![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
kapetan_zorbasОбосновавшись в Ксилокастро, я не мог не наведаться в располагающийся от него в часе езды на автобусе Коринф, номинально один из древнейших греческих, а значит и европейских городов. Но это именно номинально, поскольку периодические опустошения, причинённые ему как завоевателями, так и регулярными и разрушительными землетрясениями привели к тому, что современный Коринф с древним роднит лишь громкое имя да географическое расположение. Нынешние греческие города вообще предельно неживописны, являя собой сплошное нагромождение малоэтажных бетонных коробок, но даже по таким меркам сегодняшний Коринф особенно уныл. Я долго пытался найти в центре города хоть какую-нибудь симпатичную локацию, достойную быть сфотографированной на память, но ничего лучше вот такой вот пешеходной улочки с кафешками, исполненными в национальных цветах, не нашёл.
Беспощадность времени и приносимых им перемен не знает границ, ибо некогда Коринф снискал себе славу одного из блистательнейших полисов Эллады, удостаиваясь эпитетов вроде «богатый» или «цветущий» ещё в «Илиаде». Откуда же на местных свалилось такое богатство? Из уникального месторасположения.
Эта фотография сделана мной приблизительно посередине прорытого в конце XIX века канала – т.е. если впереди открывается Коринфский залив, образующий часть Ионического моря, то за моей спиной буквально в паре километров начинается Саронический залив уже моря Эгейского. 6 километров – вот минимальная ширина Истмийского перешейка, связывающего Пелопоннес с континентальной Европой. Ещё раз: два важнейших в эпоху древности моря в этом месте разделены всего лишь шестью километрами суши. Естественно, что контролировавший такую стратегическую точку город просто обязан был стать своего рода Сингапуром древности. И он им стал. И подобно взлёту современного Сингапура, подъём древнего Коринфа также неразрывно связан с личностью просвещённого тирана-правителя, а именно Периандра.
Под руководством последнего к VI веку до н.э., когда до эпохи расцвета Афин оставалось ещё свыше ста лет, Коринф также совершил своего рода экономическое чудо, сделавшись важнейшим центром эллинской цивилизации. При скудных в то время технологиях рытьё полноценного канала было делом практически невозможным, однако Периандр сумел извлечь максимальные преимущества из расположения Коринфа, доведя до ума дорогу, по которой корабли из одного залива в другой волочили посуху. Подобная транспортная оптимизация обеспечила городу приток сверхдоходов, что привело и к безудержному росту стоимости жизни, увековеченному в поговорке «Не всякому плавать в Коринф».
Двор археологического музея Коринфа заставлен фрагментами колонн, исполненных в единственном из трёх ордеров, что получил своё название по имени конкретного города. И пышная избыточность капителей лучше любых слов говорит о некогда царившей здесь атмосфере роскоши. Благоволил Периандр и чистому искусству – в частности, при его дворе нашёл покровительство легендарный лирический поэт и певец Арион, по некоторым источникам изобретатель дифирамба, отправной точки на пути к древнегреческой трагедии (для совсем несведущих в древнегреческой поэзии – рисунок на большинстве сегодняшних ваз и тарелок, изготавливаемых для туристов и изображающих мужика с кифарой верхом на дельфине, это его канонический образ). В общем, вроде бы натуральная благодать, богатейшая гавань бизнеса и искусств, город солнца, и вот уже Периандра некоторые современники начинают относить к числу величайших мудрецов эпохи. Однако об оборотной стороне этой благодати мы можем прочесть у Геродота, что хоть и часто в своей «Истории» скатывается в откровенные сказки, но порой, как в случае с Периандром, отмечается совершенно реалистичными зарисовками:
«Вначале Периандр был милостивее отца, а потом, вступив в общение через послов с Фрасибулом, тираном Милета, стал даже еще кровожаднее. Так, Периандр послал глашатая к Фрасибулу спросить совета, как ему, установив самый надежный государственный строй, лучше всего управлять городом. Фрасибул же отправился с прибывшим от Периандра глашатаем за город и привел его на ниву. Проходя вместе с ним по полю, Фрасибул снова и снова переспрашивал о причине прибытия его из Коринфа. При этом тиран, видя возвышающиеся над другими колосья, все время обрывал их. Обрывая же колосья, он выбрасывал их, пока не уничтожил таким образом самую красивую и густую часть нивы. Так вот, проведя глашатая через поле и не дав никакого ответа, тиран отпустил его. По возвращении же глашатая в Коринф Периандр полюбопытствовал узнать ответ Фрасибула. А глашатай объявил, что не привез никакого ответа и удивляется, как это Периандр мог послать его за советом к такому безумному человеку, который опустошает собственную землю. Затем он рассказал, что видел у Фрасибула. Периандр же понял поступок Фрасибула, сообразив, что тот ему советует умертвить выдающихся граждан. Тогда-то тиран начал проявлять величайшую жестокость к своим гражданам».
