![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
kapetan_zorbas(«Капитан Михалис» – самый «греческий» роман Казандзакиса, посвящённый Криту его детства и отцу, который и послужил прототипом для главного героя, а также запечатлевший массу колоритных персонажей, окружавших автора в годы его юности. Сразу скажу, что в качестве хобби перевод этого крупного по объему и богатого по специфической критской лексике романа в мои планы не входит, поскольку это была бы слишком большая и трудоёмкая для хобби работа. Предлагаемую вниманию читателя первую главу этого произведения я перевёл где-то лет десять назад. Сегодня я, естественно, основательно бы её переработал, но – с другой стороны – определённое впечатление и атмосферу книги она, на мой взгляд, всё-таки передаёт и определённое мнение составить позволяет.)
Капитан Михалис[1] заскрежетал зубами – как всегда, стоило лишь гневу овладеть им; промеж чёрных усов справа сверкнул клык. Недаром в Мегало Кастро его прозвали «капитан Вепрь»: внезапные вспышки ярости, глубокие черные глаза, короткая непреклонная шея и выступающая нижняя челюсть – этот крупный могучий мужчина действительно походил на готового к нападению вепря.
Он скомкал зажатое в кулаке письмо и засунул за широкий бархатный пояс; перед тем долго читал по складам, силясь доискаться смысла... Ясно, не приедет и на Пасху, так что овдовевшая мать и несчастная сестра не увидят его и в этом году, потому что, по его словам, он всё ещё учится… Чему он, черт возьми, учится? Долго ещё он будет учиться? Сказал бы лучше, не хватает духу вернуться на Крит, потому что женился на еврейке! Твой ненаглядный сын, брат Костарос, испортил нашу кровь! Эх, был бы ты жив! Да ты бы схватил его за лодыжки и подвесил на балке вверх тормашками, словно бурдюк!
Он встал – настоящий великан, едва не задевающий макушкой потолок своей лавки. Повязка с чёрными кисточками, что связывала его колючие волосы, ослабла, и капитан Михалис схватил её и покрепче затянул на массивном черепе, а затем направился к двери, чтобы глотнуть свежего воздуха.
(часть традиционного критского мужского костюма)
Подмастерье Харитос, чернявый деревенский паренек, с испуганными мигающими глазами и оттопыренными ушами, присел за канатной бухтой. Бегая взглядом по парусам, доскам, горшкам с краской и смолой, тяжёлым цепям, железным якорям, всевозможной корабельной оснастке, он в своем страхе не видел ничего, кроме хозяина, стоявшего сейчас на пороге, загородив собою дверной проём, и смотревшего в сторону гавани. Капитан Михалис приходился ему дядей, но Харитос трепетал перед ним и называл хозяином.
- Будто мало на сегодня хлопот, - пробурчал капитан Михалис. - Чего от меня хочет этот пёс, зазывая вечером в свою конуру? А теперь ещё и напасть с племянником! Его мать попросила меня написать ему – я написал, но он и не думает возвращаться!
Он посмотрел налево в сторону порта: на рыболовецкие лодки, парусники, море. Вдали гудел мол: торговцы, матросы, лодочники и носильщики копошились среди бочек с маслом и вином и груд гороха, с криками и руганью нагружая и разгружая повозки; они торопились закончить до захода солнца, когда закроют крепостные ворота. Море жарко плескалось, в порту пахло гнилыми апельсинами, бобами, вином и маслом. Две-три немолодые напомаженные мальтийки стояли на набережной, хрипло тараторили и махали широкопалубному мальтийскому паруснику, прибывавшему с грузом рыбы.
Солнце клонилось к закату; истекал последний день марта. Налетел резкий северный бриз, и в Мегало Кастро похолодало. Чтобы согреться, лавочники растирали руки, топали ногами и пили настои из трав, а иные – ром. Вершина Струмбулы была покрыта снегом, поодаль вздымался тёмно-синий Псилорит; в глубоких и защищенных от ветра лощинах мерцали холодные снежные массы, но небо было кристально чистым и сверкало стальным отблеском.
