![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
kapetan_zorbasВальядолид
Мы едем дальше, поднимаясь на высокое аскетичное плоскогорье Кастилии. То тут, то там пролетает голодный ворон; то тут, то там деревня, взгромоздившаяся на плечи горы, едва заметная, похожая на груду камней среди других камней Сьерра-де-Гвадаррамы. На макушке одной из гор парит крошечная церквушка с устремлёнными вверх краями крыши, напоминая мусульманскую гробницу или кносские рога посвящения. Из расщелины скалы показывается тощая коза, тоже серая, и замирает на месте. По высохшему руслу реки поднимается старый крестьянин, квадратный, грубо сложенный, изъеденный дождями и солнцем, с тонкими усами и массивным подбородком. Никогда ещё я не ощущал так остро, насколько всё — горы, деревья, животные, люди, идеи — в каждом конкретном месте сделаны из окружающего материала.
Я смотрю на камни, вдыхаю кастильский воздух и мечтаю увидеть вдали какую-нибудь разрушенную ветряную мельницу. Я чувствую, что мы уже находимся в буйных, разорённых владениях великого идальго Дон Кихота. В этой вещей степи он господин. Отсюда рыцарь идеала, то есть пустыни, отправился освободить порабощённых, принести справедливость обиженным, защитить сирот и вдов, уплатить долги и сразиться с мирскими пороками — завистью, несправедливостью, страхом, бесчестьем, леностью и высокомерием.
Мечтатель, не желающий освободиться от своих грёз, отправился меж этих диких необитаемых гор на поиски химеры. В этих скалах летом, когда ветер свистит над камнями, границы между грёзой и реальностью стираются, и сбитый с толку разум клокочет и считает, что всё легко, достаточно лишь этого захотеть. Сердце наше замирает. Мы видим, как мечтатель появляется из чёрного хода своей гордой нищей башни, и нам хочется крикнуть ему вслед: «Куда ты, милый, собрался со своей старой клячей, с ржавым копьём, уже немолодой, с пустым кошельком и головой? Вернись!» Но бесстрашный наивный поклонник идеи, бессердечной Дульсинеи, уже спустился на равнину и поднял копьё. Он полон любви и гнева. Мир вышел из дланей Божьих полный несправедливостей и недостатков, и долг рыцаря идеала состоит в том, чтобы это исправить. Ибо работа Дон Кихота начинается там, где отступается Бог.
И начинается тяжкий поход, сопровождаемый смехом и слезами, — ветряные мельницы, овцы, драконы, побои, голод и, наконец, унизительное невыносимое возвращение. Наш смех горше слёз, ибо в тот самый миг, когда мы смеёмся над страданиями великой души, мы остро осознаём, как гнусна эта жизнь, в которой лавры достаются лишь посредственной расчётливости и презираются бескорыстные возвышенные предприятия.
Представьте себе, как испанцы на заре XVII века могли воспринять эту комическую маску своего трагического духа. За этой маской они явственно видели саму Испанию. Подобно пылкому герою Ла-Манчи, Испания тоже пустилась в поход — обедневшая, истощённая, полная иллюзий — во имя великой идеи: спасти мир, распространяя христианство. Её тоже объяло святое безумие Дон Кихота: она не могла отличить грёзу от реальности. И когда в 1588-м году одним августовским вечером пришла ужасная весть, что Непобедимая армада разбита у скалистых берегов Англии, вся Испания рухнула, чтобы более уже не подняться. Вместе с этой армадой затонули все её донкихотские мечты. Дон Кихот и Испания вернулись, униженные и умирающие, в свою старую разрушившуюся башню.
В эту же самую эпоху один человек на своём личном опыте пережил все те злоключения, что выпали на долю его родины, — Сервантес.
