![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
kapetan_zorbasМиранда
Тихая, мутная река Эбро катит свои воды сквозь пустынную неулыбчивую равнину. Серая земля, лишившиеся листьев деревья, ни птиц, ни ярких красок, ни малейшего снисхождения к трепещущему сердцу романтика. Суровый, неприветливый пейзаж. Один из ликов Испании, неулыбчивый. Другой её лик, приветливый, мы встретим ниже, на залитых солнцем побережьях Средиземноморья или в восточных садах Андалусии.
На берегах Эбро теснятся лачуги Миранды. Грязные улочки, примитивные телеги, везущие навоз, мужчины с грубыми чертами лица, иссохшие женщины. Я прохожу по узким переулкам, оглядывая долгим взглядом убогие домишки, сухие деревья, пыльные окна, приветствуя их и прощаясь с ними навсегда. Внезапно сердце моё начинает биться быстрее при виде крошечной церкви Святого Николая. Некогда она была арабской мечетью и здесь перед ней наверняка располагался двор, небольшой фонтан и зелёные деревья. Быть может, тут также рос жасмин и жили две-три пары голубей. Но пришел монах и прогнал их. Купол, этот грациозный изгиб, что взмывает от земли и падает обратно на землю, превратился в аскетичную готическую арку с каменными деревьями, каменными цветами и каменными голубями – подобие лука, чья стрела покинула землю, устремилась в небо и больше не желает возвращаться.
Я брожу по маленькой церквушке и радуюсь тому, что моё сердце не может сделать выбор. Отчаянный донкихотский штурм неба, пусть и впустую, это хорошо, но хорошо также и расположиться вечным лагерем на зелёной земле. На стенах виднеется изъеденная временем резьба; изящная, мощная готическая арка образует дверной проём; окна разделены посередине крошечными колоннами, и вершина каждой такой колонны увенчивается головой святого. Одна из этих голов обладает удивительной выразительностью: массивные скулы, грубо вырезанные лоб, щёки, подбородок; толстые опущенные веки; губы, полные страсти и горечи. Африканская маска.
Сердце моё забилось неистово. Я остановился. То была наша древняя прародительница, Африка, жаркая, тёмная, полная толстолистых деревьев и голодных диких зверей земля наших пращуров. И как только вышло, что передо мной, в этом старинном испанском городе, расположенном так далеко на севере, предстала вдруг эта свирепая толстогубая африканская маска! Должно быть, её вырезал какой-то негр-отступник; разум его тщился изобразить христианского аскета, но предки внутри него сопротивлялись и водили его рукой.
И вот, в недрах сдержанной и добродетельной церкви обнаруживается эта дикарская, дышащая страстями и плотской жаждой негритянская маска. На мгновение церковь дрогнула, растворилась и угасла в лучах бледного осеннего солнца. Передо мной возник лес, полный диких зверей, пёстрых птиц и голодных безжалостных богов, что взгромоздились на самые высокие деревья, сидят там и смеются. Весь день люди работают на солнце, но только солнце садится, как вся земля полнится эхом от тамтамов, диких плясок и пронзительных криков преследуемых женщин. Люди разговаривают с богами, со зверями, с водами, со змеями… Весь мир оказывается густым, красочным видением, от божественного опьянения стучит в висках, и ввысь взмывает героическая песнь, лишённая пустых излишеств, суровая и лаконичная.
Душа человеческая подобна маленькой демонической танцовщице из одной африканской песни, Бана Баинде:
«Одна женщина родила в пустыне, под каким-то деревом. Родилась девочка. Шёл дождь. Дождь изливался на мать и дитя. Мать умерла. Шёл дождь. Он изливался на девочку всю ночь, вплоть до рассвета. Девочка лежала под деревом. Она пролежала под деревом три года. И вдруг она встрепенулась, поднялась и запела: «Я женщина, которую все любят. Я женщина, которую любит дьявол. Я женщина, которую любит Бог. Я женщина, которую любят люди. Меня зовут Бана Баинда». Девочка отправилась в путь, дошла до какого-то города, запела, и весь народ воскликнул: «Такую песню мы ещё никогда не слушали!» В ту ночь Бана Баинда танцевала ещё три раза. Вдруг она издала громкий крик и упала на бычью шкуру, мёртвая».