Прогуливаясь по бывшей обители Периандра, ушедшей в вечность и самой ставшей вечностью, я не могу отделаться от мысли, что мы все по-прежнему продолжаем блуждать в лабиринте одних и тех же вечных сюжетов и ситуаций. Бесспорно, в сравнении с эпохой античности мир с точки зрения развития технологий изменился разительно. Но будучи всего лишь инструментами, пусть и весьма и весьма продвинутыми, технологии, как оказалось, прекрасно сочетаются с жесточайшей тиранией и сами по себе не в состоянии кардинально изменить хотя бы искусство управления персоналом – периандров подход каждый из нас и поныне может наблюдать как в высших эшелонах власти, так и в руководстве любой мало-мальски крупной компании, разве что потенциальных соперников тирана в наши дни не отправляют в расход, да и то – совсем с недавних пор, что, впрочем, по большей части обусловлено лишь соображениями экономики, ставшей после Второй Мировой войны мерой всех вещей, но нет никаких оснований непреложно верить, что её примат обязательно сохранится и в будущем. Бродя по книжным развалам, я регулярно натыкаюсь на новинки, чьи заголовки излучают безудержный прогрессистский оптимизм, вроде «Эра Фейсбук», «Плоский мир» и т.д. и т.п., – дескать, очередная захватившая планету технология уж совершенно точно изменила или вот-вот изменит характер общества и общественных отношений. Последняя модная тенденция – молиться на долгожданное создание искусственного интеллекта, который, видимо, должен порядок навести и всех нас рассудить. Старые как мир надежды, питаемые на фоне очередного витка практически повсеместного сокращения свободы отдельного человека, жизнь которого становится всё более и более зарегламентированной, дом которого давно уже не является его крепостью, и детей которого снова, как во времена Периандра, совершенно нетрудно угнать в другие дома. Подаётся всё это под соусом неизменного повышения индивидуального благосостояния, однако хотя бы на примере древнего Коринфа мы знаем, что тирания совсем необязательно подразумевает нищету, потому-то оставаясь и поныне весьма востребованной формацией. Примечательно, что наиболее чеканная ей отповедь была сформулирована также на эллинской земле – философом Демокритом:
«Бедность в демократии настолько же предпочтительнее так называемого благополучия граждан при царях, насколько свобода лучше рабства».
И со времён афинского золотого века это тоже стало вечной дилеммой, актуальность которой в наши дни лучше всего иллюстрируется направлением торговли предметами роскоши: строго с пока ещё демократичного Запада на все ещё авторитарный Восток – в ОАЭ, Китай, Россию или Индию. И главные города этих стран в XXI веке поражают воображение куда более морально устаревших и часто обшарпанных европейских столиц, откуда всё это добро и экспортируется и реалии которых при этом куда скромнее. Но пока ещё куда свободнее. При этом достоинства последнего компонента, как и во времена Демокрита, по-прежнему очевидны далеко не всем, и накал общественных дискуссий в отношении преимуществ того или иного пути и не думает затухать.
Ощущение дня сурка у меня только усиливается в археологическом музее, где я изучаю подлинники или (как на изображениях выше) репродукции артефактов, иллюстрирующих местный мифологический цикл – Коринф считается родиной Беллерофонта, также город занимает немалое место в корпусе сказаний про аргонавтов, потому на вазах и пифосах представлены локальные истории, в которых легко обнаруживаются одни и те же архетипы. Змий на древе, герой верхом на коне и с копьём в руке, готовый пронзить страшное чудовище, в данном случае Химеру, что сама уже давно отправилась в самостоятельное «плавание» в общечеловеческом море образов, и неизменное дерзание о сверхчеловеческом, восходящее в европейской традиции к Беллерофонту не меньше, чем к Икару. Сколько раз и в скольких местах я видел все эти вариации… Давно уже стало банальным наблюдение, что каждая цивилизация по-своему, часто посредством своеобразного испорченного телефона переиначивает одни и те же (почему столь немногочисленные?) вечные сюжеты под свои собственные нужды. Но меня по-настоящему поражает готовность и новых, по идее вроде бы продвинутых поколений, что свысока смотрят на достижения предков, снова и снова пережёвывать или, если угодно, снова и снова пространно и на новый лад интерпретировать и адаптировать всё те же сюжеты. Некогда рассматриваемый в этом журнале современный адепт философии пессимизма и пива Растин Коул резюмировал это следующим образом:
«Время идёт по кругу. Всё, что мы делаем сейчас или в будущем, повторяется снова, и снова, и снова... В нашей вселенной время движется как бы линейно, вперёд. Но за пределами нашей вселенной, если говорить о четырёхмерном пространстве, времени не существует. И если бы мы туда попали, то мы бы увидели, что пространство-время плоское, словно одномерная скульптура, материя находится одновременно во всех точках – в суперпозиции. А наше сознание просто носится по накатанной, как болиды по трассе. Всё, что за пределами нашей вселенной, – это вечность. Взирающая на нас вечность. Для нас это сфера. Но для них это круг. В вечности, где время не существует, ничто не растет, не рождается, не меняется. Смерть создала время, чтобы вырастить то, что потом убьет. И мы рождаемся заново, но проживаем ту же жизнь. Которую уже много раз проживали. Но мы не помним свои жизни. Не можем изменить свои жизни. И в этом весь ужас и вся тайна самой жизни. Мы в ловушке. Мы в страшном сне, от которого не проснуться».
Перманентно поддатого копа-философа в своих речах порой здорово заносит в пафосную метафизику, но неужели нам действительно никогда не выбраться из беличьего колеса одних и тех же образов и ситуаций? И что же тогда остаётся?