Он тоже начал свой путь, объятый грёзами. Молодым, в возрасте двадцати четырёх лет, он героически сражался при Лепанто. В тот день он болел; командиры, увидев, что его трясет от лихорадки, отказывались отправлять его в бой. И тогда Сервантес, уже охваченный донкихотским пылом, воскликнул: «Пусть у меня жар! Я буду храбро сражаться! Лучше умереть, сражаясь за Христа и короля, чем проваляться на тюфяке! Дайте мне самый опасный пост, и я клянусь оборонять его до конца!» Схожим образом, с точно таким же жаром и точно такой же верой говорил и Дон Кихот, говорила и Испания. Его отправили в бой, он доблестно сражался, был ранен, но продолжил военную службу. Вернувшись же на родину, он ждал, что король примет его с распростертыми объятиями. Он ждал почестей и титулов, но никто не удостоил его вниманием. В отчаянии он тогда погрузился в писательство. «Я напишу великие произведения! — провозглашал он. — Я завоюю славу и богатство! Своим пером я добьюсь того, чего не смог добиться мечом!» Он набросился на бумагу и стал яростно писать — пьесы, рассказы… Но слава не приходила, а сердце его не находило удовлетворения. Он без памяти влюбился в женщину, которая его отвергла, поскольку он был беден и не имел положения в общества, и вышла замуж за другого.
Сервантес пал духом; ему было уже за сорок, когда он отбросил перо и погрузился в практическую жизнь, в торговлю. Он сделался снабженцем Армады и разъезжал по всей Испании, закупая для флота масло и пшеницу. Но с гибелью Армады Сервантес разорился. Он попытался сбежать в Америку, но его схватили и за долги бросили в тюрьму. Сидя в заключении, Сервантес размышляет о своей жизни. Он решил стать героем, сражаясь с неверными, — в этом он не преуспел. Тогда он решил стать великим поэтом и написать бессмертные произведения — в этом он не преуспел. Затем он полюбил женщину, и она предала его. Прельстившись торговлей, он оказался в тюрьме за долги. Чего он добился? Ради чего всю свою жизнь проливал кровь? С какими мечтами он начинал и кем теперь оказался! Стариком, без денег, без друзей, без славы, комичным обломком корабля, отправившегося покорять мир. Не то же ли самое выпало и на долю его великой страны? Которая также, к началу XVII века, потерпев кораблекрушение, бросила якорь в тихих водах благоразумия.
И тогда, в крайнем отчаянии, в тюрьме, в объятом горечью сердце Сервантеса рождается Дон Кихот. Сервантес вкладывает мечты своей юности, мечты юности Испании в ветреную голову старого рыцаря и отправляет его на бой со страшной безжалостной действительностью. Он смеётся и плачет над страданиями Дон Кихота, ибо это его собственные страдания. Вместе с ним смеётся и плачет вся Испания, ибо она сама так же пустилась в путь, в таких же бумажных доспехах, с такой же великой идеей, а теперь, вся израненная, вернулась назад.
Измученные испанцы, не способные более отправляться в великие походы, бросающие вызов логике и здравому смыслу, с удовольствием читают этот эпос, что показывает им тщетность и комичность любого предприятия. Испания полюбила Дон Кихота, потому что более не верила ни во что. И она была рада видеть, что отсутствие идеала есть, быть может, лучший путь привести нас наверняка, без опасных поворотов, к реальности. Дон Кихот явил собой утешение для великой кастильской души в её упадке. В этот критический миг невыносимой горечи искусство не могло преподнести Испании более драгоценный дар.
Здесь, в этих горах, по которым я проезжаю сегодня, страдал и сражался вечно странствующий рыцарь идеала. Наряду с Одиссеем, Гамлетом и Фаустом он олицетворяет собой определённый тип души. Это четыре предводителя человечества. И если под знамёнами других оказываются самые ненасытные и хитроумные, самые надменные и утончённые, или же самые великие завоеватели, то солдаты Дон Кихота — как юные новобранцы, так и старые ветераны — глубоко, горько, неизменно затрагивают сердце. Ибо, быть может, из всех этих предводителей Дон Кихот наиболее точно символизирует людскую судьбу.
Так под сенью нашего великого предводителя я въехал в Вальядолид, сердце Кастилии, древнюю столицу Испании, с пышными церквями и огромными заброшенными дворцами; обедневшую аристократку, чьи поклонники все до единого умерли, что заставило её обратиться к промышленности и торговле, дабы выжить.