Капитан Михалис уставился на массивную Кулес – крепкую широкую башню по правую руку от входа в порт, украшенную мраморным крылатым львом работы венецианцев. Мегало Кастро был полностью окружен стенами с неприступными башнями, построенными христианами в венецианскую эпоху и пропитанными венецианской, турецкой и греческой кровью. Тут и там все еще виднелись каменные львы, держащие в когтях Евангелие, и турецкие топоры, что были высечены на крепостных укреплениях в тот кровавый осенний день, когда турки растоптали Мегало Кастро после долгих лет, казалось, безнадежной блокады. И повсюду среди поваленных глыб теперь виднелась пышная поросль фиговых деревьев, крапивы и каперсника.
Капитан опустил взгляд и уставился теперь на подножие башни Кулес. Вены на его висках вздулись, он вздохнул: там, в этой обиваемой волнами проклятой темнице, на протяжении поколений испускали дух воины-христиане, прикованные за руки и за ноги. «Воистину, тела критян, хоть и сильны, не сравнятся с силой их духа, – подумал он. – Я виню Бога в том, что он не дал нам, критянам, стальных тел, которых хватило бы на сто, двести, триста лет, пока мы не освободим Крит. А после пусть бы мы обратились в прах и пепел».
Он вновь вспыхнул яростью, подумав о своем племяннике, который жил за границей как «франк»[2].
- Говорит, учится. Чему он, черт возьми, учится? Станет как его дядя Титирос, школьным учителем, жалким безмозглым очкариком. Яблочко-то с гнильцой оказалось, тьфу!
Он смачно сплюнул и подумал, не зайти ли в лавку специй напротив, которую держал Димитрос.
- Что стало со славным родом Бешеного Михалиса, пожирателя турков! - сказал он про себя, и перед его мысленным взором предстал во плоти грозный дед, Бешеный Михалис. Как он мог умереть – тот, у кого было столько детей и внуков? Многие старики еще помнили его: как, бывало, пожирал он взглядом побережье Крита, приставив ручищу козырьком к глазам: всё высматривал, не появятся ли из моря и неба корабли московитов. Сдвигал набекрень феску, прогуливался вот по этой самой набережной, подходил к этой проклятой Кулес и распевал в лицо туркам: «Московиты идут!» У него были длинные волосы и борода, высокие сапоги по бедра – говорили, он никогда их не снимал; ещё носил длинную черную рубаху, ибо порабощенный Крит был в трауре, и каждое воскресенье после литургии он щеголял с луком своего деда через плечо и с полным колчаном стрел.
- То были мужчины, - хмурясь, проворчал капитан Михалис. - Гиганты, а не черви вроде нас! Под стать им были их женщины, даже еще свирепее. Ах, не те уже люди, человечество катится к дьяволу!
Внутри него словно поднялся занавес, и вслед за дедом явился скелет с длинными, испачканными землёй ногтями – его бабка. Достигнув старости, она покинула кособокий дом и ораву детей, внуков и правнуков, чтобы схорониться в глубокой пещере над родной деревней, у подножия Псилорита. В этой норе она прожила двадцать лет. Одна из её внучек, что вышла замуж за человека из этой деревни, по утрам приносила ей ломоть ячменного хлеба, маслины и фляжку вина (воды в пещере хватало), а на Пасху – два красных яйца в память о Господе Иисусе Христе. И старуха появлялась каждое утро, садилась у входа в пещеру, бледная как призрак, с длинными волосами и ногтями, вся в лохмотьях, смотрела на восходящее солнце и долго тянула к нему свои тощие руки, то ли благословляя, то ли проклиная, а после снова ныряла в чрево горы, и так двадцать одиноких лет. Но как-то раз утром она не вышла, и все всё поняли. Послали за деревенским священником, забрались туда с горящими факелами и нашли ее, скрюченный мешок костей, в маленькой, похожей на купель выемке; руки ее были скрещены, а череп зажат меж колен.
Капитан Михалис тряхнул головой и отвёл взор от темницы; образы мёртвых снова упокоились в его душе.
Напротив, в маленькой лавке пряностей на узком диване сидел с опухшими глазами сонный Димитрос. В руке он держал мухобойку и вяло помахивал ею из стороны в сторону, отгоняя мух от мешочков с гвоздикой, мускатным орехом, мастикой и корицей, от стаканчиков с лавровым и миртовым маслом. Весь пожелтевший, с продолговатой головой, вечно угрюмый, он почесывался, зевал, моргал слипающимися глазами, клевал носом, но пока что не спал, и ему показалось, будто стоявший через дорогу капитан Михалис глядит на него. Димитрос поднял свою мухобойку, чтобы поприветствовать могучего соседа, пожелать доброго вечера, но тот отвернулся, и лавочник снова впал в дремоту.