Вот уже много веков эта похотливая горькая маска смотрит на танец Бана Баинды. Она уставилась на то, на что денно и нощно смотрит и не может насытиться и моё маленькое сердце — на эту танцовщицу, которой было отведено столь мало времени, на саму жизнь, с её горечью, сладостью и неизлечимой тщетностью.
С грустью покинул я эту маску. Я больше никогда её не увижу. Но я был рад, что вот так внезапно, на уединённой равнине Кастилии, я увидел её и оставил на её толстых губах невидимую каплю крови.
Я хожу взад-вперёд по узким улочкам. Старый крестьянин разгружает свою телегу, полную сена, а старуха открывает ему обе створки двери. Под тяжестью груза старик спотыкается; я спешу ему помочь. Завязывается разговор:
— Как поживаешь, отец, теперь при Республике?
Старик пожимает костлявыми плечами:
— Как и всегда. Бедно…
— Голодаете?
— А то! Только посмотри на нас — кожа до кости! Глянь вон на мою старуху. Это же пугало. Тоща как палка.
Старуха смеётся:
— Уж лучше так, сынок! Или что, нагулять жирка для червей? Какое мясо найдут, то их, но вот кости — мои. Их им у меня не съесть, и я да хоть тысячу лет могу протянуть!
— Ну же, Терезина, — подтолкнул старик свою жену, — хватит болтать. Помогай!
Старуха сжала в объятиях связку сена — так она, наверное, когда-то обнимала своего мужа, — сделала пару шагов в сторону двора, затем со смехом обернулась:
— Откуда ты, кабальеро?
— Издалека.
— И зачем сюда приехал?
— Посмотреть.
— На что тут смотреть, милок? Что тебе дома-то не сиделось? Всюду одно и то же... Что в этом толку? Пустое всё это. Всем заправляет смерть!
Всем заправляет смерть! Нада! Нада! Ничто! Ничто! Наиболее глубокий, наиболее характерный крик испанской души. Осознание великого Ничто. Жизнь есть сон. От самого скромного крестьянина до Кальдерона и Сервантеса, эта глубокая трагическая убежденность в том, что жизнь есть сон. «Уснём, душа, уснём ещё...»
Испанец — за исключением тех моментов, когда им овладевает внезапная, маниакальная энергия, — смотрит на мир восточным взглядом. Крестьянин прощается со своими близкими, садится на поезд, чтобы затем отплыть, быть может, в Америку; он смотрит из окна поезда на своих близких и бормочет, качая головой: «Как они уже далеко! Как далеко!» Его родители, дети, друзья, деревня, где он родился, уже кажутся ему затерянными в туманной дымке воспоминаний. Реальность в его сознании рассеивается, рафинируется, колышется, красочная, далёкая, таинственная словно сон.
Многие достоинства испанца проистекают из этого пассивного восприятия реальности. И, прежде всего, его глубокое чувство всечеловеческого. Чем больше испанец грезит, тем больше он живёт, словно своей собственной, судьбой всего человечества. Проблемы мира становятся его личными проблемами. Здесь душа испанца оказывается глубоко родственной душе русского: их объединяет способность сочувствовать, сопереживать, отождествлять себя с другими. «Я лишь сплю, — говорит Кальдерон в своей пьесе «Жизнь есть сон», — и творить добро хочу я, узнавши, что добро вовеки свой след незримый оставляет, хоть ты его во сне свершил».