Великие короли любили её, а кардиналы оставались верны ей до самой смерти. Однако всё это великолепие не задерживается в памяти того путешественника, который способен отличить эфемерное от бессмертного и уловить сущность того или иного места. От Вальядолида остаётся только одно воспоминание: маленький бедный домишко, отсырелый, утопающий в плюще, с тёмными окнами и железными решетками. Этот домишко есть сердце Вальядолида, самая большая его драгоценность, ибо в нём жил и страдал великий творец — Сервантес. Так дух получает воздаяние за всё то эфемерное великолепие, что так мучило его, крепко вцепившегося в голову того или иного человека, во время скитаний по земле.
С великим волнением взгляд мой окидывает этот домишко, не желая от него отрываться. Окидывает всю бурную жизнь человека, который сумел верно ухватить душу своей нации и тем самым спасти её от разложения и угасания. Сродни волшебству сила слова, способная сотворить вещь или заключить созданную вещь в чётко определенные рамки, не позволяя ей потерять, разбухая или съёживаясь, свою изначальную форму. Кеведо, современник Сервантеса, быть может, сильнее как писатель, богаче, мудрее, ярче, с грубоватым юмором и пафосом, с неистовой любовью к жизни. Однако ни в одном из своих произведений он не сумел обессмертить двуединую сущность испанской души. Не сумев спасти, он не обрёл спасения. Но Сервантес, со своим Дон Кихотом и Санчо, спас от уничтожения временем дух своей нации и потому и сам обрёл вместе с ней спасение. Подобно тому как Данте, спустя много веков после своей смерти, вынудил Италию объединиться, ибо именно такой, объединённой, он втиснул её в свои строгие терцины, так и Сервантес, выразив словами скрытые или ещё не вызревшие черты своей нации, явил их и упрочил, вынудив уже испанцев, получивших самый совершенный свой портрет, соответствовать сути своей нации. Такова трудная, опасная, совершенно непостижимая ответственность великого творца.
***
К числу других творцов, принадлежащих Вальядолиду и Испании, относится исполненный страсти и силы скульптор Грегорио Фернандес. Здесь, в Вальядолиде, он вырезал из дерева Крестный путь — разбойников, римских солдат, мироносиц и чернь, осмеивающую и поносящую Христа, обнажённого, бледного, окровавленного. Здесь представлены все типы Санчо: люди плоти, обжоры, пьяницы, с толстыми отвисшими губами и насмешливыми — порой наивными, а порой лукавыми — глазами. И одновременно все типы Дон Кихота: исхудалые, тяжело дышащие, перепуганные апостолы, героические бессильные женщины, а на вершине реальности и фантазии — великомученик Дон Кихот небес, в терновом венце.
Дерево раскрашено изумительно, изображение настолько реалистично, а рты, глаза, губы, руки настолько живые, что содрогаешься — словно время повернуло вспять, забросив тебя на покрытый пылью и каплями крови путь на Голгофу. Страсти Господни оживают; толпа, как всегда, бросается убить своего спасителя. Эти яркие деревянные статуи символизируют вечные идеи, и испанский мастер вложил в них весь тот огонь, движение и краски, что были необходимы, дабы сделать эти Страсти понятными своим соотечественникам. Из ран Христа кровь хлещет потоками, и испанец, который любит кровь, при её виде исполняется возвышенных чувств, в нём пробуждается его самая древняя, самая глубокая добродетель — он готов отправиться спасать мир, не обращая внимания на насмешки и смерть. Не есть ли Иисус для испанца лишь иной ипостасью — предельно трагичной, предельно сокровенной и святой — Дон Кихота?
Сегодня, когда я прикасаюсь к этим знаменитым красочным ксоанам, что возглавляют процессии на Страстной седмице, мне невольно вспоминается другой мистический ритуал, который так глубоко бередит испанскую душу: коррида. Эти два таинства неразрывно сливаются во мне. Не могло ли убийство быка в митраизме иметь тот же смысл, что и жертвоприношение Христа-агнца в христианстве? Не тот же самый ли первобытный всечеловеческий инстинкт побуждал жреца-тавромаха Митры убивать своего бога?