Капитан Михалис сунул ручищу за свой широкий скрученный пояс, нашёл смятое письмо, вытащил его и порвал в мелкие клочья.
- Будто одного учителя мало, чтобы выставить наш род в дурацком виде, теперь и этот туда же! И чей он сын? Твой, брат Костарос! А ведь это ты однажды схватил факел, поджёг пороховой погреб и взорвал монастырь Аркади со всеми его святыми, распятиями, монахами, христианами и турками!
(Речь о знаменитом старинном критском монастыре: в 1866-м году 15 тысяч турецких солдат штурмовали Аркади, вынудив многократно уступающих в численности защитников монастыря подорвать себя и неприятеля, что сделало этот монастырь символом борьбы за независимость)
Закутавшийся в толстую шерстяную куртку Вендузос, известный лирник, спускался в порт; он заказал из Кисамоса бочку вина для своей таверны и теперь торопился её забрать, но, завидев издали капитана Михалиса с повязкой, натянутой по самые брови, предпочел свернуть.
- Дракон сегодня опять гневается, - пробормотал он. – Пойду-ка я другой дорогой.
Солнце зашло за скалы Струмбулы, улицы погрузились в полумрак, белые минареты порозовели, а в порту у торговцев, плотников, грузчиков, лодочников и судовых псов больше не было сил кричать и лаять, мир успокоился. Капитан Михалис вытащил из-за пояса табакерку и скрутил папиросу. Вместе с дымом мало-помалу уходил его гнев; он погладил свою иссиня-черную бороду и улыбнулся, снова блеснув клыком.
- Мой сын, мой Трасаки, да будут благословенны его дни, – пробормотал он, – вот кто смоет с нас позор. Он вставит фитиль своему дяде Титиросу. И этому моему премудрому племяннику, которому не стыдно смешивать нашу кровь с кровью ростовщиков, тоже вставит фитиль. Он поднимет знамя нашего рода!
И жизнь вдруг показалась хорошей, Бог справедливым – у капитана Михалиса больше не было к Нему упрёков.
Лысый старый турок в лохмотьях и деревянных башмаках боязливо приблизился и дрожащим взором посмотрел на капитана Михалиса. Тот смерил его презрительным взглядом и тряхнул головой.
- Чего тебе надо, Али-ага? – спросил он грубо.
Али-ага был его соседом, но он не переносил этого типа, слизняка, наполовину мужчину, наполовину женщину, ни мужчина и ни женщина, что вечерами садился с окрестными гречанками, вязал чулки и принимал участие в женских сплетнях.
- Господин, - пролепетал старик, - меня прислал Нури-бей. Он тебя приветствует и просит не отказать ему в удовольствии и прийти этим вечером в его конак.
- Его слуга-арап мне это уже передал. Ладно, ступай.
- Он сказал, это очень срочно.
- Ступай, тебе говорю.
Женственный голос евнуха его раздражал. Али-ага умолк и, держась за стену, дрожа от холода, скрылся.
«Что я забыл в доме турка? Чего хочет от меня этот пёс? почему не придет сам? Не пойду!»
- Харитос, - обернулся он, - ступай в мой дом и седлай мою кобылу.
Ему вдруг пришла в голову мысль прокатиться на своей кобыле, чтобы развеяться. Забыть про деда, бабку, племянника, Нури-бея... Прокатиться на своей кобыле, и забыть их всех разом!
Но не успел он поднять руку, чтобы снять ключ и запереть дверь, как с улицы раздалось бодрое радостное ржание. Капитан Михалис узнал голос этого коня и обернулся: вороной и сияющий, лоснящийся и стройный, благородный, взмыленный зверь появился, ступая величавой поступью. Пухлый босой турчонок крепко держал его за поводья и водил расседланного по улицам Мегало Кастро, чтобы успокоить: конь явно только что мчался галопом, ибо вокруг его пасти, на груди и холке виднелась пена, но он по-прежнему был полон сил и, фыркая, мотал вспененной шеей и мокрой гривой. Время от времени он вставал на дыбы и со ржанием резко бил своими стройными ногами по мостовой.