Ответ мне приходит при случайном взгляде из сосновой рощи на останки коринфского храма Аполлона, на фоне горделивых гор купающегося в лучах Гелиоса, что по-прежнему каким-то особенным образом изливает свет на эти земли. Ощущение волшебства момента, какого-то иррационального восторга, способность замечать все эти пейзажи каким-то подлинно личным взглядом, в коем раскрывается вся твоя индивидуальность… В противовес неизменной одинаковости человеческих поступков, созерцать красоту и всякий раз чувствовать её совершенно уникальным, свойственным лишь одному тебе образом – возможно это единственная свобода, которой мы обладаем. И археологический музей Коринфа, под завязку забитый овеществлённой красотой, не даёт возможности переключиться на размышления о чём-то более приземлённом даже в очереди в туалет.
Раскопаны же все эти чудеса благодаря усилиям Американской школы классической филологии. Что не спасает американцев от весьма прохладного, если не сказать враждебного, отношения к ним со стороны греков. Как и к щедро спонсирующим реставрационные работы на афинском акрополе немцам. К каждой из этих больших наций у местных есть свои вроде бы предметные старые счёты, за которыми всё-таки просматриваются некие фантомные боли некогда великого народа. И хотя греки милостиво позволяют проклятым оккупантам поддерживать в целости своё грандиозное наследие, никаких вистов последние не получают, ибо первые в массе своей крайне спокойно относятся к античности, нередко в прошлом разбирая древние храмы на камни для своих жилищ. Весьма практичное отношение к наследству: раз моё, то что хочу, то и ворочу; а если ты кричишь об уникальности этого наследия, то будь добр сохранять его за собственный счёт. И несмотря на то, что эти земли породили философию разной степени нестяжательства – от стоицизма до кинизма – нынешние греки весьма довольны такой поговоркой о себе: там, где прошёл грек, там еврею делать нечего.
Пожалуй, американцы уже и сами не рады тому, что откопали, ибо сцены амазономахии в наши дни выглядят поразительно неполиткорректно. Интересно, скоро ли подвиги Геракла встретят своего цензора, например, из сообщества «зелёных»?
Как только встречаешь в музее статую человека, значительно превышающую твой рост, то без всяких табличек понимаешь, что забрёл в римский зал. В любой империи размер имеет первостепенное значение, и, будучи обычно равнодушным к фрейдизму, в данном случае я считаю, что здравое зерно в его учении определённо присутствует.
Естественно, что столь лакомый с точки зрения месторасположения клочок земли римляне облюбовали особо, предварительно разрушив практически до основания все постройки аборигенов. Осталось совсем немногое, и это немногое чрезвычайно выразительно подчёркивает разность приоритетов, менталитета – в общем, всего. Статуи, изображающие человека, сменились статуями сверхчеловека, а места демонстрации чисто абстрактной доблести – как атлетической, так и творческой – были превращены в арены массовых убийств на потеху толпе. Пожалуй, это принципиальное для меня отличие двух величайших цивилизаций античности.
Из некоторых точек древнего города открывается изумительный вид на Акрокоринф, местный акрополь и цитадель, в которой жители Коринфа могли занять долгую оборону от неприятелей, что регулярно пытались захватить эти стратегически важные земли. Именно в декорациях Акрокоринфа разворачивается основное действие «Мелиссы» Никоса Казандзакиса – одной из немногих драм писателя, получивших определённое признание на Западе, в частности со стороны Альбера Камю. На данный момент ознакомиться с этим произведением, главным действующим лицом в котором выступает всё тот же Периандр, можно только в настоящем журнале (по тегу «Мелисса»).
Какой бы неприступной не считалась крепость, она всегда рано или поздно захватывается, и при всей своей внушительности Акрокоринф не выдержал натиска ни римлян, ни крестоносцев, ни турок. Порой складывается впечатление, что неприступные крепости и возводятся лишь для того, чтобы кто-то обязательно снискал благодаря им славу покорителя. Ну, или чтобы защитники таких твердынь в случае поражения всегда могли героически выброситься с головокружительной высоты, что, кстати, в истории Акрокоринфа случалось не раз. Ну, или же чтобы в будущем туристы, с трудом карабкаясь по почти отвесным подъёмам, дивились упорству и настойчивости человеческого духа, ибо даже просто подняться налегке здесь ещё то испытание, и потому на самой верхушке горы никого моложе сорока лет практически не встретишь. Не удивлюсь, если в последующих и ещё более дохлых поколениях получит популярность гипотеза, что подобные сооружения могли возвести только пришельцы.
Фрагмент дороги на этом кадре обозначает рубеж подъёма на автотранспорте. Дальше – только пешком, но долгое восхождение по петляющим и крутым горным тропам (назвать это дорогой, когда у тебя из-под подошв регулярно вылетают куски булыжника и щебня, не поворачивается язык) того стоит, ибо с вершины можно долго и медитативно любоваться как панорамой местности с высоты чуть ли не птичьего полёта, так и натуральным палимпсестом исторических эпох, поскольку на сравнительно небольшом участке Акрокоринфа своеобразным винегретом представлены постройки чуть ли не каждой обитавшей тут цивилизации – от фрагментов храма Афродиты, относящегося ещё к эпохе Периандра, до останков турецкой мечети. Но наилучшая сохранность – у построек Средневековья.