Другим же достоинством испанца, проистекающим из его представления, что вся действительность, её суть и основа, есть сон, оказывается его стоицизм. Зрелище тщетности жизни, подозрение о том, что всё есть сон, придают ему сил на героическое сопротивление, спокойную улыбку, гордое молчаливое упорство. Испанцу чужд мелодраматизм, он не плачется, не вопиёт, не опускается до тщетных жалоб. Подобно тому, как мы, когда нам снится дурной сон и мы при этом осознаём, что это сон и потому берём себя в руки и не теряем духа, так и испанец, словно осознавая, пусть и бодрствуя, что жизнь есть сон, которому суждено растаять, в несчастье берёт себя в руки и не падает духом.
В гармонии c душой испанца пребывает и его мысль. Испанец смотрит на жизнь, внешнюю и свою внутреннюю, и ждёт, что какая-либо идея возникнет сама собой. У него необычайно развита интуиция, но не критическое чувство. Он способен к синтезу — и охотно его осуществляет, словно только это его и достойно, — однако критический анализ даётся ему с трудом и раздражением. Испанец обладает исключительными душевными качествами, но ему недостаёт метода, техники, способности к упорной кропотливой работе. «Испанец, — гласит кастильская поговорка, — либо скачет во весь опор подобно коню, либо стоит, не трогаясь с места, подобно мулу». Ему претит, его природе противно спокойное размеренное движение.
Полдень. Я выезжаю из маленького города в поля. Грязь, безлюдье. Насколько хватает глаз — ни дымка, ни дома, ни прохожего. Мне нравится Испания тем, что с её теплыми женоподобными садами соседствуют такие безжалостные пустоши. Бескрайние равнины и высокие плоскогорья, где воды ушли, реки изменили своё русло и остался лишь песок да гранит. Голый, лишённый плоти, одежды и прикрас, скелет земли...
Прекрасная кузница для героических душ. Здесь, как и в бескрайних пустынях, где царит зной или холод, дух закаляется просто в силу обстоятельств. Безлюдье, помощи ждать неоткуда, и горе тому, кто дрогнет. В пустыне человек учится быть самодостаточным, не ждать помощи ни от кого — ни от Бога, ни от человека, ни от зверя, ни от древа, ни от воды. С одной стороны — ты, а с другой — все тёмные людоедские силы земли и неба. На мгновение смалодушничал — и погиб. Здесь нет соседей, родственников, полиции. Здесь ты один. За тем исключением, что на шаг позади, день и ночь тебя преследует по пятам Смерть. Другого спутника здесь не встретишь.
Так дух мужает, волей-неволей узнаёт, что страх есть смертельная слабость и что спасения можно ждать только от одного человека: от самого себя. Только этот человек и остаётся тебе верен. Жизнь трагична. Она не есть удовольствие, или игра, или повод для философских или эстетических теорий. Она есть борьба. Либо ты, либо тебя. Она есть тигрица, что, отведав человеческого мяса, нашла его необычайно вкусным и теперь ненасытно его жаждет. Она вторгается в деревни и города и хватает любого человека, какой ей подвернётся. Вкуснее мяса для неё нет.
Так формируются души в бескрайних пустынях — в Испании, в Африке, на полюсах. Помню, как однажды я ехал в лапландских санях по жуткой снежной пустыне. Тянувшие их олени переливались светом, словно были целиком из хрусталя. Мы поднялись на холм, и с его гребня я огляделся по сторонам: куда ни кинь взор — всюду до горизонта лишь бесконечный снег, враждебный, не согреваемый дыханием человека или животного. Вечерело. Сердце моё сжалось. Я повернулся к своему бесстрастному молчаливому проводнику: «Ты не боишься?» — спросил я его по-русски. — «Нет». — «Почему? Надеешься на Бога?» Лапландец медленно покачал головой: «Бог слишком высоко. Он не видит и не слышит». — «Тогда почему не боишься?» — «Буду бояться — погибну!»