- Смотрите, ребята, вон идёт конь Нури-бея! – крикнул кто-то снаружи цирюльни господина Параскеваса, родом с Сиры[3]. Пять-шесть небритых мужчин и один весь в мыле, бросились к двери. Вытянув шею и раскрыв рот, они стояли и любовались конём.
- Клянусь своей душой, - воскликнул верзила с редкой козлиной бородкой, - клянусь своей душой, спроси кто меня: «Что бы ты предпочел: лошадь Нури-бея или его ханум[4]?» - я бы выбрал лошадь.
- В тебе столько же ума, сколько в моей кисти, - рассмеялся свежевыбритый Яннарос, маляр, которого еще называли Фурогатос[5] из-за его колючих торчащих вверх усов. – Ты глупец, Эмине-ханум – прекрасная, двадцатилетняя и горячая. Выбирай ее, бедолага, и разомни свои бока.
- Говорю тебе, я предпочёл бы лошадь, - ответил козлобородый. – Не хочу оскверняться.
- Ни лошадь, мой дорогой соотечественник, и ни ханум, – синьор Параскевас со своим высоким голосом отважился встрять в разговор. Он тоже выскочил наружу, держа в руках ножницы. - Ни лошадь, и ни ханум! От них обоих одно беспокойство.
Козлобородый развернулся.
– Эй, ты, сирасский недотрога, - сказал он, - вся жизнь полна беспокойства, покой приносит только смерть. Скажу тебе из самых лучших побуждений: не говори такое критянам. Мы можем неправильно тебя понять и похоронить заживо.
Бедный сирасец содрогнулся. Приветливый добрый человечек, он уже не мог вспомнить, каким ветром занесло его на Крит, брить здесь этих диких зверей. Всякий раз, как порог его цирюльни переступал какой-нибудь критянин с гор, сирасец вскакивал, с ужасом его оглядывая – с чего же тут начать? Тот не брился и не мылся месяцами, годами не подстригал волосы. Он доставал полотенце, хватал ножницы и крутился вокруг стула, на котором сидел критянин, с восхищением уставившийся на своё отражение в зеркале. Это чудище напоминало ему валуха или же святого Маманта, покровителя скотоводов, которого синьор Параскевас как-то видел на образке – полностью заросшего, с окладистой бородой, усами и шевелюрой – с которым не справились бы и десять цирюльников.
Ножницы синьора Параскеваса вдруг становились маленькими. Куда в эту поросль свиной щетины лучше сначала запустить их? Тогда сирасец вздыхал, а затем, наконец решившись, с Божьей помощью приступал к намыливанию.
- Заживо? – спросил он, в страхе пятясь назад. - Зачем, друг мой, хоронить меня заживо?
- Потому что, знаешь, как мы называем того, кто говорит такие вещи? Мертвец!
Сирасец сглотнул, сделав вид, что ничего не услышал, и ретировался в свою цирюльню.
В этот момент мимо проходил хромой Стефанис, старый капитан «Дарданаса», который турки потопили во время восстания 78-го года; снаряд, выпущенный с турецкого судна и пробивший его корабль, раздробил ему колено, и с тех ему оставалось лишь стучать своей тростью по суше и ковылять вокруг порта. У него было две трости: одной, прямой как пасхал, он пользовался, когда на Крите всё шло хорошо, а другой, толстой изогнутой палкой - когда всё становилось худо и в воздухе пахло порохом. Сегодня при нем была изогнутая палка. Заслышав разговор, он остановился.
- Не ссорьтесь, ребята, - сказал он. – Решение тут несложное.
- Скажи нам, капитан Стефанис, что бы выбрал ты?
- Болваны, я бы сел на коня Нури, а сзади бы посадил Эмине-ханум - как святой Георгий!
- Я бы тоже, я бы тоже, капитан Стефанис! – заголосили критяне, бритые и небритые. – Твои бы слова да Богу в уши!
Капитан Михалис поднял взор. Конь находился теперь совсем близко – грациозный, трепетный, с высоко выгнутой шеей, как у черного лебедя; он повернул голову, и его глаза заблестели, как будто он узнал капитана Михалиса; на миг остановившись, он заржал. Капитан Михалис шагнул к животному, не в состоянии удержаться, сделал ещё шаг. Он был сейчас совсем рядом, у него чесались руки, чтобы прикоснуться к коню, зачерпнуть рукой его пену. Турчонок увидел его и замер.