Когда стоишь в полнейшей тишине и одиночестве в окружении руин некогда великой крепости и смотришь с грандиозной высоты на руины некогда же великого города, который эта крепость была призвана защищать, в голову приходят ровно те же вопросы, которыми регулярно задавались все видные новогреческие литераторы в ходе своих паломничеств по Греции: почему нация выдохлась? Почему этот таинственный и непостижимый факел, что в своём ослепительном свете являет совершенно новые общественные и культурные формы, жадно перенимаемые современниками даже из самых отдалённых уголков Земли, может вспыхнуть в нации лишь один-единственный раз? Да и то, на весьма непродолжительное время, после чего краткий золотой век сменяется эпохой всего лишь хорошего и размеренного вкуса, а затем уже просто серой безликостью. Словно потомки страшно подавлены величественным наследием и предпринятыми для его накопления титаническими усилиями и потому только рады освободиться от тяжкого бремени, вполне довольствуясь лишь тем, чтобы просто снимать причитающуюся наследникам ренту – как жители современного и провинциально-унылого Коринфа.
Мечта Периандра, Юлия Цезаря, Калигулы и Нерона в итоге осуществилась, когда в конце XIX века Пелопоннес всё-таки стал островом, но к тому моменту эта локация значительно потеряла в экономической привлекательности. Событие, поданное с большой помпой (в частности, именем одного из спонсоров строительства Коринфского канала, Андреаса Сингроса, впоследствии был назван один из крупнейших проспектов Афин), оказалось сугубо регионального масштаба, а в наши дни так вообще далеко не каждое судно протиснется в эту узкую борозду.
Отметим чрезвычайно стильный памятник строителям канала, в своей символичности подчёркивающий форму выполненного ими сооружения, одним из главных достоинств коего ныне является фотогеничность.
***
Нет ничего лучше, чем по возвращении с мест археологических раскопок смыть с себя всю пыль и усталость в водах Коринфского залива. Лёжа на волнах «вечно обновляющегося, беззаботного, смеющегося, лишённого памяти и потому сохраняющего юность моря». Серия путевых заметок Казандзакиса, получившая в итоге название «Путешествуя по Морее», мне часто видится обязательной к прочтению любым паломником в эти края, поскольку отдельные её строчки по случаю способны найти самый живой отклик в сердце буквально каждого.
«Чтобы почувствовать Древнюю Грецию, – утверждает Казандзакис, – её мысль, её искусство, её богов, существует только один путь, и путь этот – земли, камни, вода, воздух Греции. Начинать нужно отсюда». Простое, даже вроде бы незамысловатое замечание, однако чрезвычайно точное и ёмкое. В своё время я прочёл немало чисто кабинетных эллинистов, часто людей огромного ума, кругозора и эрудиции, которым в силу своего интеллекта оказывалось тесно в весьма чётко обозначенных границах этой максимально осязательной, обращённой к человеку, в первую очередь, к его плоти, чурающейся абстракций культуры (в которой даже математика были привязана к предельно конкретным геометрическим фигурам). И тогда начинались игры разума, когда не лишённые литературного дара эти корифеи нередко пытались выдать плоды своего самостоятельного творчества за присущие древним черты, но поблизости не оказывалось этой земли, камней, воды и воздуха, чтобы немного охолонуть в полёте своей фантазии, которой всегда под силу ярко и убедительно обосновать даже предельно оторванные от действительности концепции. По моему личному убеждению, никогда человек, лишённый тёплого моря, одуряющей жары и связанной с этим определённой лености, неги, неторопливости, медитативной созерцательности, не сможет по-настоящему постичь Грецию (хоть древнюю, хоть современную) одним лишь чистым разумом. Интеллект есть величайшее достоинство человека, но одного его совершенно недостаточно для понимания чувственного. К которому местная культура относится в полной мере. И во избежание возможных упрёков: последними строками я хочу сказать не то, что именно я нашёл единственно правильный способ такого понимания – не уверен, что такой вообще существует, да и для постижения Греции ни одной жизни не хватит – но только то, что столь обращённую к чувствам цивилизацию не под силу адекватно живописать флегматикам и меланхоликам, сидя в тёмном и прохладном кабинете.
Во время моего заплыва в Ксилокастро потихоньку начинается самая настоящая буря, и местные трактирщики немедленно обвешивают свои таверны полиэтиленовым тентом. В образовавшихся теплицах курят, естественно, все, ибо при этом заведение с точки зрения любого уважающего себя грека всё равно остаётся летним. Пока мы с женой коротаем время за нардами в одной из таких таверн в ожидании блюд, здесь внезапно высаживается десант французов – у самого старшего из них, очевидно греческого происхождения, на днях явно случился юбилей, потому всё свободное пространство немедленно заполняется столами. Все подобные заведения в Греции представляют собой семейный бизнес, потому я не удивляюсь, когда на мою просьбу принести дополнительные приборы, обращённую к пожилой владелице таверны, она зычно, но при этом отчасти по-детски, кричит: «Мама!», и тогда к нам на помощь откуда-то ковыляет совсем уж дряхлая бабуля. А гости всех возрастов и поколений всё продолжают пребывать, и вскоре таверна заполняется каким-то вавилонским гомоном, в коем попеременно звучат греческие, французские, немецкие и английские нотки, привнесённые собравшимся здесь по славному случаю кланом со всей Европы. Под всеобщую ажитацию из таверны тихой мышью выбегает мой сосед-йог с очередной заветной пиццей на вынос в руках. И тогда полиэтиленовый тент на мгновение распахивается, и всех оставшихся окатывает волной умопомрачительного аромата сосен, омытых величественной встречей Зевса с Посейдоном.
