Роман Елены Колмовской "Путешественник и сирены". Фрагмент главы 3, "Гробница Вечно Живого".

[kapetan_zorbas]

(основу этого фрагмента составили литературно-переработанные путевые заметки Казандзакиса о посещении им празднования 10-летия Октябрьской Революции; фрагменты пролога и первой главы романа приведены в предыдущих постах)


Празднество состоялось через несколько дней после нашего с Ламбракисом приезда.

Сегодня – четверть века спустя, да с багажом всего пережитого и передуманного – я вряд ли был бы способен в точности воспроизвести прежние ощущения, но мне помогут мои путевые заметки «Паломничество в Красный Иерусалим»:

«Как описать чувства, обуревавшие нас – этот восторг, единение, растворение в ликующей толпе, объятия незнакомых людей, слезы радости, гордость за бедный и прежде бесправный люд, священный трепет перед Гробницей Вечно Живого.

Накануне мы побывали там – Гробница была установлена в самом сердце Москвы, прямо у стен Кремля – и Вождь, действительно, выглядел живым и только спящим. Воздух в подвале был тяжелым, спертым; мужики, что шли перед нами, воняли хлевом  – но вдруг их чудовищные морды неандертальцев словно бы озарились внутренним светом и вмиг очеловечились: они узрели Спящего; наверное, с такими же просветленными лицами прежде подходили они к Распятию. Какая-то старуха пала на колени и осенила себя крестным знамением; я поднял ее: «что ты? что ты делаешь?» – «И, мила-ай, – всхлипнула она. – И кому же нам теперь молиться!»

Мой товарищ выказал недоумение: что за дикая фантазия – сделать из вождя мумию, совсем как в древнем Египте. Но мне были внятны чувства советских людей – они не хотели расставаться с Любимым; им необходимо было знать, что в трудный, непереносимый час у них есть возможность прийти сюда, узреть Его Лик и принять Причастие революции. Вчерашние рабы, полудикари, внезапно ставшие хозяевами своей земли – далеко ли ушел их разум от времен фараонов? И, если при созерцании Вечно Живого, сердца голодных, изнуренных трудом людей обретают веру, зажигаются счастьем – мумификация есть, без сомнения, всенародное благо».

Впрочем, возрождение языческого культа привело и к нежелательным последствиям, о которых я, разумеется, не упомянул в своем «Паломничестве». Несколькими месяцами позже один из новых здешних приятелей сверхобщительного Ламбракиса рассказывал о каком-то видном большевике, у которого умерла жена: тот набальзамировал тело усопшей, поместил в стеклянный саркофаг, соорудил для саркофага склеп. Я был тронут до глубины души: этот несгибаемый человек, уничтоживший сотни, а может, тысячи врагов,  – прежде он служил в киевской ЧК, – оказался нежнейшим возлюбленным. Беднягу осудили за «культ мертвых» и «первобытные верования», исключили из партии, упекли в тюрьму; а ведь, в сущности, он сделал для себя самого то же, что советские руководители – для всего народа; но что положено Юпитеру, не положено быку. Хотя, возможно, причина его ареста была иной – на обустройство склепа он потратил государственные деньги, и еще сколько-то пропил, ибо был алкоголиком. Одним словом, печальная история.

Но я отвлекся. Итак, празднество, Красная площадь, восторженные толпы, масса иностранных гостей, военный парад, – вот, как я описал его в своем «Паломничестве»:

«Мимо нас движутся кавалеристы, пехота, артиллерия, матросы – балтийские и черноморские, – потом войска ГПУ, Московский гарнизон, суровые рабочие и работницы с ружьями на плечах; площадь содрогается от тяжелого топота. Проплывают лица, тысячи лиц – решительных, грубых, с безумным жаром в глазах. В толпе гостей раздаются приветственные крики, вверх взлетают руки, сжатые в кулак, постепенно экстаз охватывает всех – всех без исключения.

Мы с моим товарищем стоим в толпе иностранцев – тут собрались представители всех рас и цветов кожи: индусы, китайцы, японцы, персы, афганцы, монголы, негры – мы все бросаемся друг другу в объятия, обнимаемся, рыдаем от восторга, клянемся, что отныне станем жить исключительно ради освобождения Человека от несправедливости и лжи, как это сделали наши русские братья. Великий миг, великая клятва».

Помнится, тот день завершился роскошным банкетом в богато убранном зале; с нами за столом оказались две прелестные молодые индианки – поскольку они не говорили ни на одном из известных Ламбракису языков, бедняга, лаская их медовым взглядом, лишь томно вздыхал и прижимал руку к сердцу; девушки смеялись, с милой застенчивостью – но и в сознании собственной красоты. Шампанское пить они отказались.

В течение последующих двух недель мы с Миррой – только теперь уже и с Ламбракисом – опять посещали заводы, осматривали советские школы, больницы и тюрьмы; на этом настоял Ламбракис: его интересовали условия содержания заключенных – в свое время он сам несколько месяцев отсидел. Так вот, условия были вполне приемлемые, даже хорошие – за это могу поручиться, что бы там ни говорили разные «свидетели»; нам показывали котлы с кашей и борщом – не думаю, чтобы рабочие питались лучше. Кстати, все преступники, с которыми мы беседовали, были исключительно убийцы и воры, и все горели желанием перевоспитаться и стать полезными членами общества. Потом мы смотрели «Броненосец Потемкин» – видимо, этот фильм входил в обязательную программу пребывания иностранцев, а поскольку Ламбракис приехал впервые, мне пришлось смотреть повторно.

Ну, и, разумеется, Мирра водила нас в театры. Большой произвел на моего товарища колоссальное впечатление: «Какое великолепие, какая роскошь! – Ламбракис вертелся и цокал языком. – Золото, бархат… А люстра! Это хрусталь, да?» – «Прежде, – объясняла Мирра, – здесь бывали одни аристократы, вельможи, расфуфыренные дамы в мехах и бриллиантах, пролетариату попасть сюда было невозможно, а теперь искусство, даже самое изысканное, принадлежит народу, и любой кочегар, любая прачка в косынке и простой синей блузе может наслаждаться балетом из царской ложи». Ламбракис покрутил головой: «Но эта ложа пуста, там никого нет. Почему?» – «Наши люди скромны, – улыбнулась Мирра, – вероятно, никто не захотел выделяться».

Уверен, Мирра тщательно продумывала все наши экскурсии и маршруты, но не все можно было предусмотреть. Когда из окна нашего авто мы увидели длиннейшую очередь, Мирра объяснила: это желающие подписаться на заем;  впоследствии, поговорив с кем-то в такой же вот очереди, Ламбракис узнал, что люди часами стоят за продуктами. В другой раз в центре города вблизи каких-то торговых рядов нас обступила толпа детей-оборванцев; Ламбракис решил, что они попрошайничают; Мирра отмахнулась: просто шалят; но он тут же купил у грязной задастой бабы целую кастрюлю пирожков и раздал детям – те налетели, распихивая и толкая друг друга, как стая щенят. «Они голодные, – оскалился Ламбракис. – Тут полно голодных детей, а у нас что ни день, то банкет».

Наедине я упрекнул Ламбракиса: хозяева изо всех сил  стараются показать нам все самое лучшее в новой России, так к чему заострять внимание на тяжелых сторонах советской жизни – ведь идет борьба, и трудности неизбежны; он замотал головой:

«Уж так я устроен: если кого полюблю – я к нему в сто раз строже, чем к другим. Вот я тебя полюбил от всего сердца, и, знаешь, как часто мне хочется дать тебе в морду!»

«Может, не стоит любить так сильно?» – заметил я с усмешкой.

«А! Ты не понимаешь, – рассердился Ламбракис. – Настоящая любовь не в том, чтобы льстить и восхищаться, а в том, чтобы видеть всё, как есть, да помогать бороться с недостатками. Я так считаю: если б я не любил Советский Союз, то и не имел бы права критиковать, а когда я, любя, критикую – так это только на пользу. Разве не прав я? Ведь для меня, для тебя, для тысяч других красная Россия – это земля обетованная… всё, о чем мы мечтали, за что готовы все силы отдать. Я хочу видеть пример, как мне жить».

А еще мой спутник хотел видеть своего кумира Троцкого; Мирра замялась и пробормотала что-то об ошибках и заблуждениях. Кажется, Ламбракис был шокирован, но для меня тут никакой загадки не было – как известно, революции пожирают своих детей (впрочем, почему «детей»? – скорей уж, «отцов»). Мирра теперь натужно восхищалась свирепым рябым усачом; поминутно оглядываясь с благоговейным ужасом, – словно усач был вездесущ и мог услышать ее, – она рассказывала, какие гонения, издевательства и пытки претерпел он при царском режиме, какую поразительную силу духа и стойкость проявил, так что я невольно стал испытывать почтение к этой восходящей и, признаться, довольно мрачной звезде большевизма. Троцкий был, конечно, блестящ, но, как я понял, его песенка спета, он теперь политический труп, и заниматься им более нечего – как ни жестоко это может показаться, правда всегда на стороне тех, кто ведет человечество вперед, к новым свершениям.

Но, откровенно говоря, оба «непримиримых» – и «второе лицо революции» и усач – не слишком занимали меня; все мои помыслы были отданы Красному Прометею – Ильичу; об этом низеньком лысом человечке, об этом новом святом, – а, может, люцифере, –  перевернувшем мир, я собирался писать книгу. Разумеется, это был бы миф, притча, почти сказка: я хотел изобразить его, в кепчонке и залатанном пиджачишке, пробирающегося из Германии в Россию, прижав к груди самое дорогое – свои рукописи в свитках. Маленький, бледный, неказистый, с глубоко посаженными и горящими неистовым огнем бусинками глаз, затравленный, всеми преданный, но великий духом, он был совсем один, а против него – ощерившаяся штыками железная махина Империи, с ее надменными и жестокими сановниками, зверями-золотопогонниками, зажравшейся поповщиной, темной и дикой мужичьей массой, с казармами, тюрьмами, каторгой, кнутом. Едва перешагнул он границу, как в голове его прозвучал голос демона-искусителя, обещавший власть надо всей бескрайней Россией: «Только скажи заветное слово – и я омою эту землю кровью твоих врагов, молотом размозжу им черепа, серпом перережу горла, только скажи – и красное знамя воссияет над золотыми куполами». Что ответил демону маленький невзрачный человечек, я пока не придумал – мне надо было лучше узнать советскую Россию.

Мысль об этой притче родилась во мне вскоре после праздника Революции и посещения Гробницы. Помню, мне приснился странный сон: огромный негр, – очень похожий на того, что стоял рядом со мной во время парада на Красной площади, – голый по пояс, блистающий эбеново-черным торсом и белозубой улыбкой, плясал у Гробницы, словно бесноватый. Играли, перекатываясь под лоснящейся кожей, его крепкие мускулы, сверкали глаза. Внезапно в его руках появилась гипсовая маска – по необъятному лысому лбу я понял, что это посмертная маска Ленина – негр напялил ее, продолжая плясать. Потом он словно бы размножился – теперь их были тысячи, черных дервишей, вращающихся все быстрее в безумном танце, и на каждом – лик мертвого Ленина; площадь сотрясалась от их прыжков, тучи пыли взлетали из-под босых ног. И вдруг ослепительная, невыносимой яркости, вспышка озарила всю эту картину, за нею грянул взрыв – и Гробница, Храм Василия Блаженного, Кремлевская стена с башнями, колокольня Ивана Великого взлетели на воздух, исчезли в клубах дыма. Когда дым рассеялся, на месте Кремля и площади я увидел пустыню; и посреди нее медленно шел, излучая сияние, воскресший, улыбающийся, румяный Ленин. И я понял, что именно так закончу свою будущую книгу.