Капитан Михалис провел рукой по широкой, мокрой груди животного в ожерелье из голубых камней, скрепленных полумесяцем из слоновой кости; он жадно гладил шею, ноздри, лоб, трепал влажную гриву. Его рука летала по спине и крупу, затем спустилась вниз к испускающему пар животу, но всё равно не могла насытиться, словно желая охватить коня целиком.
И гордое грациозное животное склонило шею и, казалось, получало от ласк мужчины нескончаемую радость. Косясь огромным сливово-чёрным глазом, оно в ответ погладило капитана Михалиса ноздрями, с фырканьем обдав горячим воздухом его волосы. И вдруг, шутки ради, конь стащил губами черную повязку с головы капитана, высоко поднял её, и помахал в воздухе, не желая отдавать. Лошадиный глаз кокетничал с черной бородой напротив, и человек почувствовал, как сердце его смягчилось: он никогда не смотрел на людей с таким восхищением. Он начал шептать слова нежности, и конь опустил голову, будто слушая, и слегка потерся о плечо мужчины. Капитан Михалис вдруг поднял руку, вытащил повязку из губ лошади и намотал себе на голову, забрызгав волосы пеной; затем он обернулся и знаком показал турчонку, что тот может продолжать путь.
- Я пойду туда, - пробормотал капитан Михалис, провожая взглядом коня, который теперь приближался к портовым воротам. - Я пойду туда.
Резко приняв решение, он теперь вернулся, чтобы запереть свою лавку, после чего отправиться в конак Нури-бея.
Но тут капитан Стефанис, наблюдавший за тем, с каким чувством он гладил коня, вырос перед ним, опираясь на свой кривой посох, и пожелал ему доброго вечера. Он не боялся этого нелюдима, он сам был настоящим мужчиной, бывалым морским волком. В каждом из восстаний 1854-го, 1866-го и 1878-го сколько раз он прорывал на своём «Дарданасе» турецкую блокаду, чтобы выгрузить в укромных гаванях еду и боеприпасы для христиан. И когда его обстреляли, потопив корабль, из его раздробленного колена струилась кровь, но он доплыл до залива Святой Пелагии, держа в зубах над водой письма, которые афинский комитет отправил знаменитому капитану Коракасу, вождю области Месара. С тех пор он, правда, сильно сдал, охромел, обеднел, одежда его превратилась в лохмотья, но он по-прежнему разгуливал в капитанских сапогах, которые уже все были в заплатах, бродил весь день по гавани, разглядывая, хотя и с болью в сердце, иностранные корабли; ему нравилось вдыхать запах смолы и слышать голоса, приветствия и грохот спускаемых якорей. Тело его ослабло, карманы опустели, но дух оставался несломленным, и он смотрел на море подобно Горгоне на носу корабля.
И вот, опираясь на свой кривой посох, он встал перед капитаном Михалисом и заговорил:
- Эй, капитан Михалис, ты часом не слышал разговор у цирюльника? Если бы тебе довелось выбирать между конём Нури и Эмине-ханум, кого бы ты выбрал?
- Мне нет дела до бесстыдной болтовни, - сказал капитан Михалис и направился к своей лавке, не удостаивая взором опустившегося морехода.
Но упрямый моряк не сдавался. Сделав вид, что ничего не услышал, он догнал его.
- Говорят, Нури привез её из Константинополя. Говорят, она черкешенка, красоты неописуемой, да шальная – настоящая пожирательница мужчин. Мои соседки, Мегеры, знают, что творится за решётчатыми окнами в доме бея, со слов ее служанки, чёрной христианки, которую она привезла с собой. А ещё они, благослови Бог их язычки, ещё они говорят, что…
- Капитан Стефанис, - повторил капитан Михалис с раздражением, - сказал же, мне нет дела до бесстыдной болтовни.
Но упрямый моряк стоял на своем. С чего бы ему закрывать рот? он не выказывал страха перед лицом грозной турецкой армады, так неужели стушуется перед этим человеком? «Ты выслушаешь всё, - сказал он себе, - нравится тебе или нет».
