ГРЕКОМАНИЯ, часть 1
Jan. 1st, 2017 20:24![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
kapetan_zorbasПоразительно, как мало художественной прозы написано о Греции Нового времени (травелоги не в счет). Ничтожно мало во всем мире, по пальцам можно перечесть авторов. Русских – вообще ни одного.
А вот стихов по мотивам древнегреческой мифологии и драмы – великое множество. И кто только тут не отметился, сотни поэтов, и европейских, и наших, лишь список имен занял бы несколько страниц; но все эти стихи на удивление схожи: высокопарные, изобилующие восклицательными знаками, или жеманные, рококовые, они – о давно почившем, мертвом, и сами – мертворожденные. Ибо живая кровь, что пульсирует и грохочет в поэмах Гомера, трагедиях Эсхила и Софокла, имеет естественное свойство мгновенно остывать и свертываться при любой попытке иноземного пиита зачерпнуть из нее толику. Слишком далеки уже ипполиты и федры, ахиллесы и медеи, их некогда трепещущая человечья плоть давным-давно стала мраморным изваянием. Пусть и прекрасным, но вполне бездушным идолом. Впрочем, к своим соплеменникам духи древних, кажется, более снисходительны, но об этом чуть позже.
Итак, повторимся, поразительно, что при таком пристальном, настойчивом и даже упрямом внимании к античному наследию художники слова во всем мире оставались столь нелюбопытны, столь равнодушны к современным грекам и Греции, ее культуре, ее искусству.
Лишь маленький кружок англоязычных писателей, так или иначе, связанных между собой, в двадцатом веке заново открывает Грецию: братья Дарреллы, Лоуренс и Джеральд, а еще Генри Миллер, друг старшего Дарррела, да – отчасти – Фаулз. Всех объединяет общее свойство – неприятие родного английского (американского) менталитета, поиск более живой и естественной среды обитания, неприкаянность. Все прямо или косвенно знакомы с рядом греческих современников, поэтов и писателей: Кавафисом, Сеферисом, Кацимбалисом – их имена кочуют по страницам книг и дневников Лоуренса Даррелла, Генри Миллера, Джона Фаулза.
Собственно, вот мы и перечислили тех, о ком пойдет речь. Трое англичан, один американец, несколько греков. Именно они возродили в западном мире эллинофильство. Или, говоря проще, грекоманию.
В России хорошо знают книги младшего из братьев, Джеральда, и справедливо их любят. Но в англоязычном мире старший, Лоуренс, известен гораздо больше; греки же вообще считают его великим писателем. В нашем эссе это ключевая фигура, все прочие так или иначе связаны с ним. Примерно вот так:
И, поскольку, все «внутренние связи» в этом кружке замыкаются на старшего Даррелла, с него и начнём.
ЛОУРЕНС ДАРРЕЛЛ
«Неправильный» британец
На фото он больше похож на рязанского мужика, чем на джентльмена-британца, не правда ли?
А, между тем, Лоуренс Даррелл – один из самых загадочных и тонких английских писателей XX века.
Он родился в Индии, там же прошло его детство. В 1983 году семидесятилетний Даррелл признается в одном интервью, что колониальные британцы всегда большие британцы, чем те, кто живет в метрополии: «Тебя воспитывают за границей, все представляется тебе простым и понятным, и когда ты приезжаешь, в конце концов, домой, то не можешь опомниться от узости и ледяного безразличия той жизни, которой живет твоя так называемая родина... Несколько поколений моих предков выросли и прожили в Индии... Конечно, они были британскими администраторами и британцами до мозга костей со всею присущей британцам узостью, но из-за того, что они никогда не видели своей родины, они были отрезанными ломтями. Так, должно быть, чувствовали себя римляне, живущие в Африке, и, хотя их дети никогда Рима не видели, их отношение к морали или политике было абсолютно римским. В итоге для нас с нашей преувеличенной «британскостью» Англия – вовсе не веселая, не сердечная, не щедрая – была сплошным разочарованием».
В двадцать два года Лоуренс, по его словам, вдруг понял, что он совсем не англичанин и не европеец («дала о себе знать Индия»), и только в Греции, «к своему счастью, почувствовал живую связь между Востоком и Западом».
«Если б не война, я был бы и поныне на острове Корфу, прекрасно говорил по-гречески и жил бы как все островитяне. Но начиная с 1940-го года, я жил на чемоданах, и меня, как крысу, гнали из одного угла Европы в другой. Я прошел школу бесприютности. Я профессиональный беженец».
Греция стала второй родиной Лоуренса Даррелла – духовной родиной, ибо именно здесь он ощутил в себе дар и осознал свое предназначение. Здесь он начал писать.
Но не только творческий стимул обрел Лоуренс в Греции; красота природы, обилие света, жаркое солнце, теплота и открытость людей, их внутренняя свобода и бесшабашность – вот чего так остро не хватало этому странному «неправильному» британцу.
Его не менее знаменитый младший брат в книге «Птицы, звери и родственники» с обычной своей мягкой иронией наделяет Ларри следующей репликой:
«... в такой разумной стране, как Греция, можно завтракать во дворе, а потом спуститься к морю для утреннего купания. Здесь же /то есть в Лондоне/ зубы у меня ходят таким ходуном, что я с трудом вталкиваю в себя завтрак».
Словом, не только душой, но и телом Ларри (Лоуренс) тянется в Грецию – она стала для него естественной средой обитания. «Если б не война, я бы и поныне...» Но и после войны он будет возвращаться в греческий мир, снова и снова.
Островная трилогия
Греческим островам Лоуренс Даррелл посвятил три книги: «Келья Просперо» – об острове Корфу (наброски к травелогу написаны еще в 1937-38 г.г, издан он только в 1945-м); «Размышления о Венере Морской» – об острове Родос (1953 год издания), и «Горькие лимоны» о греческом Кипре (1957 год издания). Из всех трех книг первая, написанная еще совсем молодым человеком, вышла самой светлой и радостной, но и наиболее идеалистической, и это естественно, ведь период пребывания Лоуренса на Корфу – пожалуй, самое счастливое и беззаботное время в его жизни: на прекрасном острове с ним юная жена Нэнси, потом приезжает и вся дружная семья Дарреллов, – мать, младшая сестра и братья, – да постоянно навещают друзья-литераторы.
Дом, который снимали Лоуренс и Нэнси Дарреллы в местечке Калами.
Часть памятной доски на доме.
О «шекспировской традиции» в травелоге «Келья Просперо» написано достаточно, как и о «неожиданной догадке» Лоуренса Даррелла, что Корфу и есть тот самый остров, где разворачивается действие «Бури». Но, помилуйте, какая же тут «неожиданность»?
В июле 1940 года Даррелл с Корфу пишет Генри Миллеру: «Так, значит, ты прочел «Бурю»? Превосходно. Я убил кучу времени, сидя со здешним ее юным переводчиком… Понимаешь, нужно ведь не только переводить, но и, так сказать, транспонировать, потому что в противном случае то послание, что стоит за «Бурей», вполне может потеряться за чисто драматическими хитросплетениями». Далее в письме пространный анализ философской составляющей пьесы – как видит ее Даррелл. То есть, живя на острове Корфу, помогал переводить «Бурю» на греческий, «убил кучу времени», Корфу переплелся с «Бурей», «Буря» – с Корфу; в конце концов, пришел к выводу, что здесь-то все и происходило, а дальше каждое лыко пошло в строку. Имя колдуньи – Сикоракс? Так это же анаграмма старинного названия острова – Коркира! Ну, не совсем, правда, анаграмма. Но почти. Какие еще доказательства нужны?
Шекспировскую традицию всё это, конечно, не отменяет, но забавным образом демонстрирует, насколько простым – вовсе не голубых кровей – порой бывает происхождение «неожиданных» литературных «догадок».
Корфу, «райский остров» (местечко Перама, вид на островок Пондикониси).
«Островные» книги Даррелла, в сущности, неправильно относят к жанру травелога – ведь автор не путешествует, но подолгу живет (и работает) на греческих островах. И не только (не столько) описывает прелести ландшафта, но, посредством тесного и длительного общения с местными, глубоко вживляется в эту землю, проникаясь ее традициями и культурой. В «Размышления о Венере Морской» он даже – приложением – включает «Краткий календарь цветов и святых Родоса». Говорят, в англоязычном мире есть такое понятие «проза пребывания».
Вечный изгнанник, – «профессиональный беженец», как он сам себя называет, – Лоуренс Даррелл, вслед за Одиссеем, рвется домой, на свою Итаку, да вот только где она? – этого он пока не знает, но уж точно не в Лондоне. И он ищет ее на греческих островах – и находит: да, вот оно, то самое родное место, здесь его дом! Всякий раз, отправляясь из Англии на острова, он испытывает тревожное нетерпение, прилив энергии в преддверии волнующей встречи, и всякий раз, покидая острова – неподдельную грусть, а после – ностальгию. Этакий Одиссей наоборот. Он вводит в обиход новое слово (и новое понятие) – островомания, то есть одержимость островами с их особой атмосферой и жизненным укладом, отличными от материковых и определяемыми во многом изолированностью, замкнутостью пространства.
«В списке болезней, доселе не классифицированных медицинской наукой, мне попалось слово islomaniа, то есть «островомания», которое означало редкое, но никак не безвестное душевное заболевание. Есть люди, которых неодолимо влекут острова. Одно сознание, что они на острове, в обособленном мирке, окруженном водой, наполняет их непередаваемым упоением. Эти прирожденные «исломаны» являются прямыми потомками атлантов, и это по утраченной Атлантиде тоскует их подкорка…»
В «Размышлениях о Венере Морской» Даррелл описывает свое пребывание на Родосе, где в 1945-46 годах он служил чиновником по связям с общественностью (остров в те годы находился под британским протекторатом). Это уже совсем другое время и другие реалии – не те, что сопутствовали созданию «Кельи Просперо» о благословенных и беспечных годах на Корфу – теперь это послевоенная Греция, нищая, разоренная, раздираемая внутренним противостоянием. «Меня переполняло столько мыслей, столько надежд в предвкушении новой встречи с Грецией. Я думал обо всех тех письмах, которые получал в последние месяцы – письмах с траурным налетом. «Увидишь, все совершенно изменилось», – говорилось в одном. «Прежнее ушло безвозвратно», – сообщало другое. «Поезжай в Америку», – убеждало третье. И завтра же я сам увижу, не разрушила ли война чарующую атмосферу Греции, окружала ли она по-прежнему ее ландшафты и ее жителей – или мы сами придумали ее когда-то, вполне комфортно там существуя, благодаря валюте, снисходительно подправляя реальность своими фантазиями, претворяя их в дешевое чтиво. Мне предстояло узнать, должен ли я отправить свои чувства к Греции в пыльные уголки памяти вместе с прочими безумными прихотями сердца».
Но он не «отправил чувства в пыльные уголки», он только глубже полюбил Грецию и ее народ, исполнившись сострадания к его бедствиям, но и восхищения перед его неизмененным жизнелюбием, находчивостью, добросердечностью – всеми теми качествами, которые, взятые в совокупности, он называет «неистребимым греческим гением». И словно иллюстрацией торжества «греческого гения», его бессмертия, становится эпизод с поднятием из глубины подвала древней статуи Афродиты (найденная на дне родосской гавани, она была спрятана от итальянцев и немцев в годы оккупации, и вот ее достают, чтобы передать музею). «Она поднялась, будто рожденная из пены, медленно поворачивая изящное тело из стороны в сторону, точно кланяясь публике». Значимый символ.
«Горькие лимоны» посвящены пребыванию на Кипре – и тоже в непростое время. Пасторальные сцены деревенской жизни в начале книги постепенно сменяются описанием драматических событий. Демонстрации, стрельба, беспорядки, взрывы – движение «Эносис» борется за воссоединение с материковой Грецией. Борется против британского протектората. А Даррелл, сперва учитель гимназии, становится затем сотрудником английской дипмиссии. Великолепное знание новогреческого языка, добрососедские связи с греками, демократичность в общении, природная наблюдательность, интерес к людям, а главное, искреннее желание понять и принять не только местный уклад и обычаи, но и чаяния киприотов – всё это даёт ему огромные преимущества перед другими экспатами.
Смешное, трагическое – всё рядом, всё перемешано, как это и происходит в реальной жизни; и «Горькие лимоны», как, впрочем, и все «островные книги» Даррелла, населены множеством колоритнейших персонажей, в них множество забавных сценок – из жизни крестьян, торговцев, моряков, учителей, – рассказанных с фирменным даррелловским юмором, который впоследствии унаследует младший брат, Джерри.
Писателя Лоуренса Даррелла отличает редкая естественность, полное отсутствие снобизма и рисовки, живость воображения – кажется, будто разговариваешь с умным, тонким, мягко-насмешливым человеком. А ещё он отличный портретист, и перед нами – галерея живых лиц, в их среде обитания, да на фоне пейзажа. Это своего рода визитная карточка Даррелла – портрет одновременно в «интерьере» и «экстерьере».
«Учитель Панос был типичным греком-киприотом: коренастый, с сильными руками и ногами, круглая курчавая голова, сонные добродушные глаза... Каждый вечер на его маленькой террасе мы с ним выпивали по стакану сладкой густой «коммандерии», прежде чем спуститься узенькими извилистыми переулками вниз, к гавани, и понаблюдать за тем, как плавится над морем закат. Здесь, над плещущей в берег волной, он церемонно и чинно представил меня своим друзьям: портовому инспектору, книгопродавцу, зеленщику, которые сидели над этой самой плещущей в берег волной и, попивая узо, смотрели, как над приземистыми бастионами Киренского замка и шпилями соборной мечети, длинными и тонкими, медленно меркнет свет. За первую же неделю, проведенную в этом маленьком городе, я обзавелся дюжиной надежных друзей и начал понимать истинный смысл киприотского гостеприимства, который можно свести к одному-единственному слову: «Копиасте», – то есть, в приблизительном переводе, «садись и угощайся вместе с нами». Здесь невозможно пройти мимо кафе и поздороваться с кем-нибудь, сидящим за столиком, без того чтобы в тебя тут же не выпалили, как из пушки, этим коротким емким словом. Даже пожелать приятного аппетита группе присевших перекусить в обеденный перерыв под оливой дорожных рабочих, как это принято в Греции, и то небезопасно. Тебе тут же ответит дюжина голосов, и дюжина рук взметнется вверх, с вином и хлебом... Уже после десяти дней такой жизни я начал понимать, как чувствуют себя страсбургские гуси».
На Кипре Лоуренс Даррелл ведет трудовую жизнь: поселившись в деревне, встает чуть не затемно и отправляется в Никосию, где учительствует в гимназии.
«Решив не переезжать из своей деревни в столицу (что, возможно, было бы куда практичней), я сохранил связь с сельской общиной, хотя занятия в школе начинались в такую рань, что мне теперь приходилось выходить из дома около половины пятого утра. Вставал я, таким образом, вместе с пастухами и с первыми стадами овец или коров спускался с горы к аббатству, где, белый от росы, стоял под деревом Безделья мой маленький автомобиль. Над морем только-только занимался рассвет, и на его фоне темно-розовые камни аббатства загорались адским бронзово-алым цветом. Кипрские восходы и закаты незабываемы — даже лучше родосских, которые я всегда считал совершенно уникальными, ибо их отличает медлительное тиберианское великолепие. Взобравшись на последний подъем, где дорога резко, словно ласточка, ныряет к Кирении, я останавливался на минуту, чтобы посмотреть, как солнце пробивается сквозь висящую над морем дымку и выплескивает первые потоки света на лежащий за моей спиной горный склон. Обычно я был не один: то пастух просил подбросить его до какого-нибудь отдаленного пастбища, то сонный почтальон спешил в Кирению, чтобы успеть к первой сортировке почты. Мы молча курили и смотрели с этого маленького плоскогорья на постепенно разгорающийся над миром пожар, прежде чем нырнуть вниз, по захватывающему дух уклону, в Кирению. Быстрая дозаправка бензином и маслом, и я начинал карабкаться вверх по горному хребту — и солнце карабкалось вместе со мной, уступ за уступом, гребень за гребнем, пока наконец, за последним поворотом серпантина, не появлялась Месаория, раскинувшаяся под маслянистым сиянием раннего утреннего солнца, вся как есть, зеленая и бархатистая, как любовное желание; в иные дни она мерцала сквозь паутину утренней дымки, словно изображенный на китайской акварели мираж. И, как всегда, вдали, на самом краю огромной равнины, там, где столица, торчали вверх два длинных тонких пальца Святой Софии».
Прекрасные пейзажи у Даррелла – не отвлеченные описания, они всегда тесно переплетаются с бытовыми зарисовками. Это глубокое проникновение в местную жизнь – как на уровне ощущений, так и на уровне социума.
«Моя связь с деревней обрела еще одну, совершенно неожиданную форму: сыновья и дочери некоторых из моих соседей учились в гимназии, и каждый день у ворот меня встречали как минимум трое или четверо из них, чтобы поднести книги или просто засвидетельствовать почтение – просто потому что их отцы были моими друзьями.
Лучшую лабораторию для того, чтобы исследовать национальные чувства на эмбриональной стадии развития, придумать было трудно…»
Внутренний двор монастыря в Беллапаис – деревне, где поселился Лоуренс Даррелл.
«Александрийский квартет» –
сложный модернистский роман в четырех томах, атмосферный, яркий, многоплановый, со смешением множества стилей и форм. Но это еще и топологический роман, восходящий в своей традиции к «Улиссу» Джойса, с его главным героем – Дублином. Так и в «Квартете», хоть и наличествует альтер эго автора (Дарли – не слишком зашифрованное имя, с явным намеком на Даррелла), а всё же главный герой – сама Александрия, многоязыкая, многокрасочная, шумная, грязная, жаркая, душная, пыльная, кичливая, нищая, прекрасная, загадочная, непостижимая, – великий Город-миф, в котором все контуры обманчивы и зыбки, непроницаемый город-Сфинкс, фантастическое место, где арабский Восток и Западная Европа встретились на прочном древнем фундаменте эллинизма и взглянули друг на друга с любопытством, вожделением и глухой затаенной ненавистью.
Некогда основанный Александром Македонским, этот город, по преданию, до сих пор где-то хранит, где-то скрывает забальзамированное тело Александра – «сому». Говорят, Шлиман, вдохновленный удачей при раскопках Трои, мечтал отыскать сому, обращался к властям Александрии. Оказалось, на месте мавзолея Александра был позже построен христианский храм, потом на месте храма – мечеть; копать Шлиману не позволили. Но вся эта история весьма значима для «духа места» и самого образа Города, с его несколькими культурно-историческими пластами: сверху – беспокойной горячей магмой бурлит ислам, под ним покоится пласт остывающего уже христианства, а в основании-то – эллинизм. И в целом Александрия – город с явственно выраженной эллинистической традицией. А кто же главный продолжатель этой традиции, главный певец? Конечно, Константинос Кавафис, грек, поэт и один из самых известных в мире александрийцев.
В четырехтомном «Александрийском квартете» множество отсылок к Кавафису, как прямых, так и скрытых намёков, аллюзий. Интересно, что Даррелл почти нигде не называет имя – только «александрийский поэт», «старый здешний поэт», «старый поэт Города», ибо каждому должно быть понятно, о ком идет речь: нет другого знаменитого александрийского поэта.
Центральный персонаж тетралогии, Дарли, бродит по Александрии вместе с Кавафисом – то есть, с его строками, мыслями, образами, с его поэтической тенью.
«В это самое время ноги вынесли меня назад, к узкому устью рю Лепсиус, туда, где находится жучком изъеденная комната со скрипучим камышовым креслом и где однажды старый поэт Города декламировал своих «Варваров»».
«Бог знает где теперь вся эта мебель», – подумал я цитатой из александрийского поэта».
И буквально рядом, на следующей странице: «Вечерний сумрак августа – был, вероятно, август...» – еще одна цитата мысленно».
Александрия для Даррелла неразрывно связана с миром эллинизма. «Покров приоткрылся, и я увидел столько, что стою теперь, оторопев, на пороге новой книги – новой Александрии. Я рисовал магический знак, чтобы вызвать из мрака ушедших и умерших, я вплетал в рисунок имена городских талисманов – Кавафиса, Александра, Клеопатры и прочих, – я сам его придумал. Я присвоил явленный мне образ, я охранял его ревниво...»
И с первых страниц первого тома («Жюстин»):
«Как-то раз меня уговорили прочитать лекцию о поэте, единственной родиной которого был Город... Согласиться было трудно, слишком отчетливо я ощущал его присутствие, и сам дух сумеречных улиц вокруг лекционного зала был словно заряжен ароматом его стихов... Что за нелепость, что за дерзость – читать лекции об иронисте, столь естественно и с таким безупречным чутьем подбиравшем сюжеты на улицах и в борделях Александрии! И обращаться при этом... к знающему себе цену полукругу светских дам, для которых стоящая за ним культура была чем-то вроде банка крови: они и приходили сюда за новым вливанием».
«Той же ночью из трубы допотопного граммофона (с чувством столь сильным, едва ли не с ужасом) я услышал любительскую запись голоса старого поэта, читающего строки, которые начинаются так:
Родные голоса... но где же вы? –
Одни давным-давно мертвы, другие
Потеряны, как если бы мертвы.
Они порой воскреснут в сновиденьях,
Они порой тревожат наши мысли...»
(перевод с новогреческого Р.Дубровкина)
Вновь и вновь обращается Лоуренс Даррелл к стихам Кавафиса и даже сам их переводит; в «Рабочих заметках» (приложении к «Жюстин») он дает эти свои переводы и предваряет скромной записью:
«Теперь есть Кавафис канонический, в тонких умных переводах Маврокордато, и в каком-то смысле с этих пор он свободен – прочие поэты могут экспериментировать с ним; я пытался скорее переложить его, чем перевести, – насколько успешно, не мне судить.
ГОРОД
Сказал ты: «Еду в край чужой, найду другое море
и город новый отыщу, прекраснее, чем мой,
где в замыслах конец сквозит, как приговор немой,
а сердце остывает, как в могиле.
Доколе разум мой дремать останется в бессилье?
Куда ни брошу взгляд – руины без числа:
то жизнь моя лежит, разрушена дотла,
ее сгубил, потратил я с судьбой в напрасном споре».
«Нет, не ищи других земель, неведомого моря:
твой Город за тобой пойдет. И будешь ты смотреть
на те же самые дома, и медленно стареть
на тех же самых улицах, что прежде,
и тот же Город находить. В другой – оставь надежду –
нет ни дорог тебе, ни корабля.
Не уголок один потерян – вся земля,
коль жизнь свою потратил ты, с судьбой напрасно споря».
(Перевод с новогреческого Е.Смагиной)
ПОКИДАЕТ БОГ АНТОНИЯ
Когда внезапно в час глубокой ночи
услышишь за окном оркестр незримый
(божественную музыку и голоса) –
судьбу, которая к тебе переменилась,
дела, которые не удались, мечты,
которые обманом обернулись,
оплакивать не вздумай понапрасну.
Давно готовый ко всему, отважный,
прощайся с Александрией, она уходит.
И главное – не обманись, не убеди
себя, что это сон, ошибка слуха,
к пустым надеждам зря не снисходи.
Давно готовый ко всему, отважный,
ты, удостоившийся города такого,
к окну уверенно и твердо подойди
и вслушайся с волнением, однако
без жалоб и без мелочных обид
в волшебную мелодию оркестра,
внемли и наслаждайся каждым звуком,
прощаясь с Александрией, которую теряешь».
(Перевод с новогреческого С.Ильинской)
Эти два стихотворения переведены на русский, естественно, не «с Даррелла», а с новогреческого источника (и включены в российское издание «Александрийского квартета»). И, хоть оба перевода великолепны, они, к сожалению, ни коим образом не позволяют понять, так ли хороши были переложения Лоуренса Даррелла на английский.
Несомненно одно: без Кавафиса, без его элегических, тонких, глубоких, музыкальных, грустных и мудрых стихов «Александрийского квартета» просто не было бы, ибо – для Даррелла – ими пронизан сам воздух, сама атмосфера Александрии, наяву и в романе.
Но даже здесь, в «Александрийском квартете» островомания и Греция не отпускают Даррелла. Не потому ли Дарси (альтер эго) на некоторое время покидает Александрию, поселяется на маленьком островке архипелага Киклады? Ибо отсюда, из Греции еще яснее виден ему этот древний эллинистический город.
И вновь перед нами один из «фирменных» даррелловских пейзажей, всегда недлинных и непосредственно связанных с внутренним состоянием повествователя, с его философскими размышлениями:
«Зимними вечерами морские грозы карабкаются по утесам и заполняют собой небольшую рощу огромных неухоженных платанов, где я обычно гуляю; они рычат и шепчут что-то на странном диком диалекте, перебирая и расплескивая гигантские ветви.
Здесь я брожу, просматривая раз за разом дорогие мне воспоминания, их некому со мной делить, но лишить меня этой роскоши не в силах даже время. Волосы мои прилипли к скальпу, одной рукой я прикрываю от ветра догорающую трубку. Надо мной – ночное небо, бриллиантовые соты звезд. Медленно оплывает Антарес, по каплям сквозь звездную пыль... Все, что я оставил позади с легким сердцем: послушные книги и друзья, освещенные комнаты, камины, сложенные, чтобы сидеть возле них и беседовать, – все привилегии цивилизации, – не вызывает у меня тоски, только удивление.
В самом этом выборе, и в нем тоже, я вижу некий элемент случайности; и происходит он от импульсов, которые, как мне, должно быть, придется признать, рождены вне плавной амплитуды моей души. И все же, как ни странно, только здесь я наконец обрел способность опять войти, опять поселиться в этом не похороненном песками Городе вместе с моими друзьями; оплести их тяжелой паутиной метафор, которым, может быть, суждено прожить половину срока Города, – а может быть, я просто хочу в это верить».
Бонус: Лоуренс Даррелл и Джон Фаулз
Читал ли Фаулз «Александрийский квартет» Лоуренса Даррелла? Правильнее было бы спросить, мог ли Фаулз не читать Даррелла.
«Александрийский квартет» (гг. издания 1957-1961) публиковался незадолго до выхода «Волхва» (1965 г. издания); похоже, Фаулз его проштудировал.
А в дневниках Фаулза присутствуют и Генри Миллер, и Сеферис, и Кацимбалис (тот самый «Колосс Маруссийский», по Миллеру). С Сеферисом и Кацимбалисом Даррелл не только знаком – это его друзья, он их с Миллером и перезнакомил.
Четырехтомный «Александрийский квартет» Лоуренса Даррелла – палимпсест: «Думаешь, всё было так? Ошибаешься, на самом деле – этак. Поверил? Нет, даже и не этак, а вот как. Опять повелся? Ладно, а теперь расскажу, как оно по правде». Нечто подобное видим и у Фаулза в «Волхве», чей нарратив похож на кочан капусты: снимаешь один лист, второй – под ним следующий, и следующий, и следующий. У Фаулза их уже до непереносимости много, но внутри, как и положено, банальная кочерыжка.
«Волхв» – претенциозный, псевдофилософский, высокопарный, выспренний (местами истошно-выспренний – до сведенных скул у читателя с развитым «рацио») роман для экзальтированных юных дев, собственно, это его целевая аудитория. В нем картонные герои, запутанные психологические приключения и ослепительные пейзажи. Автор очень старался связать всё это с античностью, но духа Греции в романе нет. К Греции и грекам он имеет примерно такое же отношение, как начальная сцена фильма «Красная жара» (kakie vashi dokazatelstva?!) к российским реалиям времен «перестройки». А потому неудивительно, что если имя Даррелла многое говорит среднестатистическому греку, то имя Фаулза – ничего.
Фаулз на 14 лет моложе Лоуренса Даррелла, так что это почти одно поколение и почти одна «тусовка». Фаулз встречал знаменитого Кацимбалиса, литератора, издателя, цветистого говоруна, «Колосса Маруссийского», по Генри Миллеру, но персонаж не произвёл на младшего из писателей того же колоссального впечатления.
И, что особенно интересно, и Лоуренс Даррелл, и Джон Фаулз, учили английскому маленьких греков в гимназиях практически в одно и то же время, в начале пятидесятых, только сорокалетний Даррелл – на Кипре, а двадцатишестилетний Фаулз – на острове Спецес. Однако есть существенное отличие между двумя учителями: Даррелл прекрасно знал новогреческий, Фаулз, приехав, не знал вовсе (за два года пребывания он, вероятно, все же чему-то научился). Этот факт, как мне кажется, чрезвычайно значим: без достаточного знания языка как почувствовать душу народа?
Даррелл глубоко понимает греков, принимает такими как есть, любит, но не идеализирует (в отличие от Генри Миллера, восторженного путешественника, человека, в сущности, случайного на греческой земле), ибо он их знает, он для них свой, он строит дом, живет рядом с ними, он – сосед, хороший сосед, что не мешает ему видеть как доброе, так и дурное, и тонко подмечать детали. Фаулз – чужак, заносчивый и неуживчивый англичанин; почитатель античных философов, он жестоко разочарован: современные греки не идут ни в какое сравнение со своими древними пращурами. Что поделаешь, реальность редко отвечает иллюзиям. Поражает лишь то, как он умудрился, в сущности, не понять ничего. Впрочем, о нём – отдельная глава нашего эссе.
(в соавторстве с Еленой Колмовской)
А вот стихов по мотивам древнегреческой мифологии и драмы – великое множество. И кто только тут не отметился, сотни поэтов, и европейских, и наших, лишь список имен занял бы несколько страниц; но все эти стихи на удивление схожи: высокопарные, изобилующие восклицательными знаками, или жеманные, рококовые, они – о давно почившем, мертвом, и сами – мертворожденные. Ибо живая кровь, что пульсирует и грохочет в поэмах Гомера, трагедиях Эсхила и Софокла, имеет естественное свойство мгновенно остывать и свертываться при любой попытке иноземного пиита зачерпнуть из нее толику. Слишком далеки уже ипполиты и федры, ахиллесы и медеи, их некогда трепещущая человечья плоть давным-давно стала мраморным изваянием. Пусть и прекрасным, но вполне бездушным идолом. Впрочем, к своим соплеменникам духи древних, кажется, более снисходительны, но об этом чуть позже.
Итак, повторимся, поразительно, что при таком пристальном, настойчивом и даже упрямом внимании к античному наследию художники слова во всем мире оставались столь нелюбопытны, столь равнодушны к современным грекам и Греции, ее культуре, ее искусству.
Лишь маленький кружок англоязычных писателей, так или иначе, связанных между собой, в двадцатом веке заново открывает Грецию: братья Дарреллы, Лоуренс и Джеральд, а еще Генри Миллер, друг старшего Дарррела, да – отчасти – Фаулз. Всех объединяет общее свойство – неприятие родного английского (американского) менталитета, поиск более живой и естественной среды обитания, неприкаянность. Все прямо или косвенно знакомы с рядом греческих современников, поэтов и писателей: Кавафисом, Сеферисом, Кацимбалисом – их имена кочуют по страницам книг и дневников Лоуренса Даррелла, Генри Миллера, Джона Фаулза.
Собственно, вот мы и перечислили тех, о ком пойдет речь. Трое англичан, один американец, несколько греков. Именно они возродили в западном мире эллинофильство. Или, говоря проще, грекоманию.
В России хорошо знают книги младшего из братьев, Джеральда, и справедливо их любят. Но в англоязычном мире старший, Лоуренс, известен гораздо больше; греки же вообще считают его великим писателем. В нашем эссе это ключевая фигура, все прочие так или иначе связаны с ним. Примерно вот так:
| Кто | Константинос Кавафис | Йоргос Сеферис | Генри Миллер | Лоуренс Даррелл | Джералд Даррелл | Джон Фаулз |
| Когда и где родился | 1863, Александрия | 1900 (Смирна) | 1891 (Нью-Йорк) | 1912 (Британская Индия) | 1925 (Британская Индия) | 1926 (графство Эссекс) |
| Статус | Новогреческ. поэт, считается великим | Новогреческ. поэт, прозаик, нобелевский лауреат | Амер.прозаик | Англ.прозаик, поэт | Англ.прозаик, натуралист | Англ.прозаик |
| Внутренние связи | Оказал значительное влияние на творчество Сефериса и Лоуренса Даррелла | Друг Лоуренса Даррелла, лично знаком с Генри Миллером. Знаток и популяризатор поэзии Кавафиса. | Друг Лоуренса Даррелла, лично знаком с Сеферисом и Кацимбалисом, которого и назвал Колоссом Маруссийским | Знаток и почитатель творчества Кавафиса. Друг Генри Миллера. Лично знаком с Сеферисом, Кацимбалисом. | Младший брат Лоуренса, оказавшего значительное влияние на его литературный стиль | Хорошо знаком с творчеством Кавафиса, Сефериса, Миллера, Л.Даррелла. Встречал Кацимбалиса. |
ЛОУРЕНС ДАРРЕЛЛ
«Неправильный» британец
На фото он больше похож на рязанского мужика, чем на джентльмена-британца, не правда ли?
А, между тем, Лоуренс Даррелл – один из самых загадочных и тонких английских писателей XX века.
Он родился в Индии, там же прошло его детство. В 1983 году семидесятилетний Даррелл признается в одном интервью, что колониальные британцы всегда большие британцы, чем те, кто живет в метрополии: «Тебя воспитывают за границей, все представляется тебе простым и понятным, и когда ты приезжаешь, в конце концов, домой, то не можешь опомниться от узости и ледяного безразличия той жизни, которой живет твоя так называемая родина... Несколько поколений моих предков выросли и прожили в Индии... Конечно, они были британскими администраторами и британцами до мозга костей со всею присущей британцам узостью, но из-за того, что они никогда не видели своей родины, они были отрезанными ломтями. Так, должно быть, чувствовали себя римляне, живущие в Африке, и, хотя их дети никогда Рима не видели, их отношение к морали или политике было абсолютно римским. В итоге для нас с нашей преувеличенной «британскостью» Англия – вовсе не веселая, не сердечная, не щедрая – была сплошным разочарованием».
В двадцать два года Лоуренс, по его словам, вдруг понял, что он совсем не англичанин и не европеец («дала о себе знать Индия»), и только в Греции, «к своему счастью, почувствовал живую связь между Востоком и Западом».
«Если б не война, я был бы и поныне на острове Корфу, прекрасно говорил по-гречески и жил бы как все островитяне. Но начиная с 1940-го года, я жил на чемоданах, и меня, как крысу, гнали из одного угла Европы в другой. Я прошел школу бесприютности. Я профессиональный беженец».
Греция стала второй родиной Лоуренса Даррелла – духовной родиной, ибо именно здесь он ощутил в себе дар и осознал свое предназначение. Здесь он начал писать.
Но не только творческий стимул обрел Лоуренс в Греции; красота природы, обилие света, жаркое солнце, теплота и открытость людей, их внутренняя свобода и бесшабашность – вот чего так остро не хватало этому странному «неправильному» британцу.
Его не менее знаменитый младший брат в книге «Птицы, звери и родственники» с обычной своей мягкой иронией наделяет Ларри следующей репликой:
«... в такой разумной стране, как Греция, можно завтракать во дворе, а потом спуститься к морю для утреннего купания. Здесь же /то есть в Лондоне/ зубы у меня ходят таким ходуном, что я с трудом вталкиваю в себя завтрак».
Словом, не только душой, но и телом Ларри (Лоуренс) тянется в Грецию – она стала для него естественной средой обитания. «Если б не война, я бы и поныне...» Но и после войны он будет возвращаться в греческий мир, снова и снова.
Островная трилогия
Греческим островам Лоуренс Даррелл посвятил три книги: «Келья Просперо» – об острове Корфу (наброски к травелогу написаны еще в 1937-38 г.г, издан он только в 1945-м); «Размышления о Венере Морской» – об острове Родос (1953 год издания), и «Горькие лимоны» о греческом Кипре (1957 год издания). Из всех трех книг первая, написанная еще совсем молодым человеком, вышла самой светлой и радостной, но и наиболее идеалистической, и это естественно, ведь период пребывания Лоуренса на Корфу – пожалуй, самое счастливое и беззаботное время в его жизни: на прекрасном острове с ним юная жена Нэнси, потом приезжает и вся дружная семья Дарреллов, – мать, младшая сестра и братья, – да постоянно навещают друзья-литераторы.
Дом, который снимали Лоуренс и Нэнси Дарреллы в местечке Калами.
Часть памятной доски на доме.
О «шекспировской традиции» в травелоге «Келья Просперо» написано достаточно, как и о «неожиданной догадке» Лоуренса Даррелла, что Корфу и есть тот самый остров, где разворачивается действие «Бури». Но, помилуйте, какая же тут «неожиданность»?
В июле 1940 года Даррелл с Корфу пишет Генри Миллеру: «Так, значит, ты прочел «Бурю»? Превосходно. Я убил кучу времени, сидя со здешним ее юным переводчиком… Понимаешь, нужно ведь не только переводить, но и, так сказать, транспонировать, потому что в противном случае то послание, что стоит за «Бурей», вполне может потеряться за чисто драматическими хитросплетениями». Далее в письме пространный анализ философской составляющей пьесы – как видит ее Даррелл. То есть, живя на острове Корфу, помогал переводить «Бурю» на греческий, «убил кучу времени», Корфу переплелся с «Бурей», «Буря» – с Корфу; в конце концов, пришел к выводу, что здесь-то все и происходило, а дальше каждое лыко пошло в строку. Имя колдуньи – Сикоракс? Так это же анаграмма старинного названия острова – Коркира! Ну, не совсем, правда, анаграмма. Но почти. Какие еще доказательства нужны?
Шекспировскую традицию всё это, конечно, не отменяет, но забавным образом демонстрирует, насколько простым – вовсе не голубых кровей – порой бывает происхождение «неожиданных» литературных «догадок».
Корфу, «райский остров» (местечко Перама, вид на островок Пондикониси).
«Островные» книги Даррелла, в сущности, неправильно относят к жанру травелога – ведь автор не путешествует, но подолгу живет (и работает) на греческих островах. И не только (не столько) описывает прелести ландшафта, но, посредством тесного и длительного общения с местными, глубоко вживляется в эту землю, проникаясь ее традициями и культурой. В «Размышления о Венере Морской» он даже – приложением – включает «Краткий календарь цветов и святых Родоса». Говорят, в англоязычном мире есть такое понятие «проза пребывания».
Вечный изгнанник, – «профессиональный беженец», как он сам себя называет, – Лоуренс Даррелл, вслед за Одиссеем, рвется домой, на свою Итаку, да вот только где она? – этого он пока не знает, но уж точно не в Лондоне. И он ищет ее на греческих островах – и находит: да, вот оно, то самое родное место, здесь его дом! Всякий раз, отправляясь из Англии на острова, он испытывает тревожное нетерпение, прилив энергии в преддверии волнующей встречи, и всякий раз, покидая острова – неподдельную грусть, а после – ностальгию. Этакий Одиссей наоборот. Он вводит в обиход новое слово (и новое понятие) – островомания, то есть одержимость островами с их особой атмосферой и жизненным укладом, отличными от материковых и определяемыми во многом изолированностью, замкнутостью пространства.
«В списке болезней, доселе не классифицированных медицинской наукой, мне попалось слово islomaniа, то есть «островомания», которое означало редкое, но никак не безвестное душевное заболевание. Есть люди, которых неодолимо влекут острова. Одно сознание, что они на острове, в обособленном мирке, окруженном водой, наполняет их непередаваемым упоением. Эти прирожденные «исломаны» являются прямыми потомками атлантов, и это по утраченной Атлантиде тоскует их подкорка…»
В «Размышлениях о Венере Морской» Даррелл описывает свое пребывание на Родосе, где в 1945-46 годах он служил чиновником по связям с общественностью (остров в те годы находился под британским протекторатом). Это уже совсем другое время и другие реалии – не те, что сопутствовали созданию «Кельи Просперо» о благословенных и беспечных годах на Корфу – теперь это послевоенная Греция, нищая, разоренная, раздираемая внутренним противостоянием. «Меня переполняло столько мыслей, столько надежд в предвкушении новой встречи с Грецией. Я думал обо всех тех письмах, которые получал в последние месяцы – письмах с траурным налетом. «Увидишь, все совершенно изменилось», – говорилось в одном. «Прежнее ушло безвозвратно», – сообщало другое. «Поезжай в Америку», – убеждало третье. И завтра же я сам увижу, не разрушила ли война чарующую атмосферу Греции, окружала ли она по-прежнему ее ландшафты и ее жителей – или мы сами придумали ее когда-то, вполне комфортно там существуя, благодаря валюте, снисходительно подправляя реальность своими фантазиями, претворяя их в дешевое чтиво. Мне предстояло узнать, должен ли я отправить свои чувства к Греции в пыльные уголки памяти вместе с прочими безумными прихотями сердца».
Но он не «отправил чувства в пыльные уголки», он только глубже полюбил Грецию и ее народ, исполнившись сострадания к его бедствиям, но и восхищения перед его неизмененным жизнелюбием, находчивостью, добросердечностью – всеми теми качествами, которые, взятые в совокупности, он называет «неистребимым греческим гением». И словно иллюстрацией торжества «греческого гения», его бессмертия, становится эпизод с поднятием из глубины подвала древней статуи Афродиты (найденная на дне родосской гавани, она была спрятана от итальянцев и немцев в годы оккупации, и вот ее достают, чтобы передать музею). «Она поднялась, будто рожденная из пены, медленно поворачивая изящное тело из стороны в сторону, точно кланяясь публике». Значимый символ.
«Горькие лимоны» посвящены пребыванию на Кипре – и тоже в непростое время. Пасторальные сцены деревенской жизни в начале книги постепенно сменяются описанием драматических событий. Демонстрации, стрельба, беспорядки, взрывы – движение «Эносис» борется за воссоединение с материковой Грецией. Борется против британского протектората. А Даррелл, сперва учитель гимназии, становится затем сотрудником английской дипмиссии. Великолепное знание новогреческого языка, добрососедские связи с греками, демократичность в общении, природная наблюдательность, интерес к людям, а главное, искреннее желание понять и принять не только местный уклад и обычаи, но и чаяния киприотов – всё это даёт ему огромные преимущества перед другими экспатами.
Смешное, трагическое – всё рядом, всё перемешано, как это и происходит в реальной жизни; и «Горькие лимоны», как, впрочем, и все «островные книги» Даррелла, населены множеством колоритнейших персонажей, в них множество забавных сценок – из жизни крестьян, торговцев, моряков, учителей, – рассказанных с фирменным даррелловским юмором, который впоследствии унаследует младший брат, Джерри.
Писателя Лоуренса Даррелла отличает редкая естественность, полное отсутствие снобизма и рисовки, живость воображения – кажется, будто разговариваешь с умным, тонким, мягко-насмешливым человеком. А ещё он отличный портретист, и перед нами – галерея живых лиц, в их среде обитания, да на фоне пейзажа. Это своего рода визитная карточка Даррелла – портрет одновременно в «интерьере» и «экстерьере».
«Учитель Панос был типичным греком-киприотом: коренастый, с сильными руками и ногами, круглая курчавая голова, сонные добродушные глаза... Каждый вечер на его маленькой террасе мы с ним выпивали по стакану сладкой густой «коммандерии», прежде чем спуститься узенькими извилистыми переулками вниз, к гавани, и понаблюдать за тем, как плавится над морем закат. Здесь, над плещущей в берег волной, он церемонно и чинно представил меня своим друзьям: портовому инспектору, книгопродавцу, зеленщику, которые сидели над этой самой плещущей в берег волной и, попивая узо, смотрели, как над приземистыми бастионами Киренского замка и шпилями соборной мечети, длинными и тонкими, медленно меркнет свет. За первую же неделю, проведенную в этом маленьком городе, я обзавелся дюжиной надежных друзей и начал понимать истинный смысл киприотского гостеприимства, который можно свести к одному-единственному слову: «Копиасте», – то есть, в приблизительном переводе, «садись и угощайся вместе с нами». Здесь невозможно пройти мимо кафе и поздороваться с кем-нибудь, сидящим за столиком, без того чтобы в тебя тут же не выпалили, как из пушки, этим коротким емким словом. Даже пожелать приятного аппетита группе присевших перекусить в обеденный перерыв под оливой дорожных рабочих, как это принято в Греции, и то небезопасно. Тебе тут же ответит дюжина голосов, и дюжина рук взметнется вверх, с вином и хлебом... Уже после десяти дней такой жизни я начал понимать, как чувствуют себя страсбургские гуси».
На Кипре Лоуренс Даррелл ведет трудовую жизнь: поселившись в деревне, встает чуть не затемно и отправляется в Никосию, где учительствует в гимназии.
«Решив не переезжать из своей деревни в столицу (что, возможно, было бы куда практичней), я сохранил связь с сельской общиной, хотя занятия в школе начинались в такую рань, что мне теперь приходилось выходить из дома около половины пятого утра. Вставал я, таким образом, вместе с пастухами и с первыми стадами овец или коров спускался с горы к аббатству, где, белый от росы, стоял под деревом Безделья мой маленький автомобиль. Над морем только-только занимался рассвет, и на его фоне темно-розовые камни аббатства загорались адским бронзово-алым цветом. Кипрские восходы и закаты незабываемы — даже лучше родосских, которые я всегда считал совершенно уникальными, ибо их отличает медлительное тиберианское великолепие. Взобравшись на последний подъем, где дорога резко, словно ласточка, ныряет к Кирении, я останавливался на минуту, чтобы посмотреть, как солнце пробивается сквозь висящую над морем дымку и выплескивает первые потоки света на лежащий за моей спиной горный склон. Обычно я был не один: то пастух просил подбросить его до какого-нибудь отдаленного пастбища, то сонный почтальон спешил в Кирению, чтобы успеть к первой сортировке почты. Мы молча курили и смотрели с этого маленького плоскогорья на постепенно разгорающийся над миром пожар, прежде чем нырнуть вниз, по захватывающему дух уклону, в Кирению. Быстрая дозаправка бензином и маслом, и я начинал карабкаться вверх по горному хребту — и солнце карабкалось вместе со мной, уступ за уступом, гребень за гребнем, пока наконец, за последним поворотом серпантина, не появлялась Месаория, раскинувшаяся под маслянистым сиянием раннего утреннего солнца, вся как есть, зеленая и бархатистая, как любовное желание; в иные дни она мерцала сквозь паутину утренней дымки, словно изображенный на китайской акварели мираж. И, как всегда, вдали, на самом краю огромной равнины, там, где столица, торчали вверх два длинных тонких пальца Святой Софии».
Прекрасные пейзажи у Даррелла – не отвлеченные описания, они всегда тесно переплетаются с бытовыми зарисовками. Это глубокое проникновение в местную жизнь – как на уровне ощущений, так и на уровне социума.
«Моя связь с деревней обрела еще одну, совершенно неожиданную форму: сыновья и дочери некоторых из моих соседей учились в гимназии, и каждый день у ворот меня встречали как минимум трое или четверо из них, чтобы поднести книги или просто засвидетельствовать почтение – просто потому что их отцы были моими друзьями.
Лучшую лабораторию для того, чтобы исследовать национальные чувства на эмбриональной стадии развития, придумать было трудно…»
Внутренний двор монастыря в Беллапаис – деревне, где поселился Лоуренс Даррелл.
«Александрийский квартет» –
сложный модернистский роман в четырех томах, атмосферный, яркий, многоплановый, со смешением множества стилей и форм. Но это еще и топологический роман, восходящий в своей традиции к «Улиссу» Джойса, с его главным героем – Дублином. Так и в «Квартете», хоть и наличествует альтер эго автора (Дарли – не слишком зашифрованное имя, с явным намеком на Даррелла), а всё же главный герой – сама Александрия, многоязыкая, многокрасочная, шумная, грязная, жаркая, душная, пыльная, кичливая, нищая, прекрасная, загадочная, непостижимая, – великий Город-миф, в котором все контуры обманчивы и зыбки, непроницаемый город-Сфинкс, фантастическое место, где арабский Восток и Западная Европа встретились на прочном древнем фундаменте эллинизма и взглянули друг на друга с любопытством, вожделением и глухой затаенной ненавистью.
Некогда основанный Александром Македонским, этот город, по преданию, до сих пор где-то хранит, где-то скрывает забальзамированное тело Александра – «сому». Говорят, Шлиман, вдохновленный удачей при раскопках Трои, мечтал отыскать сому, обращался к властям Александрии. Оказалось, на месте мавзолея Александра был позже построен христианский храм, потом на месте храма – мечеть; копать Шлиману не позволили. Но вся эта история весьма значима для «духа места» и самого образа Города, с его несколькими культурно-историческими пластами: сверху – беспокойной горячей магмой бурлит ислам, под ним покоится пласт остывающего уже христианства, а в основании-то – эллинизм. И в целом Александрия – город с явственно выраженной эллинистической традицией. А кто же главный продолжатель этой традиции, главный певец? Конечно, Константинос Кавафис, грек, поэт и один из самых известных в мире александрийцев.
В четырехтомном «Александрийском квартете» множество отсылок к Кавафису, как прямых, так и скрытых намёков, аллюзий. Интересно, что Даррелл почти нигде не называет имя – только «александрийский поэт», «старый здешний поэт», «старый поэт Города», ибо каждому должно быть понятно, о ком идет речь: нет другого знаменитого александрийского поэта.
Центральный персонаж тетралогии, Дарли, бродит по Александрии вместе с Кавафисом – то есть, с его строками, мыслями, образами, с его поэтической тенью.
«В это самое время ноги вынесли меня назад, к узкому устью рю Лепсиус, туда, где находится жучком изъеденная комната со скрипучим камышовым креслом и где однажды старый поэт Города декламировал своих «Варваров»».
«Бог знает где теперь вся эта мебель», – подумал я цитатой из александрийского поэта».
И буквально рядом, на следующей странице: «Вечерний сумрак августа – был, вероятно, август...» – еще одна цитата мысленно».
Александрия для Даррелла неразрывно связана с миром эллинизма. «Покров приоткрылся, и я увидел столько, что стою теперь, оторопев, на пороге новой книги – новой Александрии. Я рисовал магический знак, чтобы вызвать из мрака ушедших и умерших, я вплетал в рисунок имена городских талисманов – Кавафиса, Александра, Клеопатры и прочих, – я сам его придумал. Я присвоил явленный мне образ, я охранял его ревниво...»
И с первых страниц первого тома («Жюстин»):
«Как-то раз меня уговорили прочитать лекцию о поэте, единственной родиной которого был Город... Согласиться было трудно, слишком отчетливо я ощущал его присутствие, и сам дух сумеречных улиц вокруг лекционного зала был словно заряжен ароматом его стихов... Что за нелепость, что за дерзость – читать лекции об иронисте, столь естественно и с таким безупречным чутьем подбиравшем сюжеты на улицах и в борделях Александрии! И обращаться при этом... к знающему себе цену полукругу светских дам, для которых стоящая за ним культура была чем-то вроде банка крови: они и приходили сюда за новым вливанием».
«Той же ночью из трубы допотопного граммофона (с чувством столь сильным, едва ли не с ужасом) я услышал любительскую запись голоса старого поэта, читающего строки, которые начинаются так:
Родные голоса... но где же вы? –
Одни давным-давно мертвы, другие
Потеряны, как если бы мертвы.
Они порой воскреснут в сновиденьях,
Они порой тревожат наши мысли...»
(перевод с новогреческого Р.Дубровкина)
Вновь и вновь обращается Лоуренс Даррелл к стихам Кавафиса и даже сам их переводит; в «Рабочих заметках» (приложении к «Жюстин») он дает эти свои переводы и предваряет скромной записью:
«Теперь есть Кавафис канонический, в тонких умных переводах Маврокордато, и в каком-то смысле с этих пор он свободен – прочие поэты могут экспериментировать с ним; я пытался скорее переложить его, чем перевести, – насколько успешно, не мне судить.
ГОРОД
Сказал ты: «Еду в край чужой, найду другое море
и город новый отыщу, прекраснее, чем мой,
где в замыслах конец сквозит, как приговор немой,
а сердце остывает, как в могиле.
Доколе разум мой дремать останется в бессилье?
Куда ни брошу взгляд – руины без числа:
то жизнь моя лежит, разрушена дотла,
ее сгубил, потратил я с судьбой в напрасном споре».
«Нет, не ищи других земель, неведомого моря:
твой Город за тобой пойдет. И будешь ты смотреть
на те же самые дома, и медленно стареть
на тех же самых улицах, что прежде,
и тот же Город находить. В другой – оставь надежду –
нет ни дорог тебе, ни корабля.
Не уголок один потерян – вся земля,
коль жизнь свою потратил ты, с судьбой напрасно споря».
(Перевод с новогреческого Е.Смагиной)
ПОКИДАЕТ БОГ АНТОНИЯ
Когда внезапно в час глубокой ночи
услышишь за окном оркестр незримый
(божественную музыку и голоса) –
судьбу, которая к тебе переменилась,
дела, которые не удались, мечты,
которые обманом обернулись,
оплакивать не вздумай понапрасну.
Давно готовый ко всему, отважный,
прощайся с Александрией, она уходит.
И главное – не обманись, не убеди
себя, что это сон, ошибка слуха,
к пустым надеждам зря не снисходи.
Давно готовый ко всему, отважный,
ты, удостоившийся города такого,
к окну уверенно и твердо подойди
и вслушайся с волнением, однако
без жалоб и без мелочных обид
в волшебную мелодию оркестра,
внемли и наслаждайся каждым звуком,
прощаясь с Александрией, которую теряешь».
(Перевод с новогреческого С.Ильинской)
Эти два стихотворения переведены на русский, естественно, не «с Даррелла», а с новогреческого источника (и включены в российское издание «Александрийского квартета»). И, хоть оба перевода великолепны, они, к сожалению, ни коим образом не позволяют понять, так ли хороши были переложения Лоуренса Даррелла на английский.
Несомненно одно: без Кавафиса, без его элегических, тонких, глубоких, музыкальных, грустных и мудрых стихов «Александрийского квартета» просто не было бы, ибо – для Даррелла – ими пронизан сам воздух, сама атмосфера Александрии, наяву и в романе.
Но даже здесь, в «Александрийском квартете» островомания и Греция не отпускают Даррелла. Не потому ли Дарси (альтер эго) на некоторое время покидает Александрию, поселяется на маленьком островке архипелага Киклады? Ибо отсюда, из Греции еще яснее виден ему этот древний эллинистический город.
И вновь перед нами один из «фирменных» даррелловских пейзажей, всегда недлинных и непосредственно связанных с внутренним состоянием повествователя, с его философскими размышлениями:
«Зимними вечерами морские грозы карабкаются по утесам и заполняют собой небольшую рощу огромных неухоженных платанов, где я обычно гуляю; они рычат и шепчут что-то на странном диком диалекте, перебирая и расплескивая гигантские ветви.
Здесь я брожу, просматривая раз за разом дорогие мне воспоминания, их некому со мной делить, но лишить меня этой роскоши не в силах даже время. Волосы мои прилипли к скальпу, одной рукой я прикрываю от ветра догорающую трубку. Надо мной – ночное небо, бриллиантовые соты звезд. Медленно оплывает Антарес, по каплям сквозь звездную пыль... Все, что я оставил позади с легким сердцем: послушные книги и друзья, освещенные комнаты, камины, сложенные, чтобы сидеть возле них и беседовать, – все привилегии цивилизации, – не вызывает у меня тоски, только удивление.
В самом этом выборе, и в нем тоже, я вижу некий элемент случайности; и происходит он от импульсов, которые, как мне, должно быть, придется признать, рождены вне плавной амплитуды моей души. И все же, как ни странно, только здесь я наконец обрел способность опять войти, опять поселиться в этом не похороненном песками Городе вместе с моими друзьями; оплести их тяжелой паутиной метафор, которым, может быть, суждено прожить половину срока Города, – а может быть, я просто хочу в это верить».
Бонус: Лоуренс Даррелл и Джон Фаулз
Читал ли Фаулз «Александрийский квартет» Лоуренса Даррелла? Правильнее было бы спросить, мог ли Фаулз не читать Даррелла.
«Александрийский квартет» (гг. издания 1957-1961) публиковался незадолго до выхода «Волхва» (1965 г. издания); похоже, Фаулз его проштудировал.
А в дневниках Фаулза присутствуют и Генри Миллер, и Сеферис, и Кацимбалис (тот самый «Колосс Маруссийский», по Миллеру). С Сеферисом и Кацимбалисом Даррелл не только знаком – это его друзья, он их с Миллером и перезнакомил.
Четырехтомный «Александрийский квартет» Лоуренса Даррелла – палимпсест: «Думаешь, всё было так? Ошибаешься, на самом деле – этак. Поверил? Нет, даже и не этак, а вот как. Опять повелся? Ладно, а теперь расскажу, как оно по правде». Нечто подобное видим и у Фаулза в «Волхве», чей нарратив похож на кочан капусты: снимаешь один лист, второй – под ним следующий, и следующий, и следующий. У Фаулза их уже до непереносимости много, но внутри, как и положено, банальная кочерыжка.
«Волхв» – претенциозный, псевдофилософский, высокопарный, выспренний (местами истошно-выспренний – до сведенных скул у читателя с развитым «рацио») роман для экзальтированных юных дев, собственно, это его целевая аудитория. В нем картонные герои, запутанные психологические приключения и ослепительные пейзажи. Автор очень старался связать всё это с античностью, но духа Греции в романе нет. К Греции и грекам он имеет примерно такое же отношение, как начальная сцена фильма «Красная жара» (kakie vashi dokazatelstva?!) к российским реалиям времен «перестройки». А потому неудивительно, что если имя Даррелла многое говорит среднестатистическому греку, то имя Фаулза – ничего.
Фаулз на 14 лет моложе Лоуренса Даррелла, так что это почти одно поколение и почти одна «тусовка». Фаулз встречал знаменитого Кацимбалиса, литератора, издателя, цветистого говоруна, «Колосса Маруссийского», по Генри Миллеру, но персонаж не произвёл на младшего из писателей того же колоссального впечатления.
И, что особенно интересно, и Лоуренс Даррелл, и Джон Фаулз, учили английскому маленьких греков в гимназиях практически в одно и то же время, в начале пятидесятых, только сорокалетний Даррелл – на Кипре, а двадцатишестилетний Фаулз – на острове Спецес. Однако есть существенное отличие между двумя учителями: Даррелл прекрасно знал новогреческий, Фаулз, приехав, не знал вовсе (за два года пребывания он, вероятно, все же чему-то научился). Этот факт, как мне кажется, чрезвычайно значим: без достаточного знания языка как почувствовать душу народа?
Даррелл глубоко понимает греков, принимает такими как есть, любит, но не идеализирует (в отличие от Генри Миллера, восторженного путешественника, человека, в сущности, случайного на греческой земле), ибо он их знает, он для них свой, он строит дом, живет рядом с ними, он – сосед, хороший сосед, что не мешает ему видеть как доброе, так и дурное, и тонко подмечать детали. Фаулз – чужак, заносчивый и неуживчивый англичанин; почитатель античных философов, он жестоко разочарован: современные греки не идут ни в какое сравнение со своими древними пращурами. Что поделаешь, реальность редко отвечает иллюзиям. Поражает лишь то, как он умудрился, в сущности, не понять ничего. Впрочем, о нём – отдельная глава нашего эссе.
(в соавторстве с Еленой Колмовской)
![[community profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/community.png){kind=small}