«Буду бояться — погибну!» Сколько веков ушло на то, чтобы пустыня смогла донести до человека этот столь практичный и героический способ одержать победу! Не искать спасения в богах, демонах, абстрактных концепциях. Не взывать к благородству и гордости человека. В час опасности самое выигрышное — не бояться. Только так можно не растратить свои силы и бороться с наилучшими шансами на выживание. Никакой другой способ выигрыша не несёт.
Этот высокий урок отваги испанцу хорошо известен. Его научили этому родные пустыни. Настоящий испанец, создатель испанского эпоса, есть сын пустыни. Индивидуалист, гордый, мужественный…И в то же время со всеми недостатками этих великих добродетелей: он не способен сотрудничать с другими, следовать некоей общей программе, дисциплинированно выполнять требующую много времени и труда работу. Одиночка. Капитан Одиночка![i] Когда в своей страсти он на мгновение объединяется с другими, то ему удаются невероятные подвиги. Но страсть его быстро выдыхается, и испанец замыкается в своей башне — в собственной душе. Обособленный, капитан Одиночка, кусочек мозаики, который отказывается, вернее, не может объединиться с другими кусочками и подчинить себя структуре единой крупной мозаики, превышающей отдельно взятого человека. «Йо! Йо! Я! Я!» — раздаётся хриплый неослабевающий крик из самого сердца Испании. «Я! Я!» — кричит наиболее всеобъемлющий её сегодняшний представитель, дон Мигель Унамуно. «Я, никто другой! И не только в этой жизни, но и в иной! Я не хочу абстрактного, безличного, надличностного бессмертия европейцев! Я хочу подлинного, единственного бессмертия, что подходит моей испанской душе: чтобы продолжил существовать я, именно я, Унамуно, дон Мигель Унамуно, с этой моей плотью, двадцатью моими ногтями и моей острой нервной бородкой!»
[i] В оригинале Καπετάν Ένας — под таким именем в своей «Одиссее» Казандзакис вывел образ Дон Кихота
перевод — kapetan_zorbas
Тихая, мутная река Эбро катит свои воды сквозь пустынную неулыбчивую равнину. Серая земля, лишившиеся листьев деревья, ни птиц, ни ярких красок, ни малейшего снисхождения к трепещущему сердцу романтика. Суровый, неприветливый пейзаж. Один из ликов Испании, неулыбчивый. Другой её лик, приветливый, мы встретим ниже, на залитых солнцем побережьях Средиземноморья или в восточных садах Андалусии.
На берегах Эбро теснятся лачуги Миранды. Грязные улочки, примитивные телеги, везущие навоз, мужчины с грубыми чертами лица, иссохшие женщины. Я прохожу по узким переулкам, оглядывая долгим взглядом убогие домишки, сухие деревья, пыльные окна, приветствуя их и прощаясь с ними навсегда. Внезапно сердце моё начинает биться быстрее при виде крошечной церкви Святого Николая. Некогда она была арабской мечетью и здесь перед ней наверняка располагался двор, небольшой фонтан и зелёные деревья. Быть может, тут также рос жасмин и жили две-три пары голубей. Но пришел монах и прогнал их. Купол, этот грациозный изгиб, что взмывает от земли и падает обратно на землю, превратился в аскетичную готическую арку с каменными деревьями, каменными цветами и каменными голубями – подобие лука, чья стрела покинула землю, устремилась в небо и больше не желает возвращаться.
Я брожу по маленькой церквушке и радуюсь тому, что моё сердце не может сделать выбор. Отчаянный донкихотский штурм неба, пусть и впустую, это хорошо, но хорошо также и расположиться вечным лагерем на зелёной земле. На стенах виднеется изъеденная временем резьба; изящная, мощная готическая арка образует дверной проём; окна разделены посередине крошечными колоннами, и вершина каждой такой колонны увенчивается головой святого. Одна из этих голов обладает удивительной выразительностью: массивные скулы, грубо вырезанные лоб, щёки, подбородок; толстые опущенные веки; губы, полные страсти и горечи. Африканская маска.
Сердце моё забилось неистово. Я остановился. То была наша древняя прародительница, Африка, жаркая, тёмная, полная толстолистых деревьев и голодных диких зверей земля наших пращуров. И как только вышло, что передо мной, в этом старинном испанском городе, расположенном так далеко на севере, предстала вдруг эта свирепая толстогубая африканская маска! Должно быть, её вырезал какой-то негр-отступник; разум его тщился изобразить христианского аскета, но предки внутри него сопротивлялись и водили его рукой.
И вот, в недрах сдержанной и добродетельной церкви обнаруживается эта дикарская, дышащая страстями и плотской жаждой негритянская маска. На мгновение церковь дрогнула, растворилась и угасла в лучах бледного осеннего солнца. Передо мной возник лес, полный диких зверей, пёстрых птиц и голодных безжалостных богов, что взгромоздились на самые высокие деревья, сидят там и смеются. Весь день люди работают на солнце, но только солнце садится, как вся земля полнится эхом от тамтамов, диких плясок и пронзительных криков преследуемых женщин. Люди разговаривают с богами, со зверями, с водами, со змеями… Весь мир оказывается густым, красочным видением, от божественного опьянения стучит в висках, и ввысь взмывает героическая песнь, лишённая пустых излишеств, суровая и лаконичная.
Душа человеческая подобна маленькой демонической танцовщице из одной африканской песни, Бана Баинде:
«Одна женщина родила в пустыне, под каким-то деревом. Родилась девочка. Шёл дождь. Дождь изливался на мать и дитя. Мать умерла. Шёл дождь. Он изливался на девочку всю ночь, вплоть до рассвета. Девочка лежала под деревом. Она пролежала под деревом три года. И вдруг она встрепенулась, поднялась и запела: «Я женщина, которую все любят. Я женщина, которую любит дьявол. Я женщина, которую любит Бог. Я женщина, которую любят люди. Меня зовут Бана Баинда». Девочка отправилась в путь, дошла до какого-то города, запела, и весь народ воскликнул: «Такую песню мы ещё никогда не слушали!» В ту ночь Бана Баинда танцевала ещё три раза. Вдруг она издала громкий крик и упала на бычью шкуру, мёртвая».
Вот уже много веков эта похотливая горькая маска смотрит на танец Бана Баинды. Она уставилась на то, на что денно и нощно смотрит и не может насытиться и моё маленькое сердце — на эту танцовщицу, которой было отведено столь мало времени, на саму жизнь, с её горечью, сладостью и неизлечимой тщетностью.
С грустью покинул я эту маску. Я больше никогда её не увижу. Но я был рад, что вот так внезапно, на уединённой равнине Кастилии, я увидел её и оставил на её толстых губах невидимую каплю крови.
Я хожу взад-вперёд по узким улочкам. Старый крестьянин разгружает свою телегу, полную сена, а старуха открывает ему обе створки двери. Под тяжестью груза старик спотыкается; я спешу ему помочь. Завязывается разговор:
— Как поживаешь, отец, теперь при Республике?
Старик пожимает костлявыми плечами:
— Как и всегда. Бедно…
— Голодаете?
— А то! Только посмотри на нас — кожа до кости! Глянь вон на мою старуху. Это же пугало. Тоща как палка.
Старуха смеётся:
— Уж лучше так, сынок! Или что, нагулять жирка для червей? Какое мясо найдут, то их, но вот кости — мои. Их им у меня не съесть, и я да хоть тысячу лет могу протянуть!
— Ну же, Терезина, — подтолкнул старик свою жену, — хватит болтать. Помогай!
Старуха сжала в объятиях связку сена — так она, наверное, когда-то обнимала своего мужа, — сделала пару шагов в сторону двора, затем со смехом обернулась:
— Откуда ты, кабальеро?
— Издалека.
— И зачем сюда приехал?
— Посмотреть.
— На что тут смотреть, милок? Что тебе дома-то не сиделось? Всюду одно и то же... Что в этом толку? Пустое всё это. Всем заправляет смерть!
Всем заправляет смерть! Нада! Нада! Ничто! Ничто! Наиболее глубокий, наиболее характерный крик испанской души. Осознание великого Ничто. Жизнь есть сон. От самого скромного крестьянина до Кальдерона и Сервантеса, эта глубокая трагическая убежденность в том, что жизнь есть сон. «Уснём, душа, уснём ещё...»
Испанец — за исключением тех моментов, когда им овладевает внезапная, маниакальная энергия, — смотрит на мир восточным взглядом. Крестьянин прощается со своими близкими, садится на поезд, чтобы затем отплыть, быть может, в Америку; он смотрит из окна поезда на своих близких и бормочет, качая головой: «Как они уже далеко! Как далеко!» Его родители, дети, друзья, деревня, где он родился, уже кажутся ему затерянными в туманной дымке воспоминаний. Реальность в его сознании рассеивается, рафинируется, колышется, красочная, далёкая, таинственная словно сон.
Многие достоинства испанца проистекают из этого пассивного восприятия реальности. И, прежде всего, его глубокое чувство всечеловеческого. Чем больше испанец грезит, тем больше он живёт, словно своей собственной, судьбой всего человечества. Проблемы мира становятся его личными проблемами. Здесь душа испанца оказывается глубоко родственной душе русского: их объединяет способность сочувствовать, сопереживать, отождествлять себя с другими. «Я лишь сплю, — говорит Кальдерон в своей пьесе «Жизнь есть сон», — и творить добро хочу я, узнавши, что добро вовеки свой след незримый оставляет, хоть ты его во сне свершил».
Другим же достоинством испанца, проистекающим из его представления, что вся действительность, её суть и основа, есть сон, оказывается его стоицизм. Зрелище тщетности жизни, подозрение о том, что всё есть сон, придают ему сил на героическое сопротивление, спокойную улыбку, гордое молчаливое упорство. Испанцу чужд мелодраматизм, он не плачется, не вопиёт, не опускается до тщетных жалоб. Подобно тому, как мы, когда нам снится дурной сон и мы при этом осознаём, что это сон и потому берём себя в руки и не теряем духа, так и испанец, словно осознавая, пусть и бодрствуя, что жизнь есть сон, которому суждено растаять, в несчастье берёт себя в руки и не падает духом.
В гармонии c душой испанца пребывает и его мысль. Испанец смотрит на жизнь, внешнюю и свою внутреннюю, и ждёт, что какая-либо идея возникнет сама собой. У него необычайно развита интуиция, но не критическое чувство. Он способен к синтезу — и охотно его осуществляет, словно только это его и достойно, — однако критический анализ даётся ему с трудом и раздражением. Испанец обладает исключительными душевными качествами, но ему недостаёт метода, техники, способности к упорной кропотливой работе. «Испанец, — гласит кастильская поговорка, — либо скачет во весь опор подобно коню, либо стоит, не трогаясь с места, подобно мулу». Ему претит, его природе противно спокойное размеренное движение.
Полдень. Я выезжаю из маленького города в поля. Грязь, безлюдье. Насколько хватает глаз — ни дымка, ни дома, ни прохожего. Мне нравится Испания тем, что с её теплыми женоподобными садами соседствуют такие безжалостные пустоши. Бескрайние равнины и высокие плоскогорья, где воды ушли, реки изменили своё русло и остался лишь песок да гранит. Голый, лишённый плоти, одежды и прикрас, скелет земли...
Прекрасная кузница для героических душ. Здесь, как и в бескрайних пустынях, где царит зной или холод, дух закаляется просто в силу обстоятельств. Безлюдье, помощи ждать неоткуда, и горе тому, кто дрогнет. В пустыне человек учится быть самодостаточным, не ждать помощи ни от кого — ни от Бога, ни от человека, ни от зверя, ни от древа, ни от воды. С одной стороны — ты, а с другой — все тёмные людоедские силы земли и неба. На мгновение смалодушничал — и погиб. Здесь нет соседей, родственников, полиции. Здесь ты один. За тем исключением, что на шаг позади, день и ночь тебя преследует по пятам Смерть. Другого спутника здесь не встретишь.
Так дух мужает, волей-неволей узнаёт, что страх есть смертельная слабость и что спасения можно ждать только от одного человека: от самого себя. Только этот человек и остаётся тебе верен. Жизнь трагична. Она не есть удовольствие, или игра, или повод для философских или эстетических теорий. Она есть борьба. Либо ты, либо тебя. Она есть тигрица, что, отведав человеческого мяса, нашла его необычайно вкусным и теперь ненасытно его жаждет. Она вторгается в деревни и города и хватает любого человека, какой ей подвернётся. Вкуснее мяса для неё нет.
Так формируются души в бескрайних пустынях — в Испании, в Африке, на полюсах. Помню, как однажды я ехал в лапландских санях по жуткой снежной пустыне. Тянувшие их олени переливались светом, словно были целиком из хрусталя. Мы поднялись на холм, и с его гребня я огляделся по сторонам: куда ни кинь взор — всюду до горизонта лишь бесконечный снег, враждебный, не согреваемый дыханием человека или животного. Вечерело. Сердце моё сжалось. Я повернулся к своему бесстрастному молчаливому проводнику: «Ты не боишься?» — спросил я его по-русски. — «Нет». — «Почему? Надеешься на Бога?» Лапландец медленно покачал головой: «Бог слишком высоко. Он не видит и не слышит». — «Тогда почему не боишься?» — «Буду бояться — погибну!»
«Буду бояться — погибну!» Сколько веков ушло на то, чтобы пустыня смогла донести до человека этот столь практичный и героический способ одержать победу! Не искать спасения в богах, демонах, абстрактных концепциях. Не взывать к благородству и гордости человека. В час опасности самое выигрышное — не бояться. Только так можно не растратить свои силы и бороться с наилучшими шансами на выживание. Никакой другой способ выигрыша не несёт.
Этот высокий урок отваги испанцу хорошо известен. Его научили этому родные пустыни. Настоящий испанец, создатель испанского эпоса, есть сын пустыни. Индивидуалист, гордый, мужественный…И в то же время со всеми недостатками этих великих добродетелей: он не способен сотрудничать с другими, следовать некоей общей программе, дисциплинированно выполнять требующую много времени и труда работу. Одиночка. Капитан Одиночка![i] Когда в своей страсти он на мгновение объединяется с другими, то ему удаются невероятные подвиги. Но страсть его быстро выдыхается, и испанец замыкается в своей башне — в собственной душе. Обособленный, капитан Одиночка, кусочек мозаики, который отказывается, вернее, не может объединиться с другими кусочками и подчинить себя структуре единой крупной мозаики, превышающей отдельно взятого человека. «Йо! Йо! Я! Я!» — раздаётся хриплый неослабевающий крик из самого сердца Испании. «Я! Я!» — кричит наиболее всеобъемлющий её сегодняшний представитель, дон Мигель Унамуно. «Я, никто другой! И не только в этой жизни, но и в иной! Я не хочу абстрактного, безличного, надличностного бессмертия европейцев! Я хочу подлинного, единственного бессмертия, что подходит моей испанской душе: чтобы продолжил существовать я, именно я, Унамуно, дон Мигель Унамуно, с этой моей плотью, двадцатью моими ногтями и моей острой нервной бородкой!»
[i] В оригинале Καπετάν Ένας — под таким именем в своей «Одиссее» Казандзакис вывел образ Дон Кихота
перевод — kapetan_zorbas
![[community profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/community.png){kind=small}