- Не забывай, капитан Михалис, - продолжал он, - Нури-бей твой названый брат, а посему тебе следует знать, что происходит в его доме. Говорят, что бей, этот дикий зверь, кротко сидит у её ног и смотрит ей в глаза, а она тушит о его шею папиросы и хохочет. А иногда, мол, она мысленно возвращается в свою страну – к шатрам, к запаху навоза и молока, к лошадиному ржанию – и тогда ею овладевает ярость, и она бьет фарфоровые чашки, льет на пол духи и хлещет свою арапку…
Капитан Михалис, рыча как страшная овчарка, снял висящий перед ним ключ и отстранил старого морского волка от двери, чтобы закрыть лавку. Но моряк уже не мог, да и не хотел держать язык за зубами. С таким диким зверем лучше бы не ввязываться в разговоры, но раз уж ввязался, так поднять паруса, и будь что будет! Поэтому он поспешил закончить свой рассказ:
- Говорят, ханум ревнует к лошади Нури. Позапрошлым вечером, когда бей попытался её приласкать, она оттолкнула его. «Сначала окажи мне услугу», - сказала она. «Все, что пожелаешь, моя госпожа, тут всё твое». «Приведи во двор своего коня, зажги фонари, чтобы мне было видно, и зарежь его у меня на глазах». Бей вздохнул, опустил голову, ушёл и заперся у себя, и всю ночь напролёт было слышно, как он ходит взад-вперед и рычит. Я рассказываю это тебе, чтоб ты знал. Говорят, он попросил тебя прийти в его дом, ты ему нужен. Не отрицай, Али-ага рассказал мне. Так что ты должен знать, что эта парочка на ножах.
Стефанис потер мозолистые руки, радуясь, что сумел высказаться и не струсить.
- Что услышал, капитан Михалис, то и говорю. А правда или ложь – это уж на совести Мегер.
Капитан Михалис рывком захлопнул дверь и запер ее. Засунув ключ за пояс, он повернулся к потрёпанному мореходу.
- У вас, моряков, - сказал он презрительно, - никакого уважения к женщинам. – И ушел.
- Но вы-то, сухопутные капитаны, - хихикнул вслед Стефанис, - всё об этом знаете! Вечно плескаясь в навозе! – Крикнув это, он быстро заковылял за угол, будто страх наконец овладел им.
Капитан Михалис натянул на лоб черную повязку так, что её кисточки закрывали ему глаза. Он никого не желал видеть и не желал, чтобы его кто-то видел. Тяжело дыша, он зашагал в турецкий квартал.
Солнце уже село, прогремели трубы, и стража взяла ключи и крепко замкнула все городские ворота; теперь до восхода солнца никто не смог бы высунуть нос из Мегало Кастро, равно как и попасть в город. Турки и христиане оставались заперты вместе на всю ночь.
Тьма потихоньку сгущалась, накидывая своё покрывало на переулки. Женщины больше не показывались на улицах, в домах зажигали лампы, накрывали столы, почтенные мужи спешили домой на ужин; гуляки же оставались в тавернах пропустить рюмку-другую. Мегало Кастро, окутанный тьмой, почувствовал голод и принялся за вечернюю трапезу.
Настал тот час, когда за дверью своего дома вставали, тесно прижавшись друг к другу, три сестры, известные как Мегеры; они проделали в двери три глазка, через которые изучали прохожих и обсуждали внешность каждого. У всех трёх старых дев с рождения были белоснежные волосы, брови и ресницы и красные кроличьи глазки. Днем они вообще не выходили из дома; говорили, что при свете солнца они плохо видели, ожидая вечера, когда они могли встать у этих трех своих дырок и поглазеть на проходящих мимо людей. Это были язвительные, ядовитые языки. Мимо их смотровых отверстий незамеченной не пролетела бы и муха. Их дом находился на углу оживлённой улицы, там, где заканчивался турецкий квартал и начинались дома христиан. Они видели всех и давали каждому прозвище, от которого тот уж вовек не мог избавиться. Это они прозвали капитана Михалиса Вепрем. Его брата, школьного учителя, они окрестили «Титирос», ибо как-то раз, когда его отец вернулся из деревни с большим куском сыра, учёный сын спросил на древнегреческом: ти тирос инэ афтос, патер?[6] Это услышали Мегеры, и он стал Титиросом.
Весь день они готовили, шили и подметали в полутьме своего дома, других забот у них не было, им не нужно было ухаживать за мужчинами и детьми, а Бог подарил им замечательного брата, золотого человека, господина Аристотелиса, аