Грекомания. От архаики до современности. Предисловие

Полтора года назад в этом журнале мною был начат цикл «Грекомания», посвящённый тем писателям ХХ века, что возродили в западном мире эллинофильство. Древнегреческой же литературе я прежде уделял здесь совсем мало внимания, ибо тема эта поистине необъятна, да и освещается практически всеми кому не лень и потому дополнительного освещения вроде бы не требует. Однако я давно замечал, что, несмотря на, в целом, высокую эрудицию образованных людей в отношении древнегреческого наследия, непосредственно исходные тексты мало кем читаются. Характерный пример из современности – фильм братьев Коэн «О, где же ты, брат?». Обладатели самых престижных кинематографических наград, Коэны с полным на то основанием могут считаться культурной элитой нынешней эпохи, однако они сами признают, что, снимая фильм, в основе которого лежит вольная интерпретация гомеровской «Одиссеи», саму «Одиссею» не читали. Её вообще целиком мало кто читал. Что совершенно не мешает множеству людей свободно оперировать смыслами и идеями из этой поэмы.

Но откуда берутся эти идеи и смыслы? Из работ академических специалистов, что в своих трудах переделывают исходные тексты в некие более удобочитаемые для современной им публики адаптации. Исходные древние тексты и в самом деле здорово отличаются от нынешней литературной традиции и потому часто требуют немало усилий от тех, кто изъявляет желание с ними ознакомиться, а в современной перенасыщенной информацией среде таких желающих с каждым годом становится всё меньше и меньше. Мы передоверяем тяжёлый труд прочтения славных поэм прошлого специально обученным экспертам и формируем наше представление о первых на основе видения вторых, но такое видение не защищено как от личных пристрастий специалиста, так и от желания привнести в исследование что-то своё – литературоведческими изучениями не могут заниматься люди, сами не чувствующие в себе творческих задатков, которые обязательно – вольно или невольно – будут проявляться в их трудах. При такого рода подходе часто оказывается, что условное «Рождение трагедии» Ницше пользуется большим вниманием в Западной Европе, формируя определённое отношение к древнегреческой цивилизации, но встречает весьма прохладный приём у самих греков – как нечто надуманное и чуждое. В результате, эллинист-немец далеко не всегда найдёт общий язык по профильной теме с эллинистом-греком.

В России также современные эллинофилы с большей охотой читают и горячо обсуждают то же самое «Рождение трагедии» Ницше, чем, собственно, сами древнегреческие трагедии. Вспоминается старый анекдот про немца, который, увидев две двери, на одной из которых написано «Рай», а на другой – «Лекция о рае», ни секунду не колеблясь, устремляется во вторую. Не первый год отмечая, в целом, неплохое знание «лекций о рае», я при этом вижу и неважное знание самого «рая», т.е. на греческую литературу часто ссылаются, но практически её не читают. Можно ли это исправить? Скорее всего, нет. Это объективный процесс, связанный с ежегодно увеличивающимся накопленным человечеством объёмом литературных произведений, что давно уже не позволяет отдельному человеку ознакомиться со всеми заметными произведениями мировой литературы, только с их синопсисом, а то и вовсе с парой цитат. Конечно, это редукционизм, но без него в нашу перегруженную информацией эпоху, к сожалению, никуда.

Но, несмотря на все различия, связанные с восприятием литературы древними и нами, масса древнегреческих авторов на самом деле заслуживает прочтения. Потому цель настоящего цикла – дать слово самим писателям, обходясь без излишней интерпретации их слов; показать по отобранным фрагментам, что их вполне возможно читать и ныне, причём не только с историческим интересом, но и с подлинным удовольствием; обойтись без каталогизирования их работ, без препарирования их стилей и техник, что уже давным-давно сделано. В одном из рассказов Рэя Брэдбери духи умерших писателей жили на другой планете и полностью исчезали, когда исчезал их последний читатель. Я не уверен, что многочисленные литературоведческие исследования и препарирования добавляют такой «жизни» славным древним грекам, потому предлагаю в «Грекомании» эдакое возвращение к корням – освещение наиболее знаковых сохранившихся (именно сохранившихся) произведений древнегреческой литературы посредством предоставления слова самим поэтам, риторам, писателям. В уже написанных заметках этого цикла основная роль отводилась именно цитатам рассматриваемых авторов; в древнегреческом же цикле роль цитат будет подавляющей, поскольку давать подробности из жизни самых известных людей в истории человечества считаю просто ненужным. В перспективе «Грекомания» будет охватывать как древнегреческий, так и византийский и современный период. На данный момент в рамках первого периода мною кратко рассмотрено творчество Анакреонта, в рамках второго – поэма «Дигенис Акрит», в рамках третьего – творчество Кавафиса, Миривилиса, Сефериса и, естественно, Казандзакиса. Результатом мне бы хотелось видеть исторически последовательное рассмотрение основных вех греческой литературы всех периодов – вех, что представляют максимальный интерес, и соответствующих текстов, что в максимальной степени заслуживают непосредственного прочтения даже в наши дни.

Таким образом, этот цикл не претендует на статус учебника или новаторского исследования – что-либо «открыть» в истории литературы вообще сложно, это не физика, тут можно только интерпретировать, но я не хочу добавлять к многочисленным толкованиям и даже спекуляциям свои собственные измышления. Мне бы хотелось, чтобы при обсуждении греческой литературы люди бы оперировали, собственно, исходными текстами, а не творениями многомудрых толкователей. Единственный момент, где меня можно будет обвинить в некоторой тенденциозности, это выбор цитат с их комментарием. В остальном же мнение о том, заслуживает ли тот или иной литератор внимания и что именно он хотел сказать, будет лежать исключительно на читателе, поскольку единственно правильного мнения относительно литературного произведения нет и быть не может. Заметки из этого цикла никоим образом не будут носить и какой-либо разоблачительный статус в отношении изысканий известных учёных мужей прошлого и настоящего – для этого мне не хватает ни наглости, ни соответствующих академических регалий, поскольку от любых официальных систем я всегда старался держаться подальше. В полной мере специалистом я могу себя считать лишь в отношении творчества Казандзакиса; однако на любой предмет всегда можно посмотреть свежим взглядом, а наличие профильного образования, знание языка и частые путешествия по Греции дают мне основания полагать, что я имею право на своё мнение в отношении творчества и других греческих литераторов.

Далее оговорюсь, для кого этот цикл может представлять интерес. Разумеется, не для профильных специалистов, которые по долгу службы просто обязаны и без посторонней помощи знать и любить рассматриваемые здесь произведения. Но и не для человека, вообще не попавшего под обаяние греческой культуры. Идеальный читатель этого цикла – человек, знающий основные вехи в истории Греции, но знакомый с её литературными памятниками лишь посредством антологий мифов и адаптаций и уже готовый сделать следующий шаг – к первоисточникам. Конечно, этот шаг можно сделать и самостоятельно, но, что бы там ни говорили об исчезающей роли преподавателя в современном образовании, без толкового наставника, помогающего отличить важное от второстепенного, студент рискует попросту утонуть в море самых разнородных бессистемных фактов и домыслов. Я знавал вполне себе эрудированных самоучек, что таким вольным путём вышли на мощнейшие труды Фоменко-Носовского – системное образование, с посещением раскопок и непосредственным общением со специалистами не только из России, но со всего мира, отбило бы у них охоту ко всему лженаучному. Я, со своей стороны, чрезвычайно благодарен своим преподавателям греческой литературы и культуры, которые одновременно задавали нам основное русло для размышлений, но совершенно не ограничивали в размышлениях внутри этого русла. Этот же подход я хочу применить и к «Грекомании»: мной будут предлагаться те авторы и их произведения, что, на мой взгляд, чрезвычайно важны для понимания греческой культурной традиции; произведения, повторюсь, сохранившиеся, дабы не множить спекуляции касательно утерянных трудов, клочки которых появляются в опусах других авторов, неизбежно подвергаясь мутации. Всю остальную работу, как то: изучение биографических подробностей и вынесение вердикта, стоит ли читать то или иное произведение, – я оставляю потенциальному читателю.                            

Отдельно о масштабировании. Приведу ещё один анекдот касательно академических кругов. Как-то раз географическому сообществу была поставлена задача подготовить карту Южной Америки; дело продвигалось с чудовищным скрипом, поскольку каждый более-менее проработанный вариант натыкался на яростную критику отдельных ученых; наконец консенсус был найден, и карта, устраивавшая абсолютно всех специалистов, была подготовлена, но отвергнута заказчиком, поскольку размером своим оказалась со всю Южную Америку и пользоваться ею было несколько неудобно. Этот пример необходимости масштабирования касается далеко не только выбора, какого автора рассматривать, а какого проигнорировать (здесь перечень авторов устанавливаю я по собственному усмотрению). Во всей истории нет ничего более удивительного, но и более трудного для объяснения, чем внезапное возникновение ослепительной цивилизации в Древней Греции. Как отмечает Бертран Рассел: «Многое из того, что создает цивилизацию, уже существовало в течение тысячелетий в Египте и Месопотамии и распространилось оттуда в соседние страны. Но некоторых элементов недоставало, пока они не были восполнены греками. Чего они достигли в искусстве и литературе, известно каждому, но то, что они сделали в чисто интеллектуальной области, является даже еще более исключительным. Они изобрели математику, науку и философию; на место простых летописей они впервые поставили историю; они свободно рассуждали о природе мира и целях жизни, не обремененные путами какого-либо традиционного ортодоксального учения. Происшедшее было настолько удивительным, что люди до самого последнего времени довольствовались изумлением и мистическими разговорами о греческом гении». И это обилие изумительных артефактов заставляет нас (для нашего удобства) очень крупно масштабировать эту культуру, записывая её в единую Древнюю Грецию. Результатом оказывается смешивание в одну кучу богов Гомера с богами Гесиода, ахейцев с дорийцами, спартанцев с афинянами, хотя разница между, например, последними сравнима, пожалуй, с расстоянием между современными американцами и северокорейцами, потому причислять их к единой культуре – чрезвычайно спорный случай очень крупного масштабирования. Другой пример – смешивание в одну кучу уклада и традиций крито-микенской цивилизации ахейцев, воспетой Гомером, с дорийцами – последними завоевателями, которые и породили тот период, что принято считать классическим, и относили побеждённых ими ахейцев вообще к иному человеческому типу – потомкам богов, четвёртому поколению людей (по Гесиоду), в отличие от пятого поколения людей, людей обыкновенных. 

Но в какой именно мере осуществлять правильное масштабирование? Когда мы говорим о греческом национальном характере, мы берём очень крупный масштаб, который просто недопустим, если мы ведём речь о литературной традиции, например, периода архаики, когда гомеровскую Ионию было бы недопустимо объединять с гесиодовской Беотией. Т.е. на этот вопрос не может быть однозначного ответа, потому читателю предоставляется свобода самостоятельного масштабирования.

Кроме того, этот цикл отличается от прочих немногочисленных учебных пособий по греческой литературе ещё и тем, что в моей жизни Греция никогда не разделялась на древнюю и современную – она всегда была единой, цельной и при этом многогранной, потому предложу свою гипотезу, отнюдь не претендующую на истину в последней инстанции: в определённом смысле греки никогда не переставали быть «древними»; просто некогда именно их культура сияла ярче всех в Европе, но с течением времени окружающий мир, естественно, изменился, он взял в свою сокровищницу наиболее ценные жемчужины эллинской культуры и продолжил развитие – греки же остались при своём. Ситуация не уникальная в истории: точно такая же судьба постигла некогда величайшие культуры на планете, например, испанскую и голландскую, что в свое время задавали тренды всему цивилизованному миру, а ныне стали сугубо региональными. Если попутешествовать по современной Греции в стороне от туристических комплексов, можно отметить многие национальные черты, не изменившиеся со времён седой древности. Основу трапезы любого современного грека по-прежнему составляют оливки, масло, овечий сыр, мясо на вертеле, вино; более всего на свете он любит проводить время за накрытым столом под обсуждение национальной политики и философских вопросов в духе древних симпозиев. Подчеркну, именно древних, вопросы которых, наверное, казались вполне себе философскими в те времена, но ныне вызывают лишь ироничную усмешку. Вот некоторые примеры согласно «Застольным беседам» Плутарха: Должен ли хозяин задавать тему для разговора или пусть ее выбирают гости? Почему старикам вкуснее неразбавленное вино? Почему старикам легче читать издали? Что появилось раньше, курица или яйцо? Почему женщины пьянеют мало, а старики сильно? Почему полупьяные хуже держатся на ногах, чем вовсе пьяные? Какая пища легче для желудка, смешанная или одинаковая? Почему иудеи не едят свинины: почитают они свинью или презирают? Почему нам приятно смотреть на актеров, изображающих гнев и страдание, и неприятно на тех, кто действительно гневается или страдает? Могут ли появиться новые, еще неизвестные болезни и почему? Раньше такие разговоры велись образованной элитой древнего общества, ныне же это темы скорее для популярного блогера, ориентирующегося на самых простых читателей и собеседников. Прогресс налицо. 

А еще в качестве подтверждения неизменности национального греческого характера приведу три случая из новейшей истории – на разных уровнях общественной организации: человек, община, государство. Все три случая относятся к событиям Второй мировой войны, поскольку национальный характер проявляется наиболее ярко в моменты самых страшных катаклизмов.

Человек. В ночь на 31 мая 1941 года 18-летний Манолис Глезос вместе с товарищем по антифашистскому подполью пробрался на Акрополь, откуда сорвал установленный там нацистский флаг. Этот поступок оказался первым акцентированным актом сопротивления гитлеровской оккупации Греции, и сам Шарль де Голль назвал Глезоса «первым партизаном Второй мировой войны». Полжизни он провел в тюрьмах, пыточных застенках, не раз проговаривался к смертной казни, в силу своей бескомпромиссности будучи неугодным как оккупационным, так и впоследствии реакционным греческим режимам. Сейчас ему 95 лет, но ещё 8 лет назад в возрасте 87 лет он участвовал в первых рядах очередной бурной (других в Греции не бывает) протестной демонстрации в Афинах, получив ожоги роговицы глаз в связи с применением полицейскими слезоточивого газа. Ныне у греков даже есть поговорка: «Свободен, как Манолис Глезос». Символ свободы личности, впервые в Европе зародившейся именно в Греции.

Община. В 1943-м году, заняв остров Закинф, немецкие власти потребовали (угрожая во время этого ультиматума оружием) от мэра Закинфа и местного митрополита предоставить список всех еврейских семей острова. Следует вспомнить, что власти, например, просвещённой Франции или Голландии без особых угрызений совести шли на подобные сделки: юдофобия всё-таки присуща практически всякому национальному государству, которое с неприязнью относится к любым не ассимилирующимся в его состав этническим группам. Антисемитизм присущ и Греции, однако, когда в урочный час мэр и митрополит представили немецкому коменданту искомый список, в нём были указаны имена только двух человек: мэра и митрополита. Невыдача на расправу гостя, безоружных мирных граждан – это опять-таки что-то из седой греческой древности.  

Государство. 28 октября 1940-го года фашистская Италия предъявила греческому правительству ультиматум: итальянские войска входят на территорию Греции и занимают такие стратегические пункты, как порты и аэродромы, иначе война. Ответ греческого правительства, впоследствии поддержанный всей страной, был краток, в духе древних спартанцев: «όχι» («нет»). Так Греция вступила во Вторую мировую войну, а 28 октября стало национальным праздником, Днём Охи. Впоследствии в своих мемуарах итальянский посол, озвучивший этот ультиматум греческому премьер-министру Метаксасу, вспоминал: «Господин премьер-министр, я имею распоряжение передать вам это сообщение» — и вручил ему документ. Я наблюдал за волнением по его глазам и рукам. Твердым голосом, глядя мне в глаза, Метаксас сказал мне: «Это война». Я ответил, что этого можно было бы избежать. Он ответил: «Да». Я добавил: «если генерал Папагос…», но Метаксас прервал меня и сказал: «Нет». Я ушёл, преисполненный глубочайшего восхищения перед этим старцем, который предпочёл жертвы подчинению».

Ну вот как можно не любить этих парней и вскормившую их культуру и литературную традицию? Разумеется, такие случаи не происходили сплошь и рядом, но, как красоту женщины стоит оценивать по её виду при полном параде, а не в каком-то неудачном ракурсе, так и культуры следует оценивать по их вершинам, а греческие «горные пики» были исключительно высоки. В этих примерах мы видим проявление афинского тираноборчества, священного еще с гомеровских времен обычая гостеприимства и спартанского лаконичного бесстрашия. Но было бы ошибкой относить их исключительно на счёт древней традиции – эти люди выросли не только на старой, но и на византийской и новогреческой литературе, что продолжала и развивала старые традиции и потому также заслуживает освещения в едином с древними памятниками русле. Русле, что некогда покорило весь мир, заразив его эллинофильством, или грекоманией.   

Грекомания. Очерк 1: Гесиод, "Теогония"

 Знакомство практически каждого человека, родившегося в СССР, с греческой мифологией начиналось с легендарной книги Н.А. Куна «Легенды и мифы Древней Греции», и вся первая часть этой книги – о происхождении мира и богов – полностью взята из «Теогонии» Гесиода, что неслучайно. Именно Гесиод – автор первых в истории европейской литературы произведений, пытавшихся всеохватным образом объединить в цельную и непротиворечивую систему происхождение мира, богов, человека и место последнего на земле. «Откуда возникли боги, существовали ли они от вечности или нет, какой они имели образ, об этом греки не знали ничего, так сказать, до вчерашнего дня, ибо Гесиод и Гомер не более как на четыреста лет древнее меня. Они суть те, которые создали родословные богов и определили вид их». Эти слова Геродота, таким образом, задают исходную точку настоящей серии очерков. И несмотря на то, что в наши дни фигура Гомера видится несколько более древней, чем личность Гесиода, начать эту серию я бы хотел с последнего, благо влияние Гесиода ничуть не менее важно для формирования древнегреческой литературы, чем гомеровское, а отдельные легенды, сохранённые Гесиодом, куда лучше выражают религиозные воззрения современных ему греков, чем эпопеи Гомера.

В общих чертах обозначим временные рамки: это VIII век до н.э., когда от некогда яркой крито-микенской цивилизации остались лишь обрывочные легенды. Одолевшие славных ахейцев варвары-дорийцы с благоговением отнеслись к несоизмеримо более высокой культуре побеждённых, со временем наделив их статусом полубогов. В указанный исторический период среди уже осевшего и перешедшего к земледелию народа бродили сказители самых разнообразных (как туземного, так и пришлого происхождения) древних преданий, что пели свои песни и рассказывали свои легенды на пиршествах и собраниях богатых людей. Песни эти славили либо богов, описывая их генезис, либо известные царские и знаменитые роды, что и заказывали подобного типа музыку. Таким образом, производство генеалогии от богов и героев ахейского периода стало главным трудом певцов-сказителей по всей Греции в так называемый период архаики, предшествующий классическому периоду, – в современной России наблюдается схожая одержимость подлинной или мнимой генеалогией, восходящей к славным дворянским, а то и боярским родам.

Отец Гесиода занимался морской торговлей, но не слишком удачно, поскольку в итоге переселился в Беотию, что на юге граничит с Аттикой. Памятуя о связанных с морем отцовских неудачах, Гесиод вырос убеждённым домоседом и, по его собственному признанию, никогда не совершал поездки по морю. Лишь однажды он отважился отправиться на соседний с Беотией остров Эвбея для участия в состязании рапсодов (сказителей эпических произведений), на котором одержал победу. Несмотря на такой успех, Гесиод как поэт, на мой взгляд, слабее своего предшественника Гомера (впрочем, многие исследователи считают их современниками). В настоящей заметке я не буду касаться ни «гомеровского вопроса», ни знаменитого «Состязания Гомера с Гесиодом», приписываемого Александрийской школе, из которой вышло немало стилизаций под творчество древних писателей. Информации по этой теме море; кому интересно, тот может ознакомиться с ней самостоятельно.

Во время своих песнопений Гесиод, будучи рапсодом, пел без аккомпанемента и, скорее всего, держа в руках лавровую ветвь. Эта подробность, а также побудительный импульс к творчеству описан им так: некогда музы

«Песням прекрасным своим обучили они Гесиода

В те времена, как овец под священным он пас Геликоном.

Прежде всего обратились ко мне со словами такими

Дщери великого Зевса-царя, олимпийские Музы:

«Эй, пастухи полевые, — несчастные, брюхо сплошное!

Много умеем мы лжи рассказать за чистейшую правду.

Если, однако, хотим, то и правду рассказывать можем!»

Так мне сказали в рассказах искусные дочери Зевса.

Вырезав посох чудесный из пышнозеленого лавра,

Мне его дали и дар мне божественных песен вдохнули,

Чтоб воспевал я в тех песнях, что было и что еще будет.

Племя блаженных богов величать мне они приказали,

Прежде ж и после всего — их самих воспевать непрестанно».

Таким образом, традиционное для каждого поэта обращение к Музам во вступлении своих произведений носит у Гесиода отнюдь не общий характер: он прямо заявляет, что передаёт информацию, так сказать, из первых уст. Кроме того, обратим вниманием во вступлении к «Теогонии» на чрезвычайно поэтическое обоснование любого творчества:

«Блажен человек, если Музы

Любят его: как приятен из уст его льющийся голос!

Если нежданное горе внезапно душой овладеет,

Если кто сохнет, печалью терзаясь, то стоит ему лишь

Песню услышать служителя Муз, песнопевца, о славных

Подвигах древних людей, о блаженных богах олимпийских,

И забывает он тотчас о горе своем; о заботах

Больше не помнит: совсем он от дара богинь изменился».

 

 «Теогония»

«Теогония» есть попытка создать из самого разнородного мифологического материала что-то вроде Всемирной истории, т.е. это скорее компиляция, нежели произведение со сквозным сюжетом в духе гомеровских поэм. Компиляция эта, впрочем, получилось не вполне гладкой, поскольку часто составляющие её легенды плохо связаны между собой, а нередко и вовсе противоречат друг другу, будучи заимствованными из совершенно разных источников. Что, впрочем, даёт обильную пищу для размышлений касательно того, откуда и какой материал поступал и становился первоосновой для древнегреческой мифологии. Как отмечает исследователь творчества рапсода Г.Властов, «при всех недостатках нашего великого собирателя преданий, его поэмы, в которые вошли почти все сказания старины, известные в его время, заставили забыть песни древнейших певцов, настолько заслонив их не только от нас, но и от древних греков, что во времена Перикла, т.е. к пятому веку до Р.Хр., древние песни были почти совершенно забыты и единственными источниками религиозного знания считались творения Гесиода и Гомера». Именно из Гесиода черпали свои знания мифографы (например, Аполлодор), трагики (например, Эсхил), философы… В частности, Платон в своём «Пире» сообщает следующее: «Гесиод говорит, что сначала возник Хаос, а следом широкогрудая Гея, всеобщий приют безопасный, с нею Эрот...». Т.е. вся философская конструкция самого его знаменитого диалога, по сути, базируется на «Теогонии». Таким образом, эта поэма представляет собой настоящий фундамент всей древнегреческой литературной традиции, и даже все противоречия «Теогонии», впоследствии перекочевавшие в другие труды, представляют собой огромный интерес хотя бы с точки зрения, как сейчас принято говорить, дрейфа мемов.

В центре внимания «Теогонии» – три поколения богов. Вначале появляются Хаос, Гея, Тартар, Эрос, Никта (Ночь) и их потомство, составляющее первое поколение богов, среди которого особое место занимает рожденное Геей (Землей) Небо-Уран:

«Гея же прежде всего родила себе равное ширью

Звездное Небо, Урана, чтоб точно покрыл ее всюду

И чтобы прочным жилищем служил для богов всеблаженных;

Нимф, обитающих в чащах нагорных лесов многотонных;

Также еще родила, ни к кому не всходивши на ложе,

Шумное море бесплодное, Понт. А потом, разделивши

Ложе с Ураном, на свет Океан породила глубокий…»

Обратим внимание, что космогония Гесиода не носит религиозного характера – Хаос, Земля и Эрос родились сами собой, и только постепенно первобытные стихии приобретают способность, подобно человеку, производить потомство (примечание: Понт – это океан в нашем понимании; Океан же Гесиода и Гомера – это поток, обтекающий землю, начало всех рек). Впрочем, потомство это, ставшее вторым поколением богов, не принесло счастья родителям:

«Дети, рожденные Геей-Землею и Небом-Ураном,

Были ужасны и стали отцу своему ненавистны

С первого взгляда. Едва лишь на свет кто из них появился,

Каждого в недрах Земли немедлительно прятал родитель,

Не выпуская на свет, и злодейством своим наслаждался.

С полной утробою тяжко стонала Земля-великанша.

Злое пришло ей на ум и коварно-искусное дело.

Тотчас породу создавши седого железа, огромный

Сделала серп и его показала возлюбленным детям,

И, возбуждая в них смелость, сказала с печальной душою:

«Дети мои и отца нечестивого! Если хотите

Быть мне послушными, сможем отцу мы воздать за злодейство

Вашему: ибо он первый ужасные вещи замыслил».

Так говорила. Но, страхом объятые, дети молчали.

И ни один не ответил. Великий же Крон хитроумный,

Смелости полный, немедля ответствовал матери милой:

«Мать! С величайшей охотой за дело такое возьмусь я.

Мало меня огорчает отца злоимянного жребий

Нашего. Ибо он первый ужасные вещи замыслил».

Так он сказал. Взвеселилась душой исполинская Гея.

В место укромное сына запрятав, дала ему в руки

Серп острозубый и всяким коварствам его обучила.

Ночь за собою ведя, появился Уран и возлег он

Около Геи, пылая любовным желаньем, и всюду

Распространился кругом. Неожиданно левую руку

Сын протянул из засады, а правой, схвативши огромный

Серп острозубый, отсек у родителя милого быстро

Член детородный и бросил назад его сильным размахом.

И не бесплодно из Кроновых рук полетел он могучих:

Сколько на землю из члена ни вылилось капель кровавых,

Все их Земля приняла. А когда обернулися годы,

Мощных Эриний она родила и великих Гигантов

С длинными копьями в дланях могучих, в доспехах блестящих,

Также и нимф, что Мелиями мы на земле называем».

 Из этого фрагмента видно, что нимфы, гиганты, Эринии суть более древние духи в сравнении с олимпийскими богами, и происхождение этих легенд вообще теряется во тьме веков, часто не являясь исключительно греческим (и уж точно не дорийским). Но что же случилось с урановым причиндалом?

 «Член же отца детородный, отсеченный острым железом,

По морю долгое время носился, и белая пена

Взбилась вокруг от нетленного члена. И девушка в пене

В той зародилась. Сначала подплыла к Киферам священным,

После же этого к Кипру пристала, омытому морем.

На берег вышла богиня прекрасная».

Вот из какого рода пены появилась на свет богиня любви. Также примечательно, что

«Эрос сопутствовал деве, и следовал Гимер прекрасный».

У Гесиода Эрот и Гимерот вовсе не дети Афродиты, коими они стали в более поздних мифах. Кроме того, нельзя не отметить, что во всей этой легенде об отрезанном детородном органе явно чувствуются отголоски самого примитивного культа плодородия. Столь страшное надругательство над отцом не сошло Крону с рук, и за отрезанный член Урана богиня

 «Ночь родила еще Мора ужасного с черною Керой.

Смерть родила она также, и Сон, и толпу Сновидений.

Мома потом родила и Печаль, источник страданий,

И Гесперид, — золотые, прекрасные яблоки холят

За океаном они на деревьях, плоды приносящих.

Мойр родила она также и Кер, беспощадно казнящих.

[Мойры — Клофо именуются, Лахесис, Атропос. Людям

Определяют они при рожденье несчастье и счастье.]

Тяжко карают они и мужей и богов за проступки,

И никогда не бывает, чтоб тяжкий их гнев прекратился

Раньше, чем полностью всякий виновный отплату получит».

Богиня Ночь, по сути, породила все ужасы этого мира – а что ещё может породить ночь с точки зрения первобытного человека, ужасающегося непроглядной тьме? Мы же отметим, что с воцарением второго поколения грозная Ночь попросту куда-то исчезает - в «Теогонии» такое исчезновение божества или его полное перевоплощение в более молодое божество далеко не редкость. И запомним, что знаменитые Мойры в начале «Теогонии» именуются именно детьми Ночи.

По вышеприведённому отрывку сложно не увидеть любовь Гесиода к составлению огромных, часто просто бесконечных списков. Вот, например, заходит речь об Океанидах:

 «Те Океановы дщери: Адмета, Пейфо и Электра,

Янфа, Дорида, Примно и Урания с видом богини,

Также Гиппо и Климена, Родеия и Каллироя,

Дальше - Зейксо и Клития, Идийя и с ней Пасифоя,

И Галаксавра с Плексаврой, и милая сердцу Диона,

Фоя, Мелобосис и Полидора, прекрасная видом,

И Керкеида с прелестным лицом, волоокая Плуто,

Также еще Персеида, Янира, Акаста и Ксанфа,

Милая дева Петрея, за ней — Менесфо и Европа,

Полная чар Калипсо, Телесто в одеянии желтом,

Асия, с ней Хрисеида, потом Евринома и Метис.

Тиха, Евдора и с ними еще — Амфиро, Окироя,

Стикс, наконец: выдается она между всеми другими.

Это — лишь самые старшие дочери, что народились

От Океана с Тефией. Но есть и других еще много.

Ибо всего их три тысячи, Океанид стройноногих».

Недаром Геродот писал, что Гесиод и Гомер (Гесиод куда в большей степени) «установили для эллинов родословную богов, дали имена и прозвища, разделили между ними почести и круг деятельности и описали их образы». Представляется, что педантичному Гесиоду так вообще не составило бы труда перечислить и все три тысячи Океанид, что делает его первым в европейской традиции систематизатором-энциклопедистом. В наши дни от такого рода песен или мелодекламаций публика наверняка бы заскучала, древним же подобный «списковый» подход был чрезвычайно по душе. Более подробно об этом – в заметке об «Илиаде».

Весьма любопытна в «Теогонии» и крупная вставка, посвящённая Гекате.  

«Гекату, — ее перед всеми

Зевс отличил Громовержец и славный удел даровал ей:

Править судьбою земли и бесплодно-пустынного моря.

Был ей и звездным Ураном почетный удел предоставлен,

Более всех почитают ее и бессмертные боги.

Ибо и ныне, когда кто-нибудь из людей земнородных,

Жертвы свои принося по закону, о милости молит,

То призывает Гекату: большую он честь получает

Очень легко, раз молитва его принята благосклонно.

Шлет и богатство богиня ему: велика ее сила».

Ничего подобного у Гомера мы не увидим. По Гесиоду же роль Гекаты просто огромна, в приводимых отрывках она видится чуть ли не Богиней-Матерью:

 «Хочет — в народном собранье любого меж всех возвеличит.

Если на мужегубительный бой снаряжаются люди,

Рядом становится с теми Геката, кому пожелает

Дать благосклонно победу и славою имя украсить.

Возле достойных царей на суде восседает богиня.

Очень полезна она, и когда состязаются люди:

Рядом становится с ними богиня и помощь дает им».

 Однако после этой вставки Геката в «Теогонии» попросту не упоминается, а её «функционал» разделяется между Герой и Афиной. Очевидно, что тут в поэму попало вообще некое инородное тело – легенда об очень древнем божестве, скорее всего, коренных жителей греческого Севера, в религиозных воззрениях которых большую роль играла магия, покровительницей которой также выступала Геката.

Вслед же за пожравшим, но не успевшим переварить своих детей Кроном приходит третье поколение богов - олимпийцы, правители современного Гомеру и Гесиоду мира. Греческая мифология вообще чрезвычайно выделяется из сказаний большинства других культур, но особенно следующим: у большинства народов чтимые ими боги претендовали на роль создателей мира, но главная заслуга олимпийцев состоит не в создании, а в завоевании мира. Возьмём на себя смелость предположить, что такая роль олимпийцев в «Теогонии» также может быть связана с чередой захватов Греции различными племенами.

 С воцарением третьего поколения богов и их лидера Зевса в прежде не всегда стройной «Теогонии» начинается ещё большая путаница. Один из многочисленных примеров тому – знаменитое оружие Зевса:

 «Братьев своих и сестер Уранидов, которых безумно

Вверг в заключенье отец, на свободу он вывел обратно.

Благодеянья его не забыли душой благодарной

Братья и сестры и отдали гром ему вместе с палящей

Молнией…»

 

Но несколькими страницами далее мы читаем:

 

«Также Киклопов с душою надменною Гея родила —

Счетом троих, а по имени — Бронта, Стеропа и Арга.

Молнию сделали Зевсу-Крониду и гром они дали».

 

Мы уже встречались с порождениями Ночи – Мойрами. Однако:

 

«Зевс же второю Фемиду блестящую взял себе в жены.

И родила она Ор - Евномию, Дику, Ирену

(Пышные нивы людей земнородных они охраняют),

Также и Мойр, наиболе почтенных всемудрым Кронидом.

Трое всего их: Клофо и Лахесис с Атропос. Смертным

Людям они посылают и доброе все и плохое».

 

Так, с воцарением Зевса Мойры оказываются уже не зловещими порождениями Ночи. По Гомеру власть Мойр (Рок, Судьба) превыше Зевсовой, в частности, увидев опустившийся до земли жребий Гектора в ходе поединка с Ахиллесом, царь богов бессилен помочь защитнику Трои. По Гесиоду же богини судьбы теперь оказываются Зевсовыми детьми, а значит, вряд ли сильнее отца. Впрочем, у Гомера также роль Мойр далеко не однозначна, что подводит нас к важнейшему вопросу: всё ли в мире предопределено или свобода воли всё-таки существует? На этот вопрос ни древние греки, ни даже мы не можем дать однозначный ответ. Противоречия, связанные с концепцией Судьбы, будут более подробно рассмотрены в заметке об «Илиаде», а пока отметим, что касательно происхождения и роли Мойр путается и Гесиод.

 Не проработана у Гесиода и концепция подземного мира. Зевс низринул Крона в Тартар - а что это, собственно говоря, такое по Гесиоду?

 

«И Титанов отправили братья

В недра широкодорожной земли и на них наложили

Тяжкие узы, могучестью рук победивши надменных.

Подземь их сбросили столь глубоко, сколь далеко до неба,

Ибо настолько от нас отстоит многосумрачный Тартар:

Если бы, медную взяв наковальню, метнуть ее с неба,

В девять дней и ночей до земли бы она долетела;

Если бы, медную взяв наковальню, с земли ее бросить,

В девять же дней и ночей долетела б до Тартара тяжесть.

Медной оградою Тартар кругом огорожен. В три ряда

Ночь непроглядная шею ему окружает, а сверху

Корни земли залегают и горько-соленого моря».

 

Это весьма напоминает преисподнюю. Однако для подземного царства у Гесиода есть Гадес (Аид), который непосредственно граничит с миром живых. Тартар же называется последними пределами, где сидят заточенными Крон, Япет и другие титаны. Иногда он видится неким олицетворением первобытного Хаоса, какой-то, как бы сейчас сказали, чёрной дыры:

 

«Бездна великая. Тот, кто вошел бы туда чрез ворота,

Дна не достиг бы той бездны в течение целого года:

Ярые вихри своим дуновеньем его подхватили б,

Стали б швырять и туда и сюда. Даже боги боятся

Этого дива».

 Для сравнения, у Гомера в «Илиаде» говорится: «Тартар, столь далекий от ада, как светлое небо от дола». В «Илиаде» властитель подземного мира, услышав гром битвы, испугался, как бы не треснула земля и солнце не осветило царство теней, что также говорит в пользу расположения его царства сразу же за миром живых, но при этом же один из воинов бахвалится отправить другого прямиком в Тартар (сиречь, убить). Таким образом, и эта концепция у отцов древнегреческой мифологии оказывается весьма противоречивой; кроме того, со временем часть функций Аида, связанных со всем ночным и потусторонним, в древнегреческой мифологии перенимает Дионис. Впрочем, такие метаморфозы касаются не только Аида, но и Деметры: у Гесиода она – дочь Кроноса и Реи, но по сути это всё та же мать-земля Гея, что возникла одновременно с Хаосом и роль которой с появлением в пантеоне Деметры сходит на нет. Аналогична и судьба гесиодовского Нерея из второго поколения богов, образ и роль которого впоследствии полностью сливается с Посейдоном. Т.е. в сущности, «Теогония» часто повествует не о трёх поколениях разных богов, как задумывалось Гесиодом, а о трёх стадиях метаморфоз одних и тех же божеств.

В подземном царстве течёт священная река Стикс, водами которой клянутся олимпийцы (третье поколение богов). Чрезвычайно забавными видятся последствия нарушения этой клятвы по Гесиоду:

«Эта ж одна из скалы вытекает, на горе бессмертным.

Если, свершив той водой возлияние, ложною клятвой

Кто из богов поклянется, живущих на снежном Олимпе,

Тот бездыханным лежит в продолжение целого года.

Не приближается к пище — к амвросии с нектаром сладким,

Но без дыханья и речи лежит на разостланном ложе.

Сон непробудный, тяжелый и злой, его душу объемлет.

Медленный год протечет — и болезнь прекращается эта…»

 

Олимпийцы бессмертны и погибнуть от клятвопреступления не могут. Зато могут целый год проваляться с тяжелейшим пищевым отравлением.

Очень большое место в «Теогонии» отводится мифу о Пандоре, созданной в качестве Зевсовой кары людям за преступления Прометея – в отличие от более поздней трактовки образа Прометея в позитивном ключе Эсхилом, похититель божественного огня не пользуется у Гесиода славой благодетеля человечества. Скорее, напротив: украв огонь, Прометей навлек на весь человеческий род гнев Зевса, результатом чему стало рождение Пандоры:

 

«Женщин губительный род от нее на земле происходит.

Нам на великое горе они меж мужчин обитают,

В бедности горькой не спутницы — спутницы только в богатстве.

Так же вот точно в покрытых ульях хлопотливые пчелы

Трутней усердно питают, хоть пользы от них и не видят;

Пчелы с утра и до ночи, покуда не скроется солнце,

Изо дня в день суетятся и белые соты выводят;

Те же все время внутри остаются под крышею улья

И пожинают чужие труды в ненасытный желудок.

Так же высокогремящим Кронидом, на горе мужчинам,

Посланы женщины в мир, причастницы дел нехороших.

Но и другую еще он беду сотворил вместо блага:

Кто-нибудь брака и женских вредительных дел избегает

И не желает жениться: приходит печальная старость —

И остается старик без ухода! А если богат он,

То получает наследство какой-нибудь родственник дальний!»

 

В общем, и с женщиной худо, и без неё как-то не очень. Однако в свете вышеизложенного возникает совершенно естественный вопрос: если Пандора и в самом деле первая женщина, созданная на погибель смертным, то означает ли это, что до её появления эти смертные размножались каким-то иным, отличным от общепринятого способом? На это «Теогония» не даёт ответа. Кроме того, отметим сюжет, когда первая женщина совершает нечто запретное – правда, не срывает яблоко, но открывает пифос со всякого рода несчастьями (которые, как мы уже отмечали, вообще-то давным-давно и так ходили по земле, будучи порождениями богини Ночи) и тем самым обрекает мужчин на самое тяжкое выживание в этом суровом мире. Впрочем, яблоки в «Теогонии» тоже присутствуют:

 

«Форкию младшего сына родила владычица Кето —

Страшного змея: глубоко в земле залегая и свившись

В кольца огромные, яблоки он сторожит золотые…»

 

Что-то очень знакомое слышится в этих легендах, не правда ли? Дрейф религиозных мемов, их мутация, слияние и дробление – вот, пожалуй, то, что ныне представляет в «Теогонии» максимальный интерес и из-за чего она и заслуживает право быть прочитанной.

Поэма заканчивается каталогом смертных мужчин, совокупившихся с богинями, и смертных женщин, совокупившихся с богами – систематизация вообще видится отличительной чертой Гесиода. Каталоги эти в полном виде не сохранились, но предназначение их явно состояло в том, чтобы обозначить непосредственную связь между героями древности, явившимися плодом таких союзов, и современниками Гесиода, охотно слушающими (и оплачивающими) такие генеалогические изыскания.

Грекомания. Очерк 2: Гесиод, "Труды и дни"

В отличие от «Теогонии», в которой Гесиод приводит перечень основных легенд и преданий, ходивших в его время в народе, в центре поэмы «Труды и дни» – жизненный уклад этого народа, свойственный не только жителям Беотии, но и всем обитателям северной части Греции. Как и «Теогония», поэма «Труды и дни» также представляет собой мешанину из самого разнообразного материала, вновь поданного, в отличие от эпопей Гомера, без какого-либо сюжета или даже определённой системы. За обращением к музам следует мифологический блок (легенда о Прометее и Пандоре, легенда о пяти поколениях людей), но здесь он здорово разбавлен назидательными советами, в том числе о полевых работах (отсюда в названии «труды) и удачных и неудачных для этих работ днях.

«Труды и дни» также знаменательны тем, что являются первым в истории европейской литературы произведением, написанным от имени конкретного автора и по личному поводу. Предыстория такова: Гесиодов отец поделил между двумя своими сыновьями наследство, но брат Гесиода Перс с помощью нечистоплотных судей сумел заполучить себе большую часть (потому немалая часть поэмы посвящена важности справедливого суда); судя по всему, будучи непутёвым бездельником, Перс быстро спустил свою долю и обратился к брату за помощью, которую Гесиод и предложил, правда, то были не ожидаемые Персом средства, а поэма о том, как правильно прожить жизнь своим собственным трудом.  

Зачином «Трудов и дней» выступают уже знакомые легенды о Прометее и Пандоре, и здесь поэма перекликается с «Теогонией». Далее же следует чрезвычайно любопытная концепция пяти поколений людей.

 

«Создали прежде всего поколенье людей золотое

Вечноживущие боги, владельцы жилищ олимпийских,

Был еще Крон-повелитель в то время владыкою неба.

Жили те люди, как боги, с спокойной и ясной душою,

Горя не зная, не зная трудов. И печальная старость

К ним приближаться не смела. Всегда одинаково сильны

Были их руки и ноги. В пирах они жизнь проводили.

А умирали, как будто объятые сном. Недостаток

Был им ни в чем не известен. Большой урожай и обильный

Сами давали собой хлебодарные земли. Они же,

Сколько хотелось, трудились, спокойно сбирая богатства.

Стад обладатели многих, любезные сердцу блаженных.

После того, как земля поколение это покрыла,

В благостных демонов все превратились они наземельных

Волей великого Зевса: людей на земле охраняют,

Зорко на правые наши дела и неправые смотрят».

 

Легенда о первом поколении людей представляет собой явно что-то очень древнее, в духе синтоизма, про наблюдающих за нами духов. В современной Гесиоду Беотии рощи, источники и реки были чтимы простыми поселянами, ибо там жили те существа, что были ближе богов к людям. Из «Теогонии» мы видим, что расстояние между богами и людьми огромно, между ними, в отличие от гомеровских эпопей, почти нет ничего общего, боги живут далеко, на небе; духи же, витая в горах, рощах, над деревьями и реками, были частью повседневной жизни. Ничего похожего мы у Гомера не встретим по понятным причинам – слишком уж велика была ментальная разница между более продвинутой гомеровской Ионией, где скоро появятся первые философские учения целиком светского характера, и более простой, сельской и первобытной гесиодовской Беотией. Снова отметим важность в этом вопросе масштабирования: Гомер и Гесиод считаются почти современниками и, для современного человека, уж точно соотечественниками, но на деле у них чрезвычайно мало общего, кроме того, что оба они черпали вдохновение из песен древнейших аэдов и народных преданий, часто совершенно различных.

Но вернёмся к началу «Трудов и дней». За первым поколением людей следует второе, серебряное, несколько уступающее своими качествами первому:

 «Жили лишь малое время, на беды себя обрекая

Собственной глупостью: ибо от гордости дикой не в силах

Были они воздержаться, бессмертным служить не желали,

Не приносили и жертв на святых алтарях олимпийцам,

Как по обычаю людям положено. Их под землею

Зевс-громовержец сокрыл, негодуя, что почестей люди

Не воздавали блаженным богам, на Олимпе живущим».

 

Тем не менее, люди второго поколения также превратились в духов, витающих на земле и мало чем отличных от первого поколения – «хоть и на месте втором, но в почете у смертных и эти». Отметим, что судьбами уже второго поколения людей и далее ведает Зевс. Третье же поколение получилось у царя богов поистине зверским:

 

«Третье родитель Кронид поколенье людей говорящих

Медное создал, ни в чем с поколеньем не схожее с прежним.

С копьями. Были те люди могучи и страшны. Любили

Грозное дело Арея, насильщину. Хлеба не ели.

Крепче железа был дух их могучий. Никто приближаться

К ним не решался: великою силой они обладали,

И необорные руки росли на плечах многомощных.

Были из меди доспехи у них и из меди жилища,

Медью работы свершали: никто о железе не ведал.

Сила ужасная собственных рук принесла им погибель.

Все низошли безыменно; и, как ни страшны они были,

Черная смерть их взяла и лишила сияния солнца».

 

За третьим поколением следует четвертое, отличие которого от третьего снова не вполне очевидно, ибо оно также было одержимо и погублено войной:

 

«Снова еще поколенье, четвертое, создал Кронион

На многодарной земле, справедливее прежних и лучше —

Славных героев божественный род. Называют их люди

Полубогами: они на земле обитали пред нами.

Грозная их погубила война и ужасная битва.

В Кадмовой области славной одни свою жизнь положили,

Из-за Эдиповых стад подвизаясь у Фив семивратных;

В Трое другие погибли, на черных судах переплывши

Ради прекрасноволосой Елены чрез бездны морские.

Многих в кровавых боях исполнение смерти покрыло;

Прочих к границам земли перенес громовержец Кронион;

Дав пропитание им и жилища отдельно от смертных.

Сердцем ни дум, ни заботы не зная, они безмятежно

Близ океанских пучин острова населяют блаженных».

 

Это поколение героев Гомера, ахейцев, ставших легендой для захвативших их земли дорийцев. Себя же и своих современников Гесиод с явным сожалением причисляет к пятому поколению людей:

 

«Если бы мог я не жить с поколением пятого века!

Раньше его умереть я хотел бы иль позже родиться.

Землю теперь населяют железные люди. Не будет

Им передышки ни ночью, ни днем от труда и от горя,

И от несчастий. Заботы тяжелые боги дадут им».

 

Это, впрочем, не прямые потомки людей четвёртого века, что именовались полубогами, а новый вид людей, заменивший собой четвёртое поколение героев, воевавших под Фивами и под Троей. Так, Гесиод проводит черту между полумифическими ахейскими героями и эпохой, с которой, собственно, и начинается история. Нельзя не отметить, что каждое поколение людей находится под знаком определённого металла, и «железные люди» есть, вне всякого сомнения, дорийцы, с которыми Греция вступила в эпоху уже реального Железного века. В целом, концепция пяти поколений совершенно не связана с «Теогонией» и её тремя поколениями богов, последнее из которых временами совокупляется со смертными, рождая героев – героев по «Теогонии», но в «Трудах» они уже именуются четвёртым поколением людей.

Подобно всем прочим мыслителям древности, Гесиод рисует историческую картину как цепь сплошной деградации. С каждым новым поколением человечество выглядит всё менее цельным, а последнее, пятое поколение так вообще ждёт настоящий апокалипсис. Не раз, впрочем, воспетый представителями иных культур на схожей стадии развития, с тревогой смотрящих в будущее:

 

«Дети — с отцами, с детьми - их отцы сговориться не смогут.

Чуждыми станут товарищ товарищу, гостю — хозяин,

Больше не будет меж братьев любви, как бывало когда-то.

Старых родителей скоро совсем почитать перестанут;

Будут их яро и зло поносить нечестивые дети

Тяжкою бранью, не зная возмездья богов; не захочет

Больше никто доставлять пропитанья родителям старым.

Правду заменит кулак. Города подпадут разграбленью.

И не возбудит ни в ком уваженья ни клятвохранитель,

Ни справедливый, ни добрый. Скорей наглецу и злодею

Станет почет воздаваться. Где сила, там будет и право.

Стыд пропадет. Человеку хорошему люди худые

Лживыми станут вредить показаньями, ложно кляняся.

Следом за каждым из смертных бессчастных пойдет неотвязно

Зависть злорадная и злоязычная, с ликом ужасным.

Скорбно с широкодорожной земли на Олимп многоглавый,

Крепко плащом белоснежным закутав прекрасное тело,

К вечным богам вознесутся тогда, отлетевши от смертных,

Совесть и Стыд. Лишь одни жесточайшие, тяжкие беды

Людям останутся в жизни. От зла избавленья не будет».

 

Только ближе к середине поэмы Гесиод переходит к практическим советам и наставлениям житейской мудрости и не оставляет без внимания ни один из аспектов современной ему беотийской жизни, как то: все виды сельскохозяйственных работ, мореплавание (это, конечно, для самых безрассудных), общественное поведение, юриспруденция и даже сексуальная жизнь и отправление естественных надобностей. Простодушный беотийский селянин, этакий «крепкий хозяйственник», учит брата буквально всему на свете, с бесхитростной честностью, прямотой и всегда для убедительности руководствуясь соображениями непосредственной выгоды. Во всех этих наставлениях нет пока ещё ни тени философии, ни даже намёка на попытку что-либо изменить в сложившихся правилах социума – напротив, высшей добродетелью является жить согласно этим правилам.

Из «Трудов и дней» видно, что жизнь Гесиодовых беотийцев не слишком отличалась от жизни последующих поколений греков вплоть до наступления новейших времён, что неудивительно, ибо обычаи сельского народа всюду и везде крайне консервативны и с течением времени меняются весьма незначительно. И в отличие от гомеровских эпосов, это произведение изливает на нас просто море информации касательно жизненных правил и общественного уклада той поры, в чём и заключается главная его ценность. Итак, что же это были за правила жизни и каким было это общество?  

Несмотря на отдельные не слишком привлекательные моменты, в целом жизнь беотийцев явно была основана на началах добра и правды. Беотиец, да и грек вообще, очень боялся дурной молвы:

«Так поступай: от ужасной молвы человеческой бегай.

Слава худая мгновенно приходит, поднять ее людям

Очень легко, но нести тяжеленько и сбросить непросто».

 

Перечень некоторых преступлений показывает, что нравственный уровень общества, описываемого Гесиодом, был весьма высок:

«С теми людьми, у которых стремлением жадным к корысти

Ум отуманен и вытеснен стыд из сердца бесстыдством, —

Боги легко человека такого унизят, разрушат

Дом, — и лишь краткое время он тешиться будет богатством.

То же случится и с тем, кто обидит просящих защиты

Иль чужестранцев, кто к брату на ложе взойдет, чтобы тайно

Совокупиться с женою его, — что весьма непристойно!

Кто легкомысленно против сирот погрешит малолетних,

Кто нехорошею бранью отца своего обругает,

Старца, на грустном пороге стоящего старости тяжкой.

Истинно, вызовет гнев самого он Кронида, и кара

Тяжкая рано иль поздно постигнет его за нечестье!»

 

Уже отмечается важность суда, что впоследствии станет краеугольным камнем древнегреческой цивилизации. Хочу ещё раз подчеркнуть этот момент: на дворе VIII век до н.э., а Гесиод уже воспевает правовое государство:

 

«Там же, где суд справедливый находят и житель туземный,

И чужестранец, где правды никто никогда не преступит,

Там государство цветет, и в нем процветают народы;

Мир, воспитанью способствуя юношей, царствует в крае;

Войн им свирепых не шлет никогда Громовержец-владыка,

И никогда правосудных людей ни несчастье, ни голод

Не посещают…»

 

В плане этики Гесиод исповедует, по сути, гуманизм.

 

«Перс! Хорошенько запомни душою внимательной вот что:

Слушайся голоса правды и думать забудь о насилье.

Ибо такой для людей установлен закон Громовержцем:

Звери, крылатые птицы и рыбы, пощады не зная,

Пусть поедают друг друга: сердца их не ведают правды.

Людям же правду Кронид даровал — высочайшее благо.

Если кто, истину зная, правдиво дает показанья,

Счастье тому посылает Кронион широкоглядящий.

Кто ж в показаньях с намереньем лжет и неправо клянется,

Тот, справедливость разя, самого себя ранит жестоко».

 

Это гуманизм практически светского толка. Светского в том смысле, что Гесиод хоть и поминает на каждом шагу Зевса, но ничего не говорит о жрецах. Жертвоприношения животных, воскурения и возлияния в его мире совершаются каждым частным лицом, вернее, отцами семейств, без организованного института религии. И ещё обратим внимание, что всей уйме разного рода божеств, педантично перечисленных в «Теогонии», в «Трудах и днях» часто встречается самое настоящее единобожие:

 

«Слава ль кого посетит, неизвестность ли, честь иль бесчестье —

Все происходит по воле великого Зевса-владыки.

Силу бессильному дать и в ничтожество сильного ввергнуть,

Счастье отнять у счастливца, безвестного вдруг возвеличить,

Выпрямить сгорбленный стан или спину надменному сгорбить —

Очень легко громовержцу Крониду, живущему в вышних». 

 

И мы снова видим, что на фоне могущества Зевса роль Мойр по сути оказывается номинальной.

 

После катастрофы, привнесённой людям Пандорой, они, в отличие от первых поколений, вынуждены трудиться. Но по ходу поэмы труд из тяжкой необходимости превращается в богоугодное дело:

 

«Голод, тебе говорю я, всегдашний товарищ ленивца.

Боги и люди по праву на тех негодуют, кто праздно

Жизнь проживает, подобно безжальному трутню, который,

Сам не трудяся, работой питается пчел хлопотливых.

Так полюби же дела свои вовремя делать и с рвеньем —

Будут ломиться тогда у тебя от запасов амбары».

 

Двигателем личного успеха в «Трудах и днях» выступает Эрида – здесь она уже не олицетворение Раздора-Распри, как у Гомера, да и в самой «Теогонии»:

 

«Знай же, что две существуют различных Эриды на свете,

А не одна лишь всего. С одобреньем отнесся б разумный

К первой. Другая достойна упреков. И духом различны:

Эта — свирепые войны и злую вражду вызывает,

Грозная. Люди не любят ее. Лишь по воле бессмертных

Чтут они против желанья тяжелую эту Эриду.

Первая раньше второй рождена многосумрачной Ночью;

Между корнями земли поместил ее кормчий всевышний,

Зевс, в эфире живущий, и более сделал полезной:

Эта способна понудить к труду и ленивого даже;

Видит ленивец, что рядом другой близ него богатеет,

Станет и сам торопиться с посадками, с севом, с устройством

Дома. Сосед соревнует соседу, который к богатству

Сердцем стремится. Вот эта Эрида для смертных полезна.

Зависть питает гончар к гончару и к плотнику плотник;

Нищему нищий, певцу же певец соревнуют усердно».

 

По сути, это вполне протестантская этика, воспевающая конкуренцию, упорный труд и бережливость:

 

«Нет никакого позора в работе: позорно безделье,

Если ты трудишься, скоро богатым, на зависть ленивцам,

Станешь. А вслед за богатством идут добродетель с почетом».

 

Разумеется, это этика не гомеровского героя-полубога, но маленького человека, зато человека реального:

 

«Вот что однажды сказал соловью пестрогласному ястреб,

Когти вонзивши в него и неся его в тучах высоких.

Жалко пищал соловей, пронзенный кривыми когтями,

Тот же властительно с речью такою к нему обратился:

«Что ты, несчастный, пищишь? Ведь намного тебя я сильнее!

Как ты ни пой, а тебя унесу я куда мне угодно,

И пообедать могу я тобой, и пустить на свободу.

Разума тот не имеет, кто мериться хочет с сильнейшим:

Не победит он его — к униженью лишь горе прибавит!»

Вот что стремительный ястреб сказал, длиннокрылая птица.

Слушайся голоса правды, о Перс, и гордости бойся!

Гибельна гордость для малых людей. Да и тем, кто повыше,

С нею прожить нелегко; тяжело она ляжет на плечи,

Только лишь горе случится. Другая дорога надежней:

Праведен будь! Под конец посрамит гордеца непременно

Праведный. Поздно, уже пострадав, узнаёт это глупый».

 

В своих дидактических наставлениях поэт часто прибегает к языку аллегорий. Например, клятва на суде (Оркос) или голод (Лимос) облекаются в формы самостоятельных божеств, которых Гесиод фактически изобретает. Впрочем, можно смотреть на это и как на предвосхищение Платоновых идей, благо, как мы уже отмечали, с творчеством Гесиода афинский философ был прекрасно знаком.

Для сельского жителя брак был (да и остаётся) делом первостепенной важности, потому Гесиод, несмотря на всю свою неприязнь к женщинам, предлагает сначала разузнать о девушке, чтобы «не жениться на потеху соседям»:

«В дом свой супругу вводи, как в возраст придешь подходящий.

До тридцати не спеши, но и за тридцать долго не медли:

Лет тридцати ожениться — вот самое лучшее время.

Года четыре пусть зреет невеста, женитесь на пятом».

 

Вполне разумное соображение, не потерявшее актуальности и для современности. «Четыре года зреет» – здесь речь о четырёх годах с первой менструации.

 

«Женщин беги вертихвосток, манящих речей их не слушай.

Ум тебе женщина вскружит и живо амбары очистит.

Верит поистине вору ночному, кто женщине верит!

Единородным да будет твой сын. Тогда сохранится

В целости отческий дом и умножится всяким богатством».

 

Из этих сетований Гесиода на женщин видно, что домашняя тирания в его обществе отсутствует. Но важно не только выгодно жениться, но и обзавестись хорошими соседями:

 

«Друга зови на пирушку, врага обходи приглашеньем.

Тех, кто с тобою живет по соседству, зови непременно:

Если несчастье случится, — когда еще пояс подвяжет

Свойственник твой! А сосед и без пояса явится тотчас.

Истая язва — сосед нехороший; хороший — находка».

 

Маленькому человеку ни к чему строить воздушные замки, нужно прочно стоять на земле:

 

«Брать — хорошо из того, что имеешь. Но гибель для духа

Рваться к тому, чего нет. Хорошенько подумай об этом.

Пей себе вволю, когда начата иль кончается бочка,

Будь на середке умерен; у дна же смешна бережливость».

 

Уже у Гесиода ярко проявляется эта часть национального характера, впоследствии воспетая философами: всему знать меру.

 

«Слыть нелюдимым не надо, не надо и слыть хлебосолом;

Бойся считаться товарищем злых, ненавистником добрых.

Также людей не дерзай попрекать разрушающей душу,

Гибельной бедностью: шлют ее людям блаженные боги.

Лучшим сокровищем люди считают язык неболтливый.

Меру в словах соблюдешь — и всякому будешь приятен;

Станешь злословить других — о себе еще хуже услышишь.

На многолюдном, в складчину устроенном пире не хмурься;

Радостей очень он много дает, а расход пустяковый».

 

В «Трудах и днях» немало и автобиографического. Из поэмы вырисовывается, что Гесиод и сам ведёт жизнь оседлого земледельца, практически никогда не покидая родных краёв, что отчасти обусловлено его очевидной водобоязнью, связанной с бесславным отцовским прошлым:

 

«В жизнь я свою никогда по широкому морю не плавал,

Раз лишь в Евбею один из Авлиды, где некогда зиму

Пережидали ахейцы, сбирая в Элладе священной

Множество войск против славной прекрасными женами Трои.

На состязание в память разумного Амфидаманта

Ездил туда я в Халкиду; заране объявлено было

Призов немало сынами его большедушными. Там-то,

Гимном победу стяжав, получил я ушатый треножник.

Этот треножник в подарок я Музам принес Геликонским,

Где они звонкому пенью впервые меня обучили».

 

Однако уже упоминаемый Г.Властов, вполне проникшись домовитостью рапсода, по этому поводу иронизирует: «Но имея в виду, что, насколько нам известно, особого храма на Геликоне не было ни при Гесиоде, ни позже, мы очень подозреваем, что после посвящения треножника Музам расчетливый Гесиод взял треножник к себе домой».

Домовитому и бережливому мужу негоже шататься по всяким злачным местам:

 

«Не заходи ни в корчму, разогретую жарко, ни в кузню

Зимней порою, когда человеку работать мешает

Холод: прилежный работу найдет и теперь себе дома».

 

Т.е. корчма и особенно кузница – это что-то вроде советских гаражей, место, где в холодную пору можно всласть потрепаться с мужиками за жизнь. Дискуссионным вопросом остаётся распространённость в Беотии рабского труда. В текстах Гесиода упоминаются, в основном, лишь батраки да слуги, а слово «раб» в переводе обусловлено скорее поэтическими причинами, либо идёт в контексте какой-то более поздней вставки, коих в обеих поэмах достаточно. Неоднозначен этот момент и у Гомера: в «Илиаде» воины берут пленных, как правило, из соображений выкупа, а в рабство забирают только женщин, годящихся для положения наложниц или служанок (часто два в одном); первые упоминания о самых настоящих рабах идут только в «Одиссее», и их могут позволить себе только очень богатые люди, коих в скромной Беотии в больших количествах просто не могло водиться.

 

«Мой бы совет — батраком раздобудься бездомным да бабой,

Но чтоб была без ребят! С сосунком неудобна прислуга.

Псом заведись острозубым, да с кормом ему не скупися, —

Спящего днем человека ты можешь тогда не бояться».

 

Но не вся мудрость древних одинаково мудра, часто чередуясь с чрезвычайно потешными для современного человека фрагментами, благо Гесиод – эксперт по всему на свете, и на советах касательно сельскохозяйственных работ и благоприятных для этого дней он, естественно, не может остановиться, делясь своим ценным опытом в отношении, не побоюсь сказать, всего сущего: ближе к концу поэмы через запятую идут поучения о том, как мыть руки при жертвоприношении, как правильно мочиться, когда лучше заниматься сексом…

 

«Также, не вымывши рук, не твори на заре возлияний

Черным вином ни Крониду, ни прочим блаженным, бессмертные

Так они слушать не станут тебя и молитвы отвергнут.

Стоя и к солнцу лицом обратившись, мочиться не гоже.

Даже тогда на ходу не мочись, как зайдет уже солнце,

Вплоть до утра — все равно по дороге ль идешь, без дороги ль;

Не обнажайся при этом: над ночью ведь властвуют боги.

Мочится чтущий богов, рассудительный муж либо сидя,

Либо — к стене подойдя на дворе, огороженном прочно».

 

Отправление естественных потребностей явно видится Гесиодом чрезвычайно важным делом, которое нельзя пускать, так сказать, на самотёк:

 

«Также, смотри, не мочись никогда ни в истоки, ни в устье

В море впадающих рек, — берегись и подумать об этом!

Не опоражнивай в них и желудка, — то будет не лучше».

 

Временами попытки Гесиода зарегламентировать всё на свете рождают ассоциации с Моисеевым Левитом:

 

«Также, не с похорон грустно-зловещих домой воротившись,

Сей потомство свое, а с пира пришедши бессмертных».

 

Забавны и врачебные указания:

 

«Мало хорошего, если двенадцатидневный ребенок

Будет лежать на могиле, — лишится он мужеской силы;

Или двенадцатимесячный: это нисколько не лучше.

Также не мой себе тело водою, которою мылась

Женщина: ибо придет и за это со временем кара

Тяжкая...»

 

В целом же, в отличие от Гомера, что рисует эпоху, к его временам давно канувшую в Лету, к тому же героизированную, мифологизированную, легендарную, и почти нигде не говорит о жизни своих современников, Гесиод как собиратель и систематизатор нравов и взглядов своего времени безыскусно (мастерство Гомера как поэта на порядок выше) предоставляет целый кладезь интереснейшей информации, крайне важной для дальнейшего понимания древнегреческого общества и его литературных традиций.  

Таким образом, для нас, современных людей, Гесиод с его «Трудами и днями» становится своего рода мостом, переброшенным к нам из глубины веков и позволяющим заглянуть в седое прошлое и почувствовать живой пульс подлинного, повседневного его бытия.