Беспощадность времени и приносимых им перемен не знает границ, ибо некогда Коринф снискал себе славу одного из блистательнейших полисов Эллады, удостаиваясь эпитетов вроде «богатый» или «цветущий» ещё в «Илиаде». Откуда же на местных свалилось такое богатство? Из уникального месторасположения.
Эта фотография сделана мной приблизительно посередине прорытого в конце XIX века канала – т.е. если впереди открывается Коринфский залив, образующий часть Ионического моря, то за моей спиной буквально в паре километров начинается Саронический залив уже моря Эгейского. 6 километров – вот минимальная ширина Истмийского перешейка, связывающего Пелопоннес с континентальной Европой. Ещё раз: два важнейших в эпоху древности моря в этом месте разделены всего лишь шестью километрами суши. Естественно, что контролировавший такую стратегическую точку город просто обязан был стать своего рода Сингапуром древности. И он им стал. И подобно взлёту современного Сингапура, подъём древнего Коринфа также неразрывно связан с личностью просвещённого тирана-правителя, а именно Периандра.
Под руководством последнего к VI веку до н.э., когда до эпохи расцвета Афин оставалось ещё свыше ста лет, Коринф также совершил своего рода экономическое чудо, сделавшись важнейшим центром эллинской цивилизации. При скудных в то время технологиях рытьё полноценного канала было делом практически невозможным, однако Периандр сумел извлечь максимальные преимущества из расположения Коринфа, доведя до ума дорогу, по которой корабли из одного залива в другой волочили посуху. Подобная транспортная оптимизация обеспечила городу приток сверхдоходов, что привело и к безудержному росту стоимости жизни, увековеченному в поговорке «Не всякому плавать в Коринф».
Двор археологического музея Коринфа заставлен фрагментами колонн, исполненных в единственном из трёх ордеров, что получил своё название по имени конкретного города. И пышная избыточность капителей лучше любых слов говорит о некогда царившей здесь атмосфере роскоши. Благоволил Периандр и чистому искусству – в частности, при его дворе нашёл покровительство легендарный лирический поэт и певец Арион, по некоторым источникам изобретатель дифирамба, отправной точки на пути к древнегреческой трагедии (для совсем несведущих в древнегреческой поэзии – рисунок на большинстве сегодняшних ваз и тарелок, изготавливаемых для туристов и изображающих мужика с кифарой верхом на дельфине, это его канонический образ). В общем, вроде бы натуральная благодать, богатейшая гавань бизнеса и искусств, город солнца, и вот уже Периандра некоторые современники начинают относить к числу величайших мудрецов эпохи. Однако об оборотной стороне этой благодати мы можем прочесть у Геродота, что хоть и часто в своей «Истории» скатывается в откровенные сказки, но порой, как в случае с Периандром, отмечается совершенно реалистичными зарисовками:
«Вначале Периандр был милостивее отца, а потом, вступив в общение через послов с Фрасибулом, тираном Милета, стал даже еще кровожаднее. Так, Периандр послал глашатая к Фрасибулу спросить совета, как ему, установив самый надежный государственный строй, лучше всего управлять городом. Фрасибул же отправился с прибывшим от Периандра глашатаем за город и привел его на ниву. Проходя вместе с ним по полю, Фрасибул снова и снова переспрашивал о причине прибытия его из Коринфа. При этом тиран, видя возвышающиеся над другими колосья, все время обрывал их. Обрывая же колосья, он выбрасывал их, пока не уничтожил таким образом самую красивую и густую часть нивы. Так вот, проведя глашатая через поле и не дав никакого ответа, тиран отпустил его. По возвращении же глашатая в Коринф Периандр полюбопытствовал узнать ответ Фрасибула. А глашатай объявил, что не привез никакого ответа и удивляется, как это Периандр мог послать его за советом к такому безумному человеку, который опустошает собственную землю. Затем он рассказал, что видел у Фрасибула. Периандр же понял поступок Фрасибула, сообразив, что тот ему советует умертвить выдающихся граждан. Тогда-то тиран начал проявлять величайшую жестокость к своим гражданам».
Прогуливаясь по бывшей обители Периандра, ушедшей в вечность и самой ставшей вечностью, я не могу отделаться от мысли, что мы все по-прежнему продолжаем блуждать в лабиринте одних и тех же вечных сюжетов и ситуаций. Бесспорно, в сравнении с эпохой античности мир с точки зрения развития технологий изменился разительно. Но будучи всего лишь инструментами, пусть и весьма и весьма продвинутыми, технологии, как оказалось, прекрасно сочетаются с жесточайшей тиранией и сами по себе не в состоянии кардинально изменить хотя бы искусство управления персоналом – периандров подход каждый из нас и поныне может наблюдать как в высших эшелонах власти, так и в руководстве любой мало-мальски крупной компании, разве что потенциальных соперников тирана в наши дни не отправляют в расход, да и то – совсем с недавних пор, что, впрочем, по большей части обусловлено лишь соображениями экономики, ставшей после Второй Мировой войны мерой всех вещей, но нет никаких оснований непреложно верить, что её примат обязательно сохранится и в будущем. Бродя по книжным развалам, я регулярно натыкаюсь на новинки, чьи заголовки излучают безудержный прогрессистский оптимизм, вроде «Эра Фейсбук», «Плоский мир» и т.д. и т.п., – дескать, очередная захватившая планету технология уж совершенно точно изменила или вот-вот изменит характер общества и общественных отношений. Последняя модная тенденция – молиться на долгожданное создание искусственного интеллекта, который, видимо, должен порядок навести и всех нас рассудить. Старые как мир надежды, питаемые на фоне очередного витка практически повсеместного сокращения свободы отдельного человека, жизнь которого становится всё более и более зарегламентированной, дом которого давно уже не является его крепостью, и детей которого снова, как во времена Периандра, совершенно нетрудно угнать в другие дома. Подаётся всё это под соусом неизменного повышения индивидуального благосостояния, однако хотя бы на примере древнего Коринфа мы знаем, что тирания совсем необязательно подразумевает нищету, потому-то оставаясь и поныне весьма востребованной формацией. Примечательно, что наиболее чеканная ей отповедь была сформулирована также на эллинской земле – философом Демокритом:
«Бедность в демократии настолько же предпочтительнее так называемого благополучия граждан при царях, насколько свобода лучше рабства».
И со времён афинского золотого века это тоже стало вечной дилеммой, актуальность которой в наши дни лучше всего иллюстрируется направлением торговли предметами роскоши: строго с пока ещё демократичного Запада на все ещё авторитарный Восток – в ОАЭ, Китай, Россию или Индию. И главные города этих стран в XXI веке поражают воображение куда более морально устаревших и часто обшарпанных европейских столиц, откуда всё это добро и экспортируется и реалии которых при этом куда скромнее. Но пока ещё куда свободнее. При этом достоинства последнего компонента, как и во времена Демокрита, по-прежнему очевидны далеко не всем, и накал общественных дискуссий в отношении преимуществ того или иного пути и не думает затухать.
Ощущение дня сурка у меня только усиливается в археологическом музее, где я изучаю подлинники или (как на изображениях выше) репродукции артефактов, иллюстрирующих местный мифологический цикл – Коринф считается родиной Беллерофонта, также город занимает немалое место в корпусе сказаний про аргонавтов, потому на вазах и пифосах представлены локальные истории, в которых легко обнаруживаются одни и те же архетипы. Змий на древе, герой верхом на коне и с копьём в руке, готовый пронзить страшное чудовище, в данном случае Химеру, что сама уже давно отправилась в самостоятельное «плавание» в общечеловеческом море образов, и неизменное дерзание о сверхчеловеческом, восходящее в европейской традиции к Беллерофонту не меньше, чем к Икару. Сколько раз и в скольких местах я видел все эти вариации… Давно уже стало банальным наблюдение, что каждая цивилизация по-своему, часто посредством своеобразного испорченного телефона переиначивает одни и те же (почему столь немногочисленные?) вечные сюжеты под свои собственные нужды. Но меня по-настоящему поражает готовность и новых, по идее вроде бы продвинутых поколений, что свысока смотрят на достижения предков, снова и снова пережёвывать или, если угодно, снова и снова пространно и на новый лад интерпретировать и адаптировать всё те же сюжеты. Некогда рассматриваемый в этом журнале современный адепт философии пессимизма и пива Растин Коул резюмировал это следующим образом:
«Время идёт по кругу. Всё, что мы делаем сейчас или в будущем, повторяется снова, и снова, и снова... В нашей вселенной время движется как бы линейно, вперёд. Но за пределами нашей вселенной, если говорить о четырёхмерном пространстве, времени не существует. И если бы мы туда попали, то мы бы увидели, что пространство-время плоское, словно одномерная скульптура, материя находится одновременно во всех точках – в суперпозиции. А наше сознание просто носится по накатанной, как болиды по трассе. Всё, что за пределами нашей вселенной, – это вечность. Взирающая на нас вечность. Для нас это сфера. Но для них это круг. В вечности, где время не существует, ничто не растет, не рождается, не меняется. Смерть создала время, чтобы вырастить то, что потом убьет. И мы рождаемся заново, но проживаем ту же жизнь. Которую уже много раз проживали. Но мы не помним свои жизни. Не можем изменить свои жизни. И в этом весь ужас и вся тайна самой жизни. Мы в ловушке. Мы в страшном сне, от которого не проснуться».
Перманентно поддатого копа-философа в своих речах порой здорово заносит в пафосную метафизику, но неужели нам действительно никогда не выбраться из беличьего колеса одних и тех же образов и ситуаций? И что же тогда остаётся?
Ответ мне приходит при случайном взгляде из сосновой рощи на останки коринфского храма Аполлона, на фоне горделивых гор купающегося в лучах Гелиоса, что по-прежнему каким-то особенным образом изливает свет на эти земли. Ощущение волшебства момента, какого-то иррационального восторга, способность замечать все эти пейзажи каким-то подлинно личным взглядом, в коем раскрывается вся твоя индивидуальность… В противовес неизменной одинаковости человеческих поступков, созерцать красоту и всякий раз чувствовать её совершенно уникальным, свойственным лишь одному тебе образом – возможно это единственная свобода, которой мы обладаем. И археологический музей Коринфа, под завязку забитый овеществлённой красотой, не даёт возможности переключиться на размышления о чём-то более приземлённом даже в очереди в туалет.
Раскопаны же все эти чудеса благодаря усилиям Американской школы классической филологии. Что не спасает американцев от весьма прохладного, если не сказать враждебного, отношения к ним со стороны греков. Как и к щедро спонсирующим реставрационные работы на афинском акрополе немцам. К каждой из этих больших наций у местных есть свои вроде бы предметные старые счёты, за которыми всё-таки просматриваются некие фантомные боли некогда великого народа. И хотя греки милостиво позволяют проклятым оккупантам поддерживать в целости своё грандиозное наследие, никаких вистов последние не получают, ибо первые в массе своей крайне спокойно относятся к античности, нередко в прошлом разбирая древние храмы на камни для своих жилищ. Весьма практичное отношение к наследству: раз моё, то что хочу, то и ворочу; а если ты кричишь об уникальности этого наследия, то будь добр сохранять его за собственный счёт. И несмотря на то, что эти земли породили философию разной степени нестяжательства – от стоицизма до кинизма – нынешние греки весьма довольны такой поговоркой о себе: там, где прошёл грек, там еврею делать нечего.
Пожалуй, американцы уже и сами не рады тому, что откопали, ибо сцены амазономахии в наши дни выглядят поразительно неполиткорректно. Интересно, скоро ли подвиги Геракла встретят своего цензора, например, из сообщества «зелёных»?
Как только встречаешь в музее статую человека, значительно превышающую твой рост, то без всяких табличек понимаешь, что забрёл в римский зал. В любой империи размер имеет первостепенное значение, и, будучи обычно равнодушным к фрейдизму, в данном случае я считаю, что здравое зерно в его учении определённо присутствует.
Естественно, что столь лакомый с точки зрения месторасположения клочок земли римляне облюбовали особо, предварительно разрушив практически до основания все постройки аборигенов. Осталось совсем немногое, и это немногое чрезвычайно выразительно подчёркивает разность приоритетов, менталитета – в общем, всего. Статуи, изображающие человека, сменились статуями сверхчеловека, а места демонстрации чисто абстрактной доблести – как атлетической, так и творческой – были превращены в арены массовых убийств на потеху толпе. Пожалуй, это принципиальное для меня отличие двух величайших цивилизаций античности.
Из некоторых точек древнего города открывается изумительный вид на Акрокоринф, местный акрополь и цитадель, в которой жители Коринфа могли занять долгую оборону от неприятелей, что регулярно пытались захватить эти стратегически важные земли. Именно в декорациях Акрокоринфа разворачивается основное действие «Мелиссы» Никоса Казандзакиса – одной из немногих драм писателя, получивших определённое признание на Западе, в частности со стороны Альбера Камю. На данный момент ознакомиться с этим произведением, главным действующим лицом в котором выступает всё тот же Периандр, можно только в настоящем журнале (по тегу «Мелисса»).
Какой бы неприступной не считалась крепость, она всегда рано или поздно захватывается, и при всей своей внушительности Акрокоринф не выдержал натиска ни римлян, ни крестоносцев, ни турок. Порой складывается впечатление, что неприступные крепости и возводятся лишь для того, чтобы кто-то обязательно снискал благодаря им славу покорителя. Ну, или чтобы защитники таких твердынь в случае поражения всегда могли героически выброситься с головокружительной высоты, что, кстати, в истории Акрокоринфа случалось не раз. Ну, или же чтобы в будущем туристы, с трудом карабкаясь по почти отвесным подъёмам, дивились упорству и настойчивости человеческого духа, ибо даже просто подняться налегке здесь ещё то испытание, и потому на самой верхушке горы никого моложе сорока лет практически не встретишь. Не удивлюсь, если в последующих и ещё более дохлых поколениях получит популярность гипотеза, что подобные сооружения могли возвести только пришельцы.
Фрагмент дороги на этом кадре обозначает рубеж подъёма на автотранспорте. Дальше – только пешком, но долгое восхождение по петляющим и крутым горным тропам (назвать это дорогой, когда у тебя из-под подошв регулярно вылетают куски булыжника и щебня, не поворачивается язык) того стоит, ибо с вершины можно долго и медитативно любоваться как панорамой местности с высоты чуть ли не птичьего полёта, так и натуральным палимпсестом исторических эпох, поскольку на сравнительно небольшом участке Акрокоринфа своеобразным винегретом представлены постройки чуть ли не каждой обитавшей тут цивилизации – от фрагментов храма Афродиты, относящегося ещё к эпохе Периандра, до останков турецкой мечети. Но наилучшая сохранность – у построек Средневековья.
