Никос Казандзакис, «Путешествуя по Испании», глава 3

Бургос

Кастилия, «Крепость». Весь этот славный район, куда мы въезжаем, пересекая Эбро, и в самом деле сделался крепостью, каменным сердцем Испании. А Бургос, суровый военный город, — главой Кастилии. Из этого орлиного гнезда выступили графы и короли Леона и Кастилии, дабы изгнать арабов с испанской земли. Здесь родился Дигенис Акрит испанцев, Руи Диас де Вивар, Сид. Здесь же состоялась его знаменитая женитьба на Химене.

Развалины господских домов, бегущие вверх-вниз улочки, проходящая прямо по городскому центру река Арлансон. Вдоль её берегов разбиты скверы, и по вечерам добропорядочные горожане, не ведающие гнева потомки, мирно прогуливаются, обсуждая политику. Ритм жизни успокоился, некогда героический Бургос напоминает великолепные ножны, сплошь в резном орнаменте и памятных датах, но в которых нет меча.

Я кружу вокруг огромного готического собора Бургоса, не решаясь войти, словно лиса у логова льва.

Военная крепость, тёмная, с башнями, бойницами и барбаканами, откуда раньше во время осады лили на неприятеля кипящую воду и кипящее масло. К кроткому Иисусу вернулся суровый, непримиримый облик — облик Иеговы. Он снова надел доспехи — на этот раз каменные — и встал на границе, чтобы дать бой неверным.

Вспомните слёзы и мольбы святого Франциска Ассизского, «беднячка», «шута Божьего», как он предпочитал, чтобы его называли. Он был уже стариком, когда орден его стал набирать силу и его грубоватый ученик Илия принял бразды из добрых, дрожащих рук учителя и начал строить в Ассизи пышный трёхэтажный монастырь Святого Франциска, наполняя его изысканными фресками, золочёными Евангелиями, красочными витражами. «Это не ясли нашего Христа! — восклицал несчастный Франциск. — Это дворец! Это крепость! Я не хочу этого! Я не хочу этого!» А бесцеремонный Илия посмеивался, подмигивал братии, и, указывая на святого, в честь которого строился храм, бурчал: «Старческие бредни!»

Бог, что родился среди рабов, схоронился, зарывшись подобно кроту, в катакомбах; со временем рабы окрепли, освободились, поднялись из подземелий, обосновались во дворцах. Окреп с ними и Бог, освободился, поднялся из мрачных темниц и воцарился во дворцах и крепостях. Эти громадные церкви демонстрируют не силу Бога, но силу, веру и гордость человека. Таков и собор Бургоса. Военная неприступная крепость, львиное, логово, панцирь какого-то допотопного чудовища.

Я с содроганием переступаю порог, медленно пробираясь вперёд в полумраке. Я снова ощущаю потрясение и подъём, что вызывают во мне готические церкви. Высокие вертикальные арки, каменные локоны, остроконечные купола, сгустившаяся синяя тьма в углах, волшебное сияние, изливаемое холодноцветными — сплошь рубин, топаз и изумруд — витражами.

Подул дух, и поднялись камни, и все эти каменные чудеса взмыли и воспарили в воздухе. Великие эпохи творения есть непостижимая тайна. В разгар жесточайших средневековых войн, в атмосфере каждодневных угроз, в отсутствие удобств и чувства безопасности творцы живописали, слагали песни, создавали литературу, строили церкви, подчиняли своей воле камень и железо. По всей видимости, душевные силы, благие или дурные, пробуждаются и крепнут синхронно. Хорошо это или плохо, жалкую трусливую душу порождают неуловимые колебания. Всё есть оргазм, сила и страсть и всё способно стать духом. Проклято и бесплодно лишь скупое существование — когда не тратишь силы, избегаешь опасностей, не имеешь желаний, — и убогий покой, в благоразумии и довольстве.

Конечно, и в эпохи мира рождаются великие труды. Но какого мира? Порождения войны. Ибо семя падает в чувственный миг войны, а становится видимым, через некоторое время прорастает, в годы мира. Крестоносцы отправились на Восток, чтобы освободить, как считалось, Гроб Господень. Но на самом деле они отправились туда, чтобы освободить пребывавшие в них силы. Глаза их упивались голубыми морями, солнцем, финиковыми пальмами, мечетями и павлинами. Пальцы их трепетали, когда касались шёлковых ковров, когда ласкали смуглых восточных женщин. А когда они возвращались на родину, память их полнилась благами, а мешки их были набиты золотом и слоновой костью, манускриптами с миниатюрами, расшитыми орнаментами шелками, святыми мощами. Они обрели новые чувства. И теперь, когда они касались камней, камни оживали, становясь виноградными лозами, животными, химерами, а окна в тёмных церквях раскрывались подобно розам в северном тумане.

Я брожу по этой Божьей крепости украдкой, словно лазутчик, что пробрался в лагерь неприятеля, дабы разведать про его секретные укрепления. Я внимательно осматриваю каждый элемент убранства и, когда меня никто не видит, протягиваю руку, чтобы его потрогать. В центре храма надгробная плита хищного скитальца, Акрита Испании, и рядом с ним его верная, многострадальная жена. В золотой нише, освещаемой рядом горящих свечей и серебряных лампад, большой, в человеческий рост, Христос из кожи и настоящих волос. Предание относит его к Востоку, к работе Никодима, который изготовил его, скопировав тело настоящего Христа. Крестоносцы привезли его сюда, одели в белую кружевную ризу, водрузили на него парик из человеческих волос и оставили обнажённой его грудь, залитую кровью.

Так в этом соборе встретились два героя, что столь согласуются с чаяниями испанской души, две противоположности: твёрдость, отвага, неистовство, мужское проявление жизни — Сид; а рядом с ним страдание, терпение, жертвенность, женственность — распятый Христос. Одного от другого здесь отделяет несколько шагов. Испанец, совершая эти несколько шагов, проходит от одного полюса своей души до другого.

Религия испанца это не абстрактная бесплотная догма, не воображаемая связь с далёким непостижимым Богом. Это теплые объятия, это рука и рана — рука человека, что погружается в рану Бога. А Богородица для испанца — не недоступная Дева, что ступает по белым облакам. Она подобна одной из девушек-крестьянок Андалусии или Кастилии, что вечером сидит на пороге своего дома и прядёт. Или, как гласит народная андалузская песня:

«Мать пелёнки своего младенца
Стирает средь побегов розмарина».

Испанцы любят Христа, потому что он распят, потому что он страдает, потому что они видят, как кровь его струится пятью ручьями из пяти его ран. Вот почему испанцы так любят искусно вырезанные деревянные статуи с их яркими красками, алой кровью, крупными как горох слезами и глубокими зияющими ранами. В Испании редко увидишь «Воскресения», счастливых святых, торжествующего Бога. Что за дело такому Богу до нас? Как нашим молитвам достичь его? Но Распятый пребывает рядом с нами, вместе с нами. Ему не хватает совсем немного, чтобы стать таким же человеком, что и каждый из нас. Каждая женщина воплощает Пьету, сжимая в руках своего невинно убиенного сына.

В полумраке собора я созерцаю женщин, что, преклонили колени и молятся часами напролёт, с распростёртыми руками, словно распятые. Другие женщины приходят с базара с покупками в руках — зелень, дыня, торчащий из корзины рыбий хвост, — они сжимают их крепко, словно ребёнка, и смотрят, коленопреклоненные и охваченные чувством, на Христа. Конечно, все женщины мгновенно превращаются в матерей, оплакивающих своего ребёнка. Таков их наиболее древний и глубокий, наиболее естественный лик. Но здесь, в Испании, выражение их лиц первобытнее, горше; кажется, что лицо испанки вновь обрело свою подлинную, не ведающую удовольствий сущность: страдание и смерть. На то, как Бог становится человеком в чреве женщины, простейшую из мистерий, здесь, в Испании, смотришь с благоговейным трепетом.

Какой-то чисто выбритый свечник, лукавый старичок в пурпурном облачении как у кардинала, зазывает меня в темноту. Пожелтевшая рука его торопливо и нервно трясётся:

— Сюда! Сюда!

— Чего тебе?

— Сюда!

Он тащит меня к большой деревянной двери, чтобы показать резных птиц, животных, цветы. Дерево совершенно чёрное, твёрдое и изящное, подобно железу. Любовь к жизни, внимание к деталям, ключом бьющая страсть; одна птица, вытянув вверх шею, поёт подле дверного замка, словно желая открыть его своей песней. Я посмотрел на свечника. Низкорослый, хитроватый, с тонким холодным голосом, как у евнуха. Это дерево вырезали его предки, дух их подул на эту дверь, и он всё ещё жив и ерошит мне волосы. Их же потомок тянет ко мне иссохшую желтую руку, прося мелкую монету.

Некогда здесь прошёл дух. Он породил героические деяния, великие произведения искусства, глубокие размышления. Он хлестнул ленивую, трусливую душу человеческую, заставив её подпрыгнуть. Он поджёг солому, которую веками собирал муравей-разум; взметнулось пламя, и в его отблесках засияла вся испанская земля. Но затем, исполнив свой долг поджигателя, дух ушёл, оставляя за собой обугленные головешки.

Суждено ли духу вернуться? Проходит ли дух дважды над одной и той же нацией и одним и тем же местом? Феллахи! Это жестокое слово, коим Шпенглер называет народы, которые некогда создали великие цивилизации — египтяне, ассирийцы, персы, индийцы, — навевает на меня ужас в этот миг, когда я смотрю в полумраке на испанского свечника с его сморщенной протянутой рукой. Ещё несколькими веками ранее, на этом же самом месте, другая рука, рука его пращура, яростная, ликующая, всемогущая, сражалась с материей, заставляя дерево и камень принимать все формы души человеческой — птицы, дерева, Бога.

Как долго длилось это созидательное дуновение? Оно словно противоречит законам земли и потому быстро затухает; дух не в состоянии воспарить надолго и вновь падает на землю, возвращаясь на свою подлинную родину. Я часто слышал, как самодовольные болваны в нашей стране провозглашают: «Климат, небо, свет, очертания Греции... Где дух мог найти лучшие условия для того, чтобы свить себе гнездо и отложить яйца?» Но они забывают, что климат, небо, свет и очертания Греции оставались неизменными на протяжении тысячелетий, но лишь на мгновение — два-три столетия — дух свил там гнездо. А затем улетел в другое место, где не было такого солнца, голубого неба, и построил себе гнездо в холоде и тумане.

Феллахи! Порой мою душу бередит жестокая мысль: дух более не ступает там, где однажды уже прошёл. Эта хищная птица никогда не возвращается в своё старое гнездо.

Свечник схватил монету и исчез в темноте. Оставшись один, я погладил дверную резьбу, дабы лучше её разглядеть, и моя рука замерла на певчей птице — на её твердой шейке, раскрытом клюве, мощных крючкообразных когтях. Я словно касался души древнего резчика и гладил её. Словно воскрешал в себе великий порыв. Эта резная птица внезапно наполнила меня нежданной радостью. Словно я вдруг преодолел национальные различия, словно все те гнёзда, что меняет непостоянная птица-дух, на самом деле свиты в сердце человеческом. И потому кровавый порыв, что предпринимает дух на том или ином участке земли, есть порыв всечеловеческий, что вспыхивает и более не затухает в каждой борющейся душе.

***

Когда я выбрался из логова льва, был уже вечер. Я возвращаюсь на бегущие вверх улочки, гуляю вдоль берегов желто-зелёной реки. На мгновение среди облаков показалось заходящее солнце, лица людей озарились светом, древние славные гербы — львы, орлы и химеры — засияли над архитравами обветшавших господских домов. Прежде, веков семь тому назад, в период созидательного экстаза весь этот город — башни, мастерские, рынки, людские души — трудился в божественном единстве, и все вместе воздвигали промеж своих домов сторожевую вышку своего Бога — собор. Ныне же башни, мастерские, рынки и людские души обратились в руины, и остался лишь гигантский и пустой каменный драконий панцирь.

Большая площадь гудит от стаек играющих детей. Вокруг — скромные магазинчики торгуют фруктами и углем. Седельные лавки, постоялые дворы, подковочные мастерские, резкие запахи мулов и людей. А в глубине площади — великолепный старинный дворец, где королева Изабелла принимала великомученика Колумба после триумфального его возвращения из открытого им Нового Света.

Высокая дверь, украшенная толстым каменным узором, сплетённым словно корабельный канат; по четырём углам гербы со львами и башенки. Пустой двор c вздыбившимися, заросшими травой плитами. Я сдерживал своё воображение, дабы оно не наводнилось красочными миражами — как через эту дверь вошёл и заполнил двор своим пёстрым и ярким кортежем Колумб, Дон Кихот моря... Весь этот ныне заросший травой двор некогда, должно быть, кишел разноцветными птицами и экзотическими животными, неизвестными растениями, загадочными плодами, толстыми золотыми слитками. Настоящий карнавал Истории, теперь же — пустыня. Два воробушка гоняются друг за другом вокруг колонн. Старый блохастый пёс поднимает голову, смотрит на меня, но сил, чтобы залаять, у него не осталось. Я хожу взад-вперёд по разорённому двору словно его хозяин. «Прозрачные хроники воздуха», по выражению великого Гонгоры, давно растаяли. Остались лишь костры, разводимые непоседливой детворой, да стук кузнеца, подковывающего лошадь. И запах навоза.

На рассвете следующего дня я торопливо покинул своё жилище, дабы успеть на поезд. Под крупными утренними звездами собор высился гневно и угрожающе.

перевод — kapetan_zorbas

Никос Казандзакис, «Путешествуя по Испании», глава 4

Вальядолид

Мы едем дальше, поднимаясь на высокое аскетичное плоскогорье Кастилии. То тут, то там пролетает голодный ворон; то тут, то там деревня, взгромоздившаяся на плечи горы, едва заметная, похожая на груду камней среди других камней Сьерра-де-Гвадаррамы. На макушке одной из гор парит крошечная церквушка с устремлёнными вверх краями крыши, напоминая мусульманскую гробницу или кносские рога посвящения. Из расщелины скалы показывается тощая коза, тоже серая, и замирает на месте. По высохшему руслу реки поднимается старый крестьянин, квадратный, грубо сложенный, изъеденный дождями и солнцем, с тонкими усами и массивным подбородком. Никогда ещё я не ощущал так остро, насколько всё — горы, деревья, животные, люди, идеи — в каждом конкретном месте сделаны из окружающего материала.

Я смотрю на камни, вдыхаю кастильский воздух и мечтаю увидеть вдали какую-нибудь разрушенную ветряную мельницу. Я чувствую, что мы уже находимся в буйных, разорённых владениях великого идальго Дон Кихота. В этой вещей степи он господин. Отсюда рыцарь идеала, то есть пустыни, отправился освободить порабощённых, принести справедливость обиженным, защитить сирот и вдов, уплатить долги и сразиться с мирскими пороками — завистью, несправедливостью, страхом, бесчестьем, леностью и высокомерием.

Мечтатель, не желающий освободиться от своих грёз, отправился меж этих диких необитаемых гор на поиски химеры. В этих скалах летом, когда ветер свистит над камнями, границы между грёзой и реальностью стираются, и сбитый с толку разум клокочет и считает, что всё легко, достаточно лишь этого захотеть. Сердце наше замирает. Мы видим, как мечтатель появляется из чёрного хода своей гордой нищей башни, и нам хочется крикнуть ему вслед: «Куда ты, милый, собрался со своей старой клячей, с ржавым копьём, уже немолодой, с пустым кошельком и головой? Вернись!» Но бесстрашный наивный поклонник идеи, бессердечной Дульсинеи, уже спустился на равнину и поднял копьё. Он полон любви и гнева. Мир вышел из дланей Божьих полный несправедливостей и недостатков, и долг рыцаря идеала состоит в том, чтобы это исправить. Ибо работа Дон Кихота начинается там, где отступается Бог.

И начинается тяжкий поход, сопровождаемый смехом и слезами, — ветряные мельницы, овцы, драконы, побои, голод и, наконец, унизительное невыносимое возвращение. Наш смех горше слёз, ибо в тот самый миг, когда мы смеёмся над страданиями великой души, мы остро осознаём, как гнусна эта жизнь, в которой лавры достаются лишь посредственной расчётливости и презираются бескорыстные возвышенные предприятия.

Представьте себе, как испанцы на заре XVII века могли воспринять эту комическую маску своего трагического духа. За этой маской они явственно видели саму Испанию. Подобно пылкому герою Ла-Манчи, Испания тоже пустилась в поход — обедневшая, истощённая, полная иллюзий — во имя великой идеи: спасти мир, распространяя христианство. Её тоже объяло святое безумие Дон Кихота: она не могла отличить грёзу от реальности. И когда в 1588-м году одним августовским вечером пришла ужасная весть, что Непобедимая армада разбита у скалистых берегов Англии, вся Испания рухнула, чтобы более уже не подняться. Вместе с этой армадой затонули все её донкихотские мечты. Дон Кихот и Испания вернулись, униженные и умирающие, в свою старую разрушившуюся башню.

В эту же самую эпоху один человек на своём личном опыте пережил все те злоключения, что выпали на долю его родины, — Сервантес.

Он тоже начал свой путь, объятый грёзами. Молодым, в возрасте двадцати четырёх лет, он героически сражался при Лепанто. В тот день он болел; командиры, увидев, что его трясет от лихорадки, отказывались отправлять его в бой. И тогда Сервантес, уже охваченный донкихотским пылом, воскликнул: «Пусть у меня жар! Я буду храбро сражаться! Лучше умереть, сражаясь за Христа и короля, чем проваляться на тюфяке! Дайте мне самый опасный пост, и я клянусь оборонять его до конца!» Схожим образом, с точно таким же жаром и точно такой же верой говорил и Дон Кихот, говорила и Испания. Его отправили в бой, он доблестно сражался, был ранен, но продолжил военную службу. Вернувшись же на родину, он ждал, что король примет его с распростертыми объятиями. Он ждал почестей и титулов, но никто не удостоил его вниманием. В отчаянии он тогда погрузился в писательство. «Я напишу великие произведения! — провозглашал он. — Я завоюю славу и богатство! Своим пером я добьюсь того, чего не смог добиться мечом!» Он набросился на бумагу и стал яростно писать — пьесы, рассказы… Но слава не приходила, а сердце его не находило удовлетворения. Он без памяти влюбился в женщину, которая его отвергла, поскольку он был беден и не имел положения в общества, и вышла замуж за другого.

Сервантес пал духом; ему было уже за сорок, когда он отбросил перо и погрузился в практическую жизнь, в торговлю. Он сделался снабженцем Армады и разъезжал по всей Испании, закупая для флота масло и пшеницу. Но с гибелью Армады Сервантес разорился. Он попытался сбежать в Америку, но его схватили и за долги бросили в тюрьму. Сидя в заключении, Сервантес размышляет о своей жизни. Он решил стать героем, сражаясь с неверными, — в этом он не преуспел. Тогда он решил стать великим поэтом и написать бессмертные произведения — в этом он не преуспел. Затем он полюбил женщину, и она предала его. Прельстившись торговлей, он оказался в тюрьме за долги. Чего он добился? Ради чего всю свою жизнь проливал кровь? С какими мечтами он начинал и кем теперь оказался! Стариком, без денег, без друзей, без славы, комичным обломком корабля, отправившегося покорять мир. Не то же ли самое выпало и на долю его великой страны? Которая также, к началу XVII века, потерпев кораблекрушение, бросила якорь в тихих водах благоразумия.

И тогда, в крайнем отчаянии, в тюрьме, в объятом горечью сердце Сервантеса рождается Дон Кихот. Сервантес вкладывает мечты своей юности, мечты юности Испании в ветреную голову старого рыцаря и отправляет его на бой со страшной безжалостной действительностью. Он смеётся и плачет над страданиями Дон Кихота, ибо это его собственные страдания. Вместе с ним смеётся и плачет вся Испания, ибо она сама так же пустилась в путь, в таких же бумажных доспехах, с такой же великой идеей, а теперь, вся израненная, вернулась назад.

Измученные испанцы, не способные более отправляться в великие походы, бросающие вызов логике и здравому смыслу, с удовольствием читают этот эпос, что показывает им тщетность и комичность любого предприятия. Испания полюбила Дон Кихота, потому что более не верила ни во что. И она была рада видеть, что отсутствие идеала есть, быть может, лучший путь привести нас наверняка, без опасных поворотов, к реальности. Дон Кихот явил собой утешение для великой кастильской души в её упадке. В этот критический миг невыносимой горечи искусство не могло преподнести Испании более драгоценный дар.

Здесь, в этих горах, по которым я проезжаю сегодня, страдал и сражался вечно странствующий рыцарь идеала. Наряду с Одиссеем, Гамлетом и Фаустом он олицетворяет собой определённый тип души. Это четыре предводителя человечества. И если под знамёнами других оказываются самые ненасытные и хитроумные, самые надменные и утончённые, или же самые великие завоеватели, то солдаты Дон Кихота — как юные новобранцы, так и старые ветераны — глубоко, горько, неизменно затрагивают сердце. Ибо, быть может, из всех этих предводителей Дон Кихот наиболее точно символизирует людскую судьбу.

Так под сенью нашего великого предводителя я въехал в Вальядолид, сердце Кастилии, древнюю столицу Испании, с пышными церквями и огромными заброшенными дворцами; обедневшую аристократку, чьи поклонники все до единого умерли, что заставило её обратиться к промышленности и торговле, дабы выжить.

Великие короли любили её, а кардиналы оставались верны ей до самой смерти. Однако всё это великолепие не задерживается в памяти того путешественника, который способен отличить эфемерное от бессмертного и уловить сущность того или иного места. От Вальядолида остаётся только одно воспоминание: маленький бедный домишко, отсырелый, утопающий в плюще, с тёмными окнами и железными решетками. Этот домишко есть сердце Вальядолида, самая большая его драгоценность, ибо в нём жил и страдал великий творец — Сервантес. Так дух получает воздаяние за всё то эфемерное великолепие, что так мучило его, крепко вцепившегося в голову того или иного человека, во время скитаний по земле.

С великим волнением взгляд мой окидывает этот домишко, не желая от него отрываться. Окидывает всю бурную жизнь человека, который сумел верно ухватить душу своей нации и тем самым спасти её от разложения и угасания. Сродни волшебству сила слова, способная сотворить вещь или заключить созданную вещь в чётко определенные рамки, не позволяя ей потерять, разбухая или съёживаясь, свою изначальную форму. Кеведо, современник Сервантеса, быть может, сильнее как писатель, богаче, мудрее, ярче, с грубоватым юмором и пафосом, с неистовой любовью к жизни. Однако ни в одном из своих произведений он не сумел обессмертить двуединую сущность испанской души. Не сумев спасти, он не обрёл спасения. Но Сервантес, со своим Дон Кихотом и Санчо, спас от уничтожения временем дух своей нации и потому и сам обрёл вместе с ней спасение. Подобно тому как Данте, спустя много веков после своей смерти, вынудил Италию объединиться, ибо именно такой, объединённой, он втиснул её в свои строгие терцины, так и Сервантес, выразив словами скрытые или ещё не вызревшие черты своей нации, явил их и упрочил, вынудив уже испанцев, получивших самый совершенный свой портрет, соответствовать сути своей нации. Такова трудная, опасная, совершенно непостижимая ответственность великого творца.
***
К числу других творцов, принадлежащих Вальядолиду и Испании, относится исполненный страсти и силы скульптор Грегорио Фернандес. Здесь, в Вальядолиде, он вырезал из дерева Крестный путь — разбойников, римских солдат, мироносиц и чернь, осмеивающую и поносящую Христа, обнажённого, бледного, окровавленного. Здесь представлены все типы Санчо: люди плоти, обжоры, пьяницы, с толстыми отвисшими губами и насмешливыми — порой наивными, а порой лукавыми — глазами. И одновременно все типы Дон Кихота: исхудалые, тяжело дышащие, перепуганные апостолы, героические бессильные женщины, а на вершине реальности и фантазии — великомученик Дон Кихот небес, в терновом венце.

Дерево раскрашено изумительно, изображение настолько реалистично, а рты, глаза, губы, руки настолько живые, что содрогаешься — словно время повернуло вспять, забросив тебя на покрытый пылью и каплями крови путь на Голгофу. Страсти Господни оживают; толпа, как всегда, бросается убить своего спасителя. Эти яркие деревянные статуи символизируют вечные идеи, и испанский мастер вложил в них весь тот огонь, движение и краски, что были необходимы, дабы сделать эти Страсти понятными своим соотечественникам. Из ран Христа кровь хлещет потоками, и испанец, который любит кровь, при её виде исполняется возвышенных чувств, в нём пробуждается его самая древняя, самая глубокая добродетель — он готов отправиться спасать мир, не обращая внимания на насмешки и смерть. Не есть ли Иисус для испанца лишь иной ипостасью — предельно трагичной, предельно сокровенной и святой — Дон Кихота?

Сегодня, когда я прикасаюсь к этим знаменитым красочным ксоанам, что возглавляют процессии на Страстной седмице, мне невольно вспоминается другой мистический ритуал, который так глубоко бередит испанскую душу: коррида. Эти два таинства неразрывно сливаются во мне. Не могло ли убийство быка в митраизме иметь тот же смысл, что и жертвоприношение Христа-агнца в христианстве? Не тот же самый ли первобытный всечеловеческий инстинкт побуждал жреца-тавромаха Митры убивать своего бога?
***
В Вальядолиде много старинных церквей, перегруженных каменными святыми, Богородицами, химерами, птицами. Ритм барокко здесь проявляется со всей своей невыносимой роскошью и напыщенностью. Классическая колонна вернулась к изначальной беспорядочной форме, снова став пышным деревом. Все семена этого хаотичного безудержного взрыва барокко проросли, вызрели и рассеялись без какой-либо упорядоченности или изящества. Тела, перегруженные одеждами, одежды, развеваемые неистовым ветром, глаза, руки, ноги в их самом бурном пароксизме. Между этими телами нет пустого пространства, чтобы можно было перевести дух, нет тишины, и невольно тоскуешь по спокойствию, благородству и равновесию строгой классики. Здесь, в Вальядолиде, я с молчаливой антипатией взираю на этот необузданный дух, воплотившийся в картинах и статуях. Несомненно, высшее искусство есть сдержанность страсти, порядок средь хаоса, безмятежность в радости и боли. Быть хозяином самому себе; быть хозяином материала, который используешь, дабы выразить себя; не соблазняться излишними красотами; не поддаваться измышлению, будто бы, заполняя пространство, покоряешь время.

По преданию Дионис отправился в путь из Индии, одетый в пёстрые шелка, обвешанный браслетами и кольцами, с подведёнными сурьмой глазами и подкрашенными хной ногтями. Он шел всё дальше и дальше в сторону Греции и по мере приближения к её светлым грациозным берегам скидывал с себя одну одёжу за другой, бросал в море свои украшения и более не красил глаза и ногти. И когда он наконец достиг Элевсинского залива и ступил на священную землю, то был уже совершенно нагим. Бог опьянения стал богом красоты. Таков и путь искусства.

перевод — kapetan_zorbas