***
В Вальядолиде много старинных церквей, перегруженных каменными святыми, Богородицами, химерами, птицами. Ритм барокко здесь проявляется со всей своей невыносимой роскошью и напыщенностью. Классическая колонна вернулась к изначальной беспорядочной форме, снова став пышным деревом. Все семена этого хаотичного безудержного взрыва барокко проросли, вызрели и рассеялись без какой-либо упорядоченности или изящества. Тела, перегруженные одеждами, одежды, развеваемые неистовым ветром, глаза, руки, ноги в их самом бурном пароксизме. Между этими телами нет пустого пространства, чтобы можно было перевести дух, нет тишины, и невольно тоскуешь по спокойствию, благородству и равновесию строгой классики. Здесь, в Вальядолиде, я с молчаливой антипатией взираю на этот необузданный дух, воплотившийся в картинах и статуях. Несомненно, высшее искусство есть сдержанность страсти, порядок средь хаоса, безмятежность в радости и боли. Быть хозяином самому себе; быть хозяином материала, который используешь, дабы выразить себя; не соблазняться излишними красотами; не поддаваться измышлению, будто бы, заполняя пространство, покоряешь время.
По преданию Дионис отправился в путь из Индии, одетый в пёстрые шелка, обвешанный браслетами и кольцами, с подведёнными сурьмой глазами и подкрашенными хной ногтями. Он шел всё дальше и дальше в сторону Греции и по мере приближения к её светлым грациозным берегам скидывал с себя одну одёжу за другой, бросал в море свои украшения и более не красил глаза и ногти. И когда он наконец достиг Элевсинского залива и ступил на священную землю, то был уже совершенно нагим. Бог опьянения стал богом красоты. Таков и путь искусства.
перевод — kapetan_zorbas
Мы едем дальше, поднимаясь на высокое аскетичное плоскогорье Кастилии. То тут, то там пролетает голодный ворон; то тут, то там деревня, взгромоздившаяся на плечи горы, едва заметная, похожая на груду камней среди других камней Сьерра-де-Гвадаррамы. На макушке одной из гор парит крошечная церквушка с устремлёнными вверх краями крыши, напоминая мусульманскую гробницу или кносские рога посвящения. Из расщелины скалы показывается тощая коза, тоже серая, и замирает на месте. По высохшему руслу реки поднимается старый крестьянин, квадратный, грубо сложенный, изъеденный дождями и солнцем, с тонкими усами и массивным подбородком. Никогда ещё я не ощущал так остро, насколько всё — горы, деревья, животные, люди, идеи — в каждом конкретном месте сделаны из окружающего материала.
Я смотрю на камни, вдыхаю кастильский воздух и мечтаю увидеть вдали какую-нибудь разрушенную ветряную мельницу. Я чувствую, что мы уже находимся в буйных, разорённых владениях великого идальго Дон Кихота. В этой вещей степи он господин. Отсюда рыцарь идеала, то есть пустыни, отправился освободить порабощённых, принести справедливость обиженным, защитить сирот и вдов, уплатить долги и сразиться с мирскими пороками — завистью, несправедливостью, страхом, бесчестьем, леностью и высокомерием.
Мечтатель, не желающий освободиться от своих грёз, отправился меж этих диких необитаемых гор на поиски химеры. В этих скалах летом, когда ветер свистит над камнями, границы между грёзой и реальностью стираются, и сбитый с толку разум клокочет и считает, что всё легко, достаточно лишь этого захотеть. Сердце наше замирает. Мы видим, как мечтатель появляется из чёрного хода своей гордой нищей башни, и нам хочется крикнуть ему вслед: «Куда ты, милый, собрался со своей старой клячей, с ржавым копьём, уже немолодой, с пустым кошельком и головой? Вернись!» Но бесстрашный наивный поклонник идеи, бессердечной Дульсинеи, уже спустился на равнину и поднял копьё. Он полон любви и гнева. Мир вышел из дланей Божьих полный несправедливостей и недостатков, и долг рыцаря идеала состоит в том, чтобы это исправить. Ибо работа Дон Кихота начинается там, где отступается Бог.
И начинается тяжкий поход, сопровождаемый смехом и слезами, — ветряные мельницы, овцы, драконы, побои, голод и, наконец, унизительное невыносимое возвращение. Наш смех горше слёз, ибо в тот самый миг, когда мы смеёмся над страданиями великой души, мы остро осознаём, как гнусна эта жизнь, в которой лавры достаются лишь посредственной расчётливости и презираются бескорыстные возвышенные предприятия.
Представьте себе, как испанцы на заре XVII века могли воспринять эту комическую маску своего трагического духа. За этой маской они явственно видели саму Испанию. Подобно пылкому герою Ла-Манчи, Испания тоже пустилась в поход — обедневшая, истощённая, полная иллюзий — во имя великой идеи: спасти мир, распространяя христианство. Её тоже объяло святое безумие Дон Кихота: она не могла отличить грёзу от реальности. И когда в 1588-м году одним августовским вечером пришла ужасная весть, что Непобедимая армада разбита у скалистых берегов Англии, вся Испания рухнула, чтобы более уже не подняться. Вместе с этой армадой затонули все её донкихотские мечты. Дон Кихот и Испания вернулись, униженные и умирающие, в свою старую разрушившуюся башню.
В эту же самую эпоху один человек на своём личном опыте пережил все те злоключения, что выпали на долю его родины, — Сервантес.
Он тоже начал свой путь, объятый грёзами. Молодым, в возрасте двадцати четырёх лет, он героически сражался при Лепанто. В тот день он болел; командиры, увидев, что его трясет от лихорадки, отказывались отправлять его в бой. И тогда Сервантес, уже охваченный донкихотским пылом, воскликнул: «Пусть у меня жар! Я буду храбро сражаться! Лучше умереть, сражаясь за Христа и короля, чем проваляться на тюфяке! Дайте мне самый опасный пост, и я клянусь оборонять его до конца!» Схожим образом, с точно таким же жаром и точно такой же верой говорил и Дон Кихот, говорила и Испания. Его отправили в бой, он доблестно сражался, был ранен, но продолжил военную службу. Вернувшись же на родину, он ждал, что король примет его с распростертыми объятиями. Он ждал почестей и титулов, но никто не удостоил его вниманием. В отчаянии он тогда погрузился в писательство. «Я напишу великие произведения! — провозглашал он. — Я завоюю славу и богатство! Своим пером я добьюсь того, чего не смог добиться мечом!» Он набросился на бумагу и стал яростно писать — пьесы, рассказы… Но слава не приходила, а сердце его не находило удовлетворения. Он без памяти влюбился в женщину, которая его отвергла, поскольку он был беден и не имел положения в общества, и вышла замуж за другого.
Сервантес пал духом; ему было уже за сорок, когда он отбросил перо и погрузился в практическую жизнь, в торговлю. Он сделался снабженцем Армады и разъезжал по всей Испании, закупая для флота масло и пшеницу. Но с гибелью Армады Сервантес разорился. Он попытался сбежать в Америку, но его схватили и за долги бросили в тюрьму. Сидя в заключении, Сервантес размышляет о своей жизни. Он решил стать героем, сражаясь с неверными, — в этом он не преуспел. Тогда он решил стать великим поэтом и написать бессмертные произведения — в этом он не преуспел. Затем он полюбил женщину, и она предала его. Прельстившись торговлей, он оказался в тюрьме за долги. Чего он добился? Ради чего всю свою жизнь проливал кровь? С какими мечтами он начинал и кем теперь оказался! Стариком, без денег, без друзей, без славы, комичным обломком корабля, отправившегося покорять мир. Не то же ли самое выпало и на долю его великой страны? Которая также, к началу XVII века, потерпев кораблекрушение, бросила якорь в тихих водах благоразумия.
И тогда, в крайнем отчаянии, в тюрьме, в объятом горечью сердце Сервантеса рождается Дон Кихот. Сервантес вкладывает мечты своей юности, мечты юности Испании в ветреную голову старого рыцаря и отправляет его на бой со страшной безжалостной действительностью. Он смеётся и плачет над страданиями Дон Кихота, ибо это его собственные страдания. Вместе с ним смеётся и плачет вся Испания, ибо она сама так же пустилась в путь, в таких же бумажных доспехах, с такой же великой идеей, а теперь, вся израненная, вернулась назад.
Измученные испанцы, не способные более отправляться в великие походы, бросающие вызов логике и здравому смыслу, с удовольствием читают этот эпос, что показывает им тщетность и комичность любого предприятия. Испания полюбила Дон Кихота, потому что более не верила ни во что. И она была рада видеть, что отсутствие идеала есть, быть может, лучший путь привести нас наверняка, без опасных поворотов, к реальности. Дон Кихот явил собой утешение для великой кастильской души в её упадке. В этот критический миг невыносимой горечи искусство не могло преподнести Испании более драгоценный дар.
Здесь, в этих горах, по которым я проезжаю сегодня, страдал и сражался вечно странствующий рыцарь идеала. Наряду с Одиссеем, Гамлетом и Фаустом он олицетворяет собой определённый тип души. Это четыре предводителя человечества. И если под знамёнами других оказываются самые ненасытные и хитроумные, самые надменные и утончённые, или же самые великие завоеватели, то солдаты Дон Кихота — как юные новобранцы, так и старые ветераны — глубоко, горько, неизменно затрагивают сердце. Ибо, быть может, из всех этих предводителей Дон Кихот наиболее точно символизирует людскую судьбу.
Так под сенью нашего великого предводителя я въехал в Вальядолид, сердце Кастилии, древнюю столицу Испании, с пышными церквями и огромными заброшенными дворцами; обедневшую аристократку, чьи поклонники все до единого умерли, что заставило её обратиться к промышленности и торговле, дабы выжить.
Великие короли любили её, а кардиналы оставались верны ей до самой смерти. Однако всё это великолепие не задерживается в памяти того путешественника, который способен отличить эфемерное от бессмертного и уловить сущность того или иного места. От Вальядолида остаётся только одно воспоминание: маленький бедный домишко, отсырелый, утопающий в плюще, с тёмными окнами и железными решетками. Этот домишко есть сердце Вальядолида, самая большая его драгоценность, ибо в нём жил и страдал великий творец — Сервантес. Так дух получает воздаяние за всё то эфемерное великолепие, что так мучило его, крепко вцепившегося в голову того или иного человека, во время скитаний по земле.
С великим волнением взгляд мой окидывает этот домишко, не желая от него отрываться. Окидывает всю бурную жизнь человека, который сумел верно ухватить душу своей нации и тем самым спасти её от разложения и угасания. Сродни волшебству сила слова, способная сотворить вещь или заключить созданную вещь в чётко определенные рамки, не позволяя ей потерять, разбухая или съёживаясь, свою изначальную форму. Кеведо, современник Сервантеса, быть может, сильнее как писатель, богаче, мудрее, ярче, с грубоватым юмором и пафосом, с неистовой любовью к жизни. Однако ни в одном из своих произведений он не сумел обессмертить двуединую сущность испанской души. Не сумев спасти, он не обрёл спасения. Но Сервантес, со своим Дон Кихотом и Санчо, спас от уничтожения временем дух своей нации и потому и сам обрёл вместе с ней спасение. Подобно тому как Данте, спустя много веков после своей смерти, вынудил Италию объединиться, ибо именно такой, объединённой, он втиснул её в свои строгие терцины, так и Сервантес, выразив словами скрытые или ещё не вызревшие черты своей нации, явил их и упрочил, вынудив уже испанцев, получивших самый совершенный свой портрет, соответствовать сути своей нации. Такова трудная, опасная, совершенно непостижимая ответственность великого творца.
***
К числу других творцов, принадлежащих Вальядолиду и Испании, относится исполненный страсти и силы скульптор Грегорио Фернандес. Здесь, в Вальядолиде, он вырезал из дерева Крестный путь — разбойников, римских солдат, мироносиц и чернь, осмеивающую и поносящую Христа, обнажённого, бледного, окровавленного. Здесь представлены все типы Санчо: люди плоти, обжоры, пьяницы, с толстыми отвисшими губами и насмешливыми — порой наивными, а порой лукавыми — глазами. И одновременно все типы Дон Кихота: исхудалые, тяжело дышащие, перепуганные апостолы, героические бессильные женщины, а на вершине реальности и фантазии — великомученик Дон Кихот небес, в терновом венце.
Дерево раскрашено изумительно, изображение настолько реалистично, а рты, глаза, губы, руки настолько живые, что содрогаешься — словно время повернуло вспять, забросив тебя на покрытый пылью и каплями крови путь на Голгофу. Страсти Господни оживают; толпа, как всегда, бросается убить своего спасителя. Эти яркие деревянные статуи символизируют вечные идеи, и испанский мастер вложил в них весь тот огонь, движение и краски, что были необходимы, дабы сделать эти Страсти понятными своим соотечественникам. Из ран Христа кровь хлещет потоками, и испанец, который любит кровь, при её виде исполняется возвышенных чувств, в нём пробуждается его самая древняя, самая глубокая добродетель — он готов отправиться спасать мир, не обращая внимания на насмешки и смерть. Не есть ли Иисус для испанца лишь иной ипостасью — предельно трагичной, предельно сокровенной и святой — Дон Кихота?
Сегодня, когда я прикасаюсь к этим знаменитым красочным ксоанам, что возглавляют процессии на Страстной седмице, мне невольно вспоминается другой мистический ритуал, который так глубоко бередит испанскую душу: коррида. Эти два таинства неразрывно сливаются во мне. Не могло ли убийство быка в митраизме иметь тот же смысл, что и жертвоприношение Христа-агнца в христианстве? Не тот же самый ли первобытный всечеловеческий инстинкт побуждал жреца-тавромаха Митры убивать своего бога?
***
В Вальядолиде много старинных церквей, перегруженных каменными святыми, Богородицами, химерами, птицами. Ритм барокко здесь проявляется со всей своей невыносимой роскошью и напыщенностью. Классическая колонна вернулась к изначальной беспорядочной форме, снова став пышным деревом. Все семена этого хаотичного безудержного взрыва барокко проросли, вызрели и рассеялись без какой-либо упорядоченности или изящества. Тела, перегруженные одеждами, одежды, развеваемые неистовым ветром, глаза, руки, ноги в их самом бурном пароксизме. Между этими телами нет пустого пространства, чтобы можно было перевести дух, нет тишины, и невольно тоскуешь по спокойствию, благородству и равновесию строгой классики. Здесь, в Вальядолиде, я с молчаливой антипатией взираю на этот необузданный дух, воплотившийся в картинах и статуях. Несомненно, высшее искусство есть сдержанность страсти, порядок средь хаоса, безмятежность в радости и боли. Быть хозяином самому себе; быть хозяином материала, который используешь, дабы выразить себя; не соблазняться излишними красотами; не поддаваться измышлению, будто бы, заполняя пространство, покоряешь время.
По преданию Дионис отправился в путь из Индии, одетый в пёстрые шелка, обвешанный браслетами и кольцами, с подведёнными сурьмой глазами и подкрашенными хной ногтями. Он шел всё дальше и дальше в сторону Греции и по мере приближения к её светлым грациозным берегам скидывал с себя одну одёжу за другой, бросал в море свои украшения и более не красил глаза и ногти. И когда он наконец достиг Элевсинского залива и ступил на священную землю, то был уже совершенно нагим. Бог опьянения стал богом красоты. Таков и путь искусства.
перевод — kapetan_zorbas
![[community profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/community.png){kind=small}