Когда стоишь в полнейшей тишине и одиночестве в окружении руин некогда великой крепости и смотришь с грандиозной высоты на руины некогда же великого города, который эта крепость была призвана защищать, в голову приходят ровно те же вопросы, которыми регулярно задавались все видные новогреческие литераторы в ходе своих паломничеств по Греции: почему нация выдохлась? Почему этот таинственный и непостижимый факел, что в своём ослепительном свете являет совершенно новые общественные и культурные формы, жадно перенимаемые современниками даже из самых отдалённых уголков Земли, может вспыхнуть в нации лишь один-единственный раз? Да и то, на весьма непродолжительное время, после чего краткий золотой век сменяется эпохой всего лишь хорошего и размеренного вкуса, а затем уже просто серой безликостью. Словно потомки страшно подавлены величественным наследием и предпринятыми для его накопления титаническими усилиями и потому только рады освободиться от тяжкого бремени, вполне довольствуясь лишь тем, чтобы просто снимать причитающуюся наследникам ренту – как жители современного и провинциально-унылого Коринфа.
Мечта Периандра, Юлия Цезаря, Калигулы и Нерона в итоге осуществилась, когда в конце XIX века Пелопоннес всё-таки стал островом, но к тому моменту эта локация значительно потеряла в экономической привлекательности. Событие, поданное с большой помпой (в частности, именем одного из спонсоров строительства Коринфского канала, Андреаса Сингроса, впоследствии был назван один из крупнейших проспектов Афин), оказалось сугубо регионального масштаба, а в наши дни так вообще далеко не каждое судно протиснется в эту узкую борозду.
Отметим чрезвычайно стильный памятник строителям канала, в своей символичности подчёркивающий форму выполненного ими сооружения, одним из главных достоинств коего ныне является фотогеничность.
***
Нет ничего лучше, чем по возвращении с мест археологических раскопок смыть с себя всю пыль и усталость в водах Коринфского залива. Лёжа на волнах «вечно обновляющегося, беззаботного, смеющегося, лишённого памяти и потому сохраняющего юность моря». Серия путевых заметок Казандзакиса, получившая в итоге название «Путешествуя по Морее», мне часто видится обязательной к прочтению любым паломником в эти края, поскольку отдельные её строчки по случаю способны найти самый живой отклик в сердце буквально каждого.
«Чтобы почувствовать Древнюю Грецию, – утверждает Казандзакис, – её мысль, её искусство, её богов, существует только один путь, и путь этот – земли, камни, вода, воздух Греции. Начинать нужно отсюда». Простое, даже вроде бы незамысловатое замечание, однако чрезвычайно точное и ёмкое. В своё время я прочёл немало чисто кабинетных эллинистов, часто людей огромного ума, кругозора и эрудиции, которым в силу своего интеллекта оказывалось тесно в весьма чётко обозначенных границах этой максимально осязательной, обращённой к человеку, в первую очередь, к его плоти, чурающейся абстракций культуры (в которой даже математика были привязана к предельно конкретным геометрическим фигурам). И тогда начинались игры разума, когда не лишённые литературного дара эти корифеи нередко пытались выдать плоды своего самостоятельного творчества за присущие древним черты, но поблизости не оказывалось этой земли, камней, воды и воздуха, чтобы немного охолонуть в полёте своей фантазии, которой всегда под силу ярко и убедительно обосновать даже предельно оторванные от действительности концепции. По моему личному убеждению, никогда человек, лишённый тёплого моря, одуряющей жары и связанной с этим определённой лености, неги, неторопливости, медитативной созерцательности, не сможет по-настоящему постичь Грецию (хоть древнюю, хоть современную) одним лишь чистым разумом. Интеллект есть величайшее достоинство человека, но одного его совершенно недостаточно для понимания чувственного. К которому местная культура относится в полной мере. И во избежание возможных упрёков: последними строками я хочу сказать не то, что именно я нашёл единственно правильный способ такого понимания – не уверен, что такой вообще существует, да и для постижения Греции ни одной жизни не хватит – но только то, что столь обращённую к чувствам цивилизацию не под силу адекватно живописать флегматикам и меланхоликам, сидя в тёмном и прохладном кабинете.
Во время моего заплыва в Ксилокастро потихоньку начинается самая настоящая буря, и местные трактирщики немедленно обвешивают свои таверны полиэтиленовым тентом. В образовавшихся теплицах курят, естественно, все, ибо при этом заведение с точки зрения любого уважающего себя грека всё равно остаётся летним. Пока мы с женой коротаем время за нардами в одной из таких таверн в ожидании блюд, здесь внезапно высаживается десант французов – у самого старшего из них, очевидно греческого происхождения, на днях явно случился юбилей, потому всё свободное пространство немедленно заполняется столами. Все подобные заведения в Греции представляют собой семейный бизнес, потому я не удивляюсь, когда на мою просьбу принести дополнительные приборы, обращённую к пожилой владелице таверны, она зычно, но при этом отчасти по-детски, кричит: «Мама!», и тогда к нам на помощь откуда-то ковыляет совсем уж дряхлая бабуля. А гости всех возрастов и поколений всё продолжают пребывать, и вскоре таверна заполняется каким-то вавилонским гомоном, в коем попеременно звучат греческие, французские, немецкие и английские нотки, привнесённые собравшимся здесь по славному случаю кланом со всей Европы. Под всеобщую ажитацию из таверны тихой мышью выбегает мой сосед-йог с очередной заветной пиццей на вынос в руках. И тогда полиэтиленовый тент на мгновение распахивается, и всех оставшихся окатывает волной умопомрачительного аромата сосен, омытых величественной встречей Зевса с Посейдоном.
![[community profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/community.png){kind=small}