![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
kapetan_zorbasПовторяю, это не рейтинг мировых литературных шедевров, но исключительно субъективная подборка, и на сегодняшний день список из десяти книг, что максимально повлияли на мои вкусы, мировоззрение, да и просто жизнь, выглядит вот так:
1. Александр Дюма, «Двадцать лет спустя»
Дюма, наверное, первый автор, благодаря которому я приобщился к иностранной литературе. Да, до него я уже успел прочесть Кэрролла, Свифта и многих других, но то были ярко выраженные сказочники, а «Три мушкетёра» стали первой прочитанной книгой о взрослых людях реального (ну или почти реального) мира. И именно тогда я впервые столкнулся с культурным разнообразием человечества – ничего похожего на Дюма я ни тогда, ни по сию пору в русской литературе не встречал: не в наших это традициях. Тем интереснее было читать про что-то абсолютно непохожее, абсолютное иное и при этом невероятно притягательное. Именно с этой книги культура Западной Европы прочно вошла в мою жизнь. Причём, по моим личным наблюдениям, те, кто не проникся Дюма или Верном в том нежном возрасте, никогда впоследствии не отличались знанием, да и просто любопытством в отношении западноевропейской культуры. Это сейчас я уже не на словах, а именно нутром понимаю, что все люди разные, что вообще в любой стране весьма малый процент интересуется чужой культурой, но в юные годы, помню, меня здорово удивляло отсутствие энтузиазма одноклассников к этому произведению. Более того, даже сейчас, общаясь с людьми весьма широкого кругозора, иногда просто отказываюсь верить в то, что огромный «мушкетёрский» мир прошёл мимо них, соприкоснувшись с их жизнью только посредством советского мюзикла.
Но почему «Двадцать лет спустя», а не собственно «Три мушкетёра»? Наверное, из-за динамики – её в «Мушкетёрах» слишком уж много, что делает эту книгу величайшим экшном в истории литературы, но любому экшну, как правило, не хватает глубины, прорисовки. «Двадцать лет спустя» в этом смысле представляет собой гораздо более плотный текст. Приключений тут немало, но исторических и бытовых зарисовок куда больше, так что на выходе получился всесторонний и живой портрет эпохи, возможно и не существовавшей в точно таком уж виде, но после Дюма ставшей абсолютно реальной и осязаемой. Ну, и обилие бесподобного юмора, коего в первой части было гораздо меньше. Торговля д’Артаньяном соломой, протестный митинг в поддержку советника Бруселя, путешествие мушкетёров по Англии – эти сцены видятся мне ещё и шедеврами сатиры. И, конечно, подробнейшим образом описанный Париж, посетить который хочется любому читателю Дюма. Уже взрослым дядькой, прогуливаясь неподалёку от Люксембургского сада, я был просто заворожён, завидев вот такой перекрёсток:
На улице Феру в «Трёх мушкетёрах» проживал Атос, а с улицы Вожирар на дуэль с д’Артаньяном приходит Портос, а еще на этой улице состоялась дуэль д’Артаньяна с Бернажу, да и вообще много чего... Конечно, я знал о существовании даже самых настоящих книг, посвящённых Парижу мушкетёров, но одно дело листать специализированный труд, и совсем другое – просто гулять, пребывая в своих мыслях, и вдруг благодаря лишь парочке ничем не примечательных табличек оказаться заброшенным в совершенно иной мир образов и воспоминаний.
«Двадцать лет спустя» стали для меня первым «окном в Европу». Открыв эту книгу на необитаемом острове, я моментально погрузился бы как в ставшую столь важной для меня французскую культуру, так и просто в своё детство.
2. Жюль Верн, «Таинственный остров»
Жюль Верн также составил пласт впечатлений и ассоциаций, оставшийся со мной на всю жизнь. Вот этот двенадцатитомник, что на фотографии (его по подписке получила моя бабушка), был мною в детстве зачитан до дыр. Из обширнейшего наследия автора на необитаемый остров я бы, естественно, взял «Таинственный остров». Во-первых, где ещё как не на необитаемом острове перечитывать эту книгу; а во-вторых, именно в ней Жюль Верн максимально красочно и страстно описывает самые лучшие проявления человеческой природы – силу духа, бескорыстную верную дружбу, взаимовыручку, любознательность, здоровый дух в здоровом теле, неиссякаемый оптимизм, жажду путешествий. Никогда больше мировая литература не будет такой притягательно-светлой, и при этом не натужно светлой, как у советских пропагандистов. У шестерых колонистов нет никаких подавленных комплексов, скрытых сексуальных вожделений, они не грызутся в замкнутом пространстве, словно пауки в банке. Контраст с островом «Повелителя мух» превосходно демонстрирует разницу в мироощущении европейца XIX века и европейца века ХХ, прошедшего две страшные войны, что содрали пленку старой культуры и обнажили животное и часто просто отвратительное бессознательное. Перемены эти оказались столь значительны, что ныне Жюль Верн прочно занял место классика литературы для юношества, хотя изначально его читателями были-то самые что ни на есть взрослые. Возможность сохранить в себе как детские воспоминания, так и портрет Золотого века европейской культуры, столь милого моему сердцу, – вот для чего бы я прихватил эту книгу на необитаемый остров.
3. Джордж Оруэлл, «1984»
Но восторженный гимн человеку от Жюля Верна, мягко говоря, не вполне исчерпывающе описывает человеческую природу. Мрачнейший и безысходный роман Оруэлла производит ошеломляюще-отрезвляющий эффект: да, общество может быть и таким, совсем не похожим на коммуну французского прогрессиста. Впервые прочитав «1984» в девятом классе, я с тех пор не нашел, наверное, ни одной статьи сколь-нибудь видного критика или писателя, который бы однозначно похвалил эту книгу. Всю свою жизнь я читаю лениво-снисходительные поучения о том, как и в чём Оруэлл неправ, в чем его слабость как литератора, как много существует гораздо более талантливо написанных антиутопий и т.д. и т.п. Однако спустя почти 70 лет после написания эта книга является одним из лидеров продаж в США; не проходит и недели, чтобы я не встретил в московском метро человека именно с этой книгой в руках, т.е. это произведение остаётся глобальным феноменом, несмотря на все старания его критиков. Жажда личной свободы, не преувеличенное, но и не преуменьшенное значение плотской любви, само чувство любви, которые при желании легко может быть опоганено и разрушено извне, разрушена извне может быть и сама личность, какими бы качествами она ни обладала – вот главные акценты этой книги, что оказались столь близки чувствам и страхам самых обыкновенных людей, включая меня. Напоминание о том, что каждый отдельно взятый человек и общество в целом при определённых пертурбациях могут быть предельно отвратительны, не помешает ни на необитаемом острове, ни в любом ином месте.
4. Артур Кларк, «Конец детства»
«Нет судьбы кроме той, которую мы себе выбираем». Так говаривал Кайл Риз и вслед за ним Сара Коннор. Будущее может быть не только оруэлловским, но и звёздно-космическим – каковое чрезвычайно красочно живописали представители Золотого века фантастики, которыми я зачитывался в старших классах школы и на начальных курсах института. Большинство этих книг следовало жюльверновской традиции прогрессизма и безудержного оптимизма, и «Конец детства» весьма выделяется на их фоне. «Звезды не для человека»; чтобы вырваться из плена родного дома человеческому виду придётся, мягко говоря, значительно эволюционировать, и продукт такой эволюции может оказаться, по меркам современного человека, невероятно отталкивающим, при этом судьба человека нынешнего – трагичной: породив это новое, могущественное, загадочное, чудовищное, странное существо, сам он уйдет в небытие. Роман Кларка (к слову, самого настоящего учёного, а не просто бойкого литератора-гуманитария) и вообще фонтанирует смелыми идеями, прогнозами, предвидениями, выглядящими просто поразительно для середины ХХ века. На необитаемом острове «Конец детства» заменил бы мне Хокинга и Докинза, Вайнберга и Гулда – не в том смысле, что это энциклопедия науки, но в том, что эта книга подталкивает читателя к самостоятельному размышлению о самых главных научных и этических вопросах, от себя обеспечивая не массив научных данных, а дерзкие гипотезы, спорить с которыми можно бесконечно долго.
5. Джеймс Джойс, «Улисс»
Но не только же судьбами мира и цивилизации зачитываться на необитаемом острове. Львиную долю жизни каждого из нас составляет самая обыкновенная рутина и бытовуха, и не было, наверное, во всей мировой литературе лучшего её певца, чем Джеймс Джойс. Этого автора я открыл для себя относительно недавно, хотя к «Улиссу» подступался не раз, всякий же раз раздражённо отбрасывая где-то на сотой странице, когда уже становилось понятно, что никакого динамичного развития событий ждать не приходится. «Люди делятся на две категории: на тех, кто любит Джойса, и тех, кто его читал» – некогда я был готов подписаться под этим известным афоризмом. Всё изменилось с началом моего увлечения Ирландией, когда это супер-многоплановое произведение заиграло для меня новыми красками. Увы, «Улисс» требует основательной подготовки. Раньше мне казалось, что это провальный ход, что подлинный шедевр должен читаться легко и приятно, без километровых комментариев переводчиков и многомудрых экспертов, но сейчас допускаю, что и у этого правила – как у любого правила – могут быть свои исключения.
Конечно, было бы преувеличением сказать, что теперь это моя настольная книга. И я не очень люблю формулировки в духе «это обязан прочитать каждый» (кому обязан? почему обязан? с точки зрения кого обязан?). Но в случае с лингвистом это и в самом деле так – любой лингвист и литератор пожалуй что обязан. Хотя бы перед самим собой и своими будущими читателями на тот случай, если ему вдруг придёт в голову сделать краеугольным камнем своего произведения форму и стилистическую игру – так вот: не надо, всё уже сделано до вас Джойсом, лучше ищите свой путь, эта тропа сто лет как проторена.
Но «Улисс» это не только триумф формы и всяческих литературных «фишек» (сам Джойс говорил, что этим произведением он намерен загадать загадок потенциальным толкователям на многие годы вперёд), это ещё и первый по-настоящему масштабный и мощный гимн среднему человеку, исполненный подлинного гуманизма. Джойсу претит институт религии, институт государства, взгляд на историю человечества как череду «великолепных» правителей и развязываемых ими бесконечных войн, да и вообще история как что-то цельное, последовательное и закономерное. Никогда прежде (да и, наверное, вообще) у 800-страничного романа не было такого героя – ничем не примечательного обывателя с ни чем не примечательной жизнью, которая при этом бы возносилась до подлинно эпических высот. Однако обывателя без вульгарности, по-своему обаятельного, дружелюбного, порою даже смешного, с множеством странностей: от гастрономических пристрастий до сексуальных аппетитов (как у каждого из нас). Но он обладает и по-своему неотразимой душевной глубиной.
На необитаемом острове «Улисс», эта энциклопедия английской и ирландской литературы, её стилей и техник письма, заменила бы мне Шекспира и Диккенса, Байрона и Уайльда. Опять-таки, не потому что вмещает в себя все произведения вышеозначенных авторов, но потому что в процессе его прочтения воспоминания о них, об их идеях, концепциях, кредо и т.д. подтянутся обязательно. С «Улиссом» я захвачу с собой на остров целую библиотеку.
6. Умберто Эко, «Имя розы»
Со следующими двумя книгами я познакомился благодаря экранизациям, хотя многие считают их не самыми удачными: о фильме Жан-Жака Анно негативно отозвался даже сам Эко, назвав его «катастрофой». Недовольство итальянца можно понять: режиссёр сохранил в фильме лишь событийную составляющую, имеющую непосредственное отношение к детективной интриге, отбросив многочисленные отступления и лишив экранизацию глубины первоисточника. С другой стороны, а как он должен был поступить? Дать на полчаса сцену диспута о бедности Христа? Сделать значительное отступление, посвящённое дольчинитам? Такой ход был бы оправдан только в случае многосерийного фильма, да и то вряд ли, а когда в твоём распоряжении всего два с небольшим часа, тут приходится безжалостно отсекать всё, что нарушит динамику основного повествования. Так что лично мне фильм как понравился при первом просмотре (в середине 90-х), так нравится и сейчас. Свои основные задачи – погрузить в мир Средневековья и вызвать желание ознакомиться с первоисточником – он выполнил блестяще, что позволяет считать экранизацию удавшейся. Ну, а о лучшем Вильгельме, чем бывший агент 007, Эко, будучи ещё и большим поклонником «бондианы», наверное, не мог бы и мечтать.
Умберто Эко долгое время виделся мне учёным, а не писателем – такое отношение к себе поддерживал и он сам. Мне понадобилось изучить его основные научные труды, чтобы прийти к выводу: образ учёного, пожалуй, был приятен самому Эко, но какого-то глобального значения его научные изыскания, на мой скромный взгляд, не имеют. Интересно о литературоведении, интересно про переводы, про семиотику, но часто и скучно, с обилием переусложнённых конструкций, затуманивающих мысль автора. И совсем другое – его литературные опыты. Последние лет пятнадцать слава Эко в России справедливо множилась, и потому литературоведческих работ, посвящённых итальянцу, я за это время прочел немало. Почти каждая из них пестрит «постмодернизмами», «дискурсом» и «нарративом» (такие формулировки обожал и Эко), и у человека, пока ещё не знакомого с творчеством итальянца, может сложиться впечатление, что речь идёт о какой-то мутной псевдо-интеллектуальной зауми. Так вот, это совсем не так, по сути Эко – продолжатель классической европейской традиции. Несмотря на то, что он написал основательную (и, действительно, несколько заумную) книгу «Поэтики Джойса», никакого модернизма (и уж тем более постмодернизма) в его произведениях, по большому-то счету, нет. Да, его Вильгельм часто цитирует Ньютона, Руссо и, как мне кажется, даже Поппера, да и сам автор не прочь иногда вставить стилистические и лексические игры и шарады, но, во-первых, это лишь мелкие штришки, а, во-вторых, тогда практически любое литературное произведения можно назвать постмодернистским. Эко – классицист, просветитель, «человек эпохи Возрождения», и без такого человека мне на необитаемом острове было бы весьма неуютно.
Почему «Имя розы», а не более поздние романы Эко? Скорее всего, потому что именно это произведение получилось максимально литературным, максимально проработанным в плане создания атмосферы, максимально многопластовым, что при этом не идёт во вред повествованию. После «Имени розы» Эко прогремит ещё не раз, но в каждом случае его следующая книга будет в чём-то однобокой: «Маятник» - чересчур энциклопедичной, «Остров» - бедной на динамику, «Баудолино» - забавной, но уже вторичной. Идеи в этих книгах превалирует над сюжетом, все персонажи говорят практически одинаково, являясь просто различными масками автора. «Роза» же в определенном смысле совершенство, роман без слабых мест, где все вышеуказанные «однобокости» пребывают друг с другом в гармонии. Даже если Эко после неё не написал бы вообще ничего, он всё равно мог бы навечно и заслуженно именоваться писателем.
«Имя розы» для меня – это возможность прослушать-прочитать лекцию, великолепно оформленную художественно, от ведущего специалиста в своем деле, глыбы-эрудита. Лекцию не только о Средневековье, но и обо всей Западной культуре и эстетике – и это притом, что магистральной линией романа стал лихо закрученный детектив.
То, что без Эко на необитаемом острове мне не обойтись, я понял ещё год назад, в день его смерти, когда испытал ощущение самой настоящей личной утраты. Вообще это удивительно, как порой совершенно посторонние люди, ни коим образом не входящие в твой личный круг общения, могут стать тебе поистине родными. Это ни в коем случае не было безоговорочным поклонением - напротив, заочно я постоянно с ним спорил, во многом не соглашался, некоторые сентенции считал избыточными и переусложненными, но при всем том масштаб его ума и кругозора никогда мной не оспаривался, да что там мной – читая всяческие некрологи о нем, отметил этот редчайший случай: либо хорошо, либо ничего – это ли не показатель величия и достойно прожитой жизни?
Удивительно, но я даже мог с ним встретиться – не прилагая для этого каких-то усилий, вроде записи на лекцию в Болонский университет. Дело было в конце 90-х, и одна знакомая нашей семьи, в своё время закончившая Литинститут и близкая к богемным кругам, пригласила меня как специализировавшегося на иностранной литературе студента-гуманитария на какую-то неформальную встречу. Пригласила довольно вяло, из серии «мне самой скучно туда идти, но вдруг тебе будет интересно». Дескать, у ее знакомой (от которой, в свою очередь, моя знакомая об этом прознала) однокашница, закончив МГУ, уехала в Италию, где познакомилась с каким-то итальянским писателем, стала его переводчицей и теперь вот привозит его по издательским делам в Москву. Из скучающего тона этой интеллектуалки создалось впечатление, что намечается блеклая тусовка с каким-то блеклым писателем – явно никчемным, раз на закрытую встречу с ним может пробраться, по сути, кто угодно. Я, естественно, тоже не пошел, ибо самому по долгу учебы регулярно доводилось встречаться с «крупными деятелями культуры» современной Греции (т.е. для мебели, по разнарядке от института, присутствовать на унылых мероприятиях, куда приходили никому не известные и никому не нужные люди). Через некоторое время, в разговоре со своей знакомой – она хоть и знаток литературы, но совершенно не интересовалась литературой современной – я, узнав фамилию переводчицы, понял, что «какой-то» итальянский писатель это, собственно, Умберто Эко (ну, а переводчица – Е.Костюкович), приехавший с неформальным визитом в Москву. Это сейчас я понимаю, что ничего интереснее своих текстов автор не скажет и что нет ничего страшного в том, что не довелось с ним пообщаться, ведь всё, что я хотел бы о нем или его мнении узнать, я прекрасно могу узнать из его трудов. Но в тот момент хотелось натурально придушить эту самую знакомую-интеллектуалку, которая в своем снобизме даже не удосужилась поинтересоваться, на встречу с кем ей было дозволено (исключительно по «протекции») попасть.
Из воспоминаний Елены Костюкович: «Мы приехали в Россию в 1997-м году. FIAT обещал машину, но в "Шереметьево" приехали разбитые "Жигули". Нас выручили простоватые разбогатевшие молодые люди. Прибыл джип с татуированным бритоголовым водителем. Эко очень живо на все реагировал, это было очень бурно. В Санкт-Петербурге он упал в обморок, там была толпа с конной милицией, и ему не хватило воздуха». Ни дать, ни взять – невероятные приключения итальянца в России.
Что бы я сказал ему тогда? Скорее всего, как я восхищён. Наверняка закидал бы его своими впечатлениями и мнениями, дабы показать, какой я умный. Ну и восторгами – наверняка для всемирно известного писателя это было бы «в новинку». Но сейчас мне было бы просто достаточно пожать ему руку. И сказать – но только лишь взглядом и про себя: «Я понимаю тебя. Твоё кредо очень мне близко. Часть твоей жизни стала неотъемлемой и очень приятной частью жизни моей. Спасибо тебе. За то, что ты есть».
7. Никос Казандзакис, «Последнее Искушение»
Как и в случае с «Именем розы», моё знакомство с творчеством Никоса Казандзакиса началось с просмотра экранизации «Последнего Искушения», вызвавшей жгучее желание прочитать лежащий в её основе роман. Фильм Мартина Скорсезе выдался скандальным, с погромами кинотеатров религиозными фанатиками, потому от книги я тоже ждал чего-то из ряда вон выходящего – и нашел, но не в плане оскорбления религиозных святынь, но в плане литературы. В конце 90-х, заполучив эту книгу от преподавателя новогреческой литературы, я принялся за неё вечером и не успокоился, пока не дочитал до конца, хотя назавтра предстоял насыщенный учебный день; и уже на рассвете, перелистывая последние страницы, я знал, какую тему выберу для своей дипломной работы. В тот момент для меня не имело значения, что я читаю перевод перевода – Казандзакис оказался тем автором, испортить которого практически невозможно, ибо его романы это, в первую очередь, торжество идей и образов – настолько самобытных и оригинальных, что в любом мало-мальски пристойном переводе сохраняют свою магию.
Кажется, в фильме Парфёнова про Гоголя проскользнул такой момент, что на/в Украине в музее писателя продают даже «глобус Гоголя» - т.е. творчество писателя представлено неким самодостаточным миром, на котором обозначены границы его произведений. Превосходная идея, применимая к очень немногим литераторам, и Никос Казандзакис, несмотря на свою нераскрученность в России, в их число входит, ибо почерк его невозможно спутать ни с чьим иным, и за свою карьеру свой собственный особый мир он, безусловно, создал. Мир этот остался близок мне и поныне, а переводы на русский различных работ этого писателя давно уже стали моим хобби, потому с «Последним Искушением» я возьму с собой на необитаемый остров очень большую часть своей жизни.
Людям, знакомым с «Последнем Искушением» лишь по экранизации (или вообще лишь по отзывам к оной), может показаться, что роман Казандзакиса это очередное литературное переосмысление образа Христа, коих в мировой литературе было, прямо скажем, немало. Но такая точка зрения весьма и весьма поверхностна. Помню, как во время написания диплома мне пришлось познакомиться с различными литературно-художественными истолкованиями Евангелия – от знаменитой «Жизни Иисуса» Ренана до мало уже кому памятного «Человека из Назарета» Бёрджесса. Все они были очень скучны, и во время их прочтения меня не покидал вопрос Уинстона Смита: «Я понимаю как, но не понимаю зачем». Зачем заново переписывать Евангелие, когда есть само Евангелие? Если ты человек религиозный, то важнее первоисточника в этой теме для тебя ничего не будет. Если же ты атеист, то зачем тебе вообще тратить время на очередную трактовку самого известного мифа в человеческой истории?
«Последнее Искушение» в этом плане стоит особняком. Да, в основе сюжета книги лежит жизнь Иисуса согласно Евангелиям, хотя и изрядно приправленная абсолютно еретическими измышлениями Казандзакиса, что и вызвало в своё время печальный резонанс в церковных кругах, так что до сих пор этот роман Казандзакиса считается неким вызовом, брошенным церкви. Основательно изучив творчество великого грека, могу сказать, что это совсем не так. Казандзакис никогда не был бунтарём и провокатором, никогда демонстративно не бросал никому вызов и не эпатировал читателей. С точки зрения философии и литературных образов «Последнее Искушение» совершенно не выбивается из ряда других его работ и продолжает единую и непрерывную линию его творчества. Казандзакиса более всего в жизни интересовали «двигатели истории» - люди, что своими идеями воспламеняли человечество, толкая его к новым свершениям и на новый уровень эволюционного развития. Христос, Будда, Гомер, Колумб и даже Ленин – для Казандзакиса это фигуры практически одного порядка. Всем вышеуказанным (и многим другим) «двигателям истории» он в своё время посвящал «духовные биографии», и никого это особо не оскорбляло. Но вот с «Последним Искушением» вышел скандал – слишком уж сильны в середине ХХ века оставались защитные и цензурные механизмы церкви. Это сейчас можно написать бестселлер, в котором у Христа и Магдалины были общие дети, и никто особо не возмутится – привыкли. Но еще 60 лет назад эту фигуру неканонично «трогать» было нельзя. Показательный момент: через два года после «Последнего Искушения» Казандзакис пишет схожий роман о святом Франциске – и тишина, никто не возмутился; видимо, фигура этого святого оказалась уже не того масштаба, чтобы всячески и разнообразно оскорбляться (да и просто читать его выдуманную биографию). Проводя параллели, можно вспомнить «Сатанинские стихи» С. Рушди – кто обсуждает художественные достоинства этой книги? Практически никто, все говорят только о нарушении канона. В определённом смысле скандал, связанный с «Последним Искушением», одновременно добавил известности Казандзакису, но и серьёзно извратил представления о его творчестве у широкой общественности и привёл к тому, что роман вроде бы широко известен, но мало читаем. И если вдруг в наше время кому-то придёт в голову написать радикальное переосмысление образа Магомета, то такому смельчаку мировая известность и даже Нобелевка буду обеспечены просто автоматом, в силу поднятия острой темы – вообще вне зависимости от степени таланта автора художественных достоинств его произведения. Книгу эту обязательно все будут обсуждать, экранизировать. Права, скорее всего, посмертно.
Так что же такого особенного в «Последнем Искушении», если очередная трактовка образа Христа не является главным достоинством книги? Если совсем кратко, это сложнейшее по своей проблематике многопластовое произведение, роман-сфинкс, полный загадок. Глубине его содержания отвечает невероятное совершенство формы, красота языка, его образность и уникальность. Мир, созданный на страницах романа, буквально «дышит» – он живой, выпуклый, он полон движения, запахов и звуков. Иногда он похож на мир Ветхого Завета, однако чаще мир Казандзакиса отличается от библейского: он красочнее, полнее, предметней. В нём являются ангелы и пророки, бродят призраки и духи, сатана и даже порой сам Бог. Подчас кажется, что действие романа разворачивается не в Иерусалиме первого века, а в античной Элладе времен Гомера, времен создания мифов. Духи в «Последнем Искушении» живут в лесах, в воде, подобно античным наядам и дриадам. В великолепной сцене сбора винограда, например, лукавый виноградный дух с хохотом бегает с места на место и щекочет женщин – выражение, разумеется, образное, однако образ этот восходит к античной мифологии, а уж никак не к Библии. Использование как библейских, так и античных образов и символов создает неповторимую атмосферу и стилистику. И ещё со страниц романа явственно выступает родина Казандзакиса Крит - маслины, виноградные лозы, колосящиеся поля. Казандзакис – художник. Но ещё и чрезвычайно эрудированный человек, пытающийся в каждом своём крупном романе при помощи сложных, но и неповторимых поэтических образов и символов дать свою «теорию всего» - примирить в единой непротиворечивой концепции вечные духовные поиски человека с современными научными представлениями (вроде теории эволюции). Поэт-художник-мыслитель с абсолютно самобытным стилем…
С ним мне встретиться в силу возраста, естественно, не довелось, однако, изучая его биографию, отметил поразительный лично для себя факт: мой покойный дед в своё время как-то обмолвливался, что первых греков (до встречи с моей бабушкой-гречанкой) он встречал ещё года в четыре, когда его семья снимала дачу в Быково, – то ли в очереди в сельпо, то ли у колодца. Поразительным для меня было то, что в 1928-м году, когда моему деду было четыре года, на даче в Быково останавливался Казандзакис и его тогдашний друг, знаменитый в то время писатель Панаит Истрати. Поскольку Быково что тогда, что сейчас не является культовым для греков местом, предполагаю, что встреченные дедом греки были именно Казандзакис и Истрати. Такая вот взаимосвязь в духе «Облачного атласа»: ребенок случайно встречает писателя из совершенно другого мира, и писатель этот потом необъяснимым образом начнёт занимать мысли внука этого ребёнка.
(слева на фотографии дом в Быково, где в 1928-м году некоторое время жили Казандзакис и Истрати; справа фотография того же периода: на заднем плане - Казандзакис с будущей женой, крайний справа в первом ряду – Панаит Истрати; обе фотографии взяты из архива писателя)
8. Елена Колмовская, «Путешественник и Сирены»
В «Последнем Искушении» греческого немало, но и недостаточно – недостаточно для меня, коротающего время на необитаемом острове. Речь здесь не о каком-то национализме, доставшимся мне по наследству, хотя глупо отрицать, что, не имея греческих корней, вряд ли я в своей жизни так сильно бы «подсел» не только на древне- (этот пласт изучали и изучают люди вне зависимости от этнического происхождения), но и на новогреческую культуру. Тем не менее, каким-то проявлением национализма это не считаю, поскольку доводилось не просто отстранённо читать, но и общаться с людьми, для которых Россия-Греция-Ирландия-Америка-Англия-Израиль (нужное подчеркнуть) была центром мира, и всякий раз, выслушивая эти самовосхваления, я испытывал неимоверную скуку.
Моя личная Греция началась в 1995-м году, когда меня, тогда ещё школьника российской школы, по обмену через московское общество греков отправили в международный детский лагерь в этой чудесной стране. Потом был институт с упором на язык, «знакомство» с Казандзакисом, защита диплома и… почти десятилетний перерыв, связанный с профессиональным перепрофилированием, поскольку сложновато оказалось хоть как-то заработать на жизнь в Москве, имея в багаже один лишь новогреческий. Тем не менее, даже во время этого простоя все свои отпуска я по возможности проводил в различных уголках Греции, потому этот культурный пласт в моей жизни настолько велик, что требует взять на необитаемый остров ещё одну, отдельную книгу.
Но какую? Стихов и прозаических произведений по мотивам древнегреческой мифологии и драмы – великое множество. Но поразительно, как мало художественной прозы написано о Греции Нового времени, ничтожно мало во всем мире, по пальцам можно перечесть авторов. Русских – вообще ни одного. В моей же жизни Греция никогда не разделялась на различные периоды – она всегда была единой, цельной и при этом многогранной. К сожалению, мне пока что не довелось встретить произведения, раскрывающую Грецию именно под таким углом – без упора строго на классику или на современность, но образующую некий синтез этих пластов. Со временем накопленные мной впечатления и размышления оформились в некую схематичную конструкцию, которой я с радостью поделился с автором «Путешественника» и которая в итоге составила костяк этой книги.
Я прекрасно понимаю, как это выглядит – как минимум, саморекламой. Потому не буду далее расписывать прелести «Путешественника». Пусть они очевидны (или кажутся таковыми) только мне, но это в любом случае, как минимум, дневник, личный фотоальбом – кто из потенциальных обитателей необитаемого острова не прихватил бы с собой что-то подобное?
9. Елена Колмовская, «Симфония гибели»
Или даже два фотоальбома. На необитаемом острове мне не перед кем будет извиняться за субъективность. Я действительно взял бы с собой две книги этого автора. Повторюсь, не потому что они безоговорочные шедевры мировой литературы, а потому что они чрезвычайно важны именно для меня.
Как можно заметить, русская литература в этом списке пока ещё не встречалась, но, разумеется, она также всегда играла большую роль в моей жизни, потому что-то сугубо национальное мне с собой взять придётся. Я долго думал, что бы это могло быть. По моему вкусу, что-то с весьма широким, желательно цивилизационным охватом, потому блестящие сатирики вроде Булгакова или Ильфа с Петровым отпадают. Тем, кто вырос в лоне русской литературы, включая меня, сложновато бывает принять, что многие её произведения на мировом уровне являются заимствованными и вторичными. Кого же из русских писателей весь остальной мир не считает провинциальными? Пожалуй, именно мнение стороннего наблюдателя является наиболее ценным в таких вопросах. И ответ тут очевиден: Толстой, Достоевский, Чехов. И каждый из них, конечно же, достойный спутник на необитаемом острове, но и каждого из них по отдельности мне как-то маловато для сохранения образа своей русской культуры. И в первую очередь, в связи с отсутствием в работах каждого из этой троицы музыки.
Не помню уже у кого, мне довелось прочитать про идею «компрессии» - что ежегодно увеличивающийся общий объём литературных произведений давно уже не позволяет отдельному человеку ознакомиться со всеми заметными произведениями мировой литературы, и «компрессия» здесь означает даже не синопсис произведения, а его сжатый до пары цитат смысл. В самом деле, я в своей жизни не встречал ещё человека (даже из числа институтских преподавателей литературы), полностью бы прочитавшего «Дон Кихота». При этом каждому образованному человеку прекрасно понятен образ ветряных мельниц, верного Санчо и т.д. Современный человек знаком с большинством славных произведений прошлого именно через такую компрессию – «слезинка ребёнка», «тварь ли я дрожащая», «быть или не быть». Конечно, это редукционизм, но без него в нашу перегруженную информацией эпоху, к сожалению, никуда. Автор этой заметки о компрессии отстаивал, что в определённом смысле неважно, читал ли современный человек, например, Достоевского, поскольку творчество Достоевского - пусть и в чрезвычайно сжатом, переработанном, но зато максимально информативном виде - всё равно так или иначе будет присутствовать в работах современных писателей.
Возвращаясь к «Симфонии», в ней посредством такой компрессии представлена чрезвычайно широкая панорама русской культуры – под углом, интересным именно мне. Ну, и музыкальная составляющая - музыка как высшая ценность даже в эпохи страшнейшего напряжения; музыка, прочувствованная словом… С «Симфонией» я прихвачу с собой всех дорогих мне русских писателей и композиторов.
10. Бертран Рассел, «История западной философии»
Единственная нон-фикш книга в этом списке. Но воспринимается она как самый настоящий роман. Я всегда с удовольствием зачитывался и самостоятельными произведениями Рассела, но цикл его лекций, позднее переработанный в отдельную книгу, это что-то невероятно монолитное, при этом с изрядной порцией юмора, который не ожидаешь встретить в учебнике и который, несомненно, оживляет рассматриваемый автором предмет, отнюдь не делая его унылым кладбищем фактов и гипотез. Очень жаль, что у современной философии не нашлось такого литературно одарённого систематизатора, при этом совершенно чуждого интеллектуальных уловок - настолько востребованных в этом предмете сегодня, что вызвали на свет знаменитую «мистификацию Сокала».
Эту работу Рассела я выбрал в качестве основы для подготовки к экзамену по истории философии, отбросив институтские пособия. Экзамен принимал седовласый и весьма колоритный дедуля – картошка его носа была синей из-за выступающих вен, а перекуры по ходу экзамена он устраивал прямо в аудитории, просто открывая форточку и сворачивая себе кулёк бумаги, куда стряхивал пепел своей «Явы». Непосредственно передо мной сдавать историю философию отправилась девушка Таня, с параллельного потока. Тане достался вопрос про Гегеля, но незадолго до экзамена она умудрилась засветиться в фотосессии для русского «Плэйбоя» и впереди маячила съёмка уже для «Максима», потому Гегель входил в сферу Таниных интересов примерно так же, как подшивка журнала «Космополитен» в сферу интересов сурового работяги. Преподаватель не раз пытался навести Таню на нужный ход рассуждений (шёл конец года, и всем уже хотелось поскорее отстреляться, а не составлять график пересдачи), но безуспешно. Потрясённый философской незамутненностью девушки, дедуля решил максимально, как ему наверно казалось, облегчить ей задачу:
- Ну вот скажите, кто мы, люди, с точки зрения философии Гегеля?
- М-м-млекопитающие..? – неуверенно предположила Таня, призвав на помощь всю свою память.
Мне показалось, что синий нос преподавателя становится фиолетовым, а дым «Явы» застрял у него в горле.
- Вам «тройка», вы свободны, - после некоторой паузы обречённо бросил он.
И тут выхожу я в белом. Ловко жонглирую главами Рассела, что подходили под мои экзаменационные вопросы. В общем, всё идёт прекрасно. Дедуля уже берёт в руки зачётку, но вдруг решает зачем-то задать дополнительный вопрос – видимо, после Тани ему всё-таки захотелось проявить побольше пристрастия. Вопрос он выбрал про Маркса. Мне бы понять, что это не случайно, что курящий «Яву» преподаватель философии просто обязан быть истовым марксистом, но нет – я бодро отрапортовал ему соответствующую главу из Рассела. По цвету его носа, снова сделавшемуся угрожающим, я понял, что то-то пошло не так. Пытаясь исправиться, я призвал на помощь Карла Поппера, чьё «Открытое общество и его враги» я читал параллельно с Расселом. На мою беду, обширный разбор Поппером Маркса назывался «Гегель, Маркс и другие лжепророки», что несколько намекает на критическое отношение австрийского философа. Результатом всего этого стала «четвёрка», выданная, как было сказано, с большим авансом, что в следующем семестре я всё-таки возьмусь за ум.
Бертран Рассел тогда мне не слишком помог, хоть я и понял, что с точки зрения преподавателя философии разница между млекопитающими Гегеля и лжепророком Марксом составляет всего лишь один балл. Но на необитаемом острове его книга поможет не забыть о наиболее ярких мыслителях человечества, Тане и многом другом.
***
Вот список и готов. Пробежавшись по нему ещё раз, вдруг понял, что при всём глобальном размахе указанных в нём произведений, каждое из них с каждым годом имеет всё меньше и меньше связи с современностью. Что это, старость? В 35-то лет. Или литература, а вместе с ней и все остальные виды искусства, постепенно перестают быть главными раздражителями чувств и эмоций людей ХХI века? Сказав уже, пожалуй, всё, что можно было сказать. Но этому вопросу не место в данной заметке, поскольку адекватный ответ на него занял бы увесистый том – который я наше время, естественно, никто бы читать не стал.
![[community profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/community.png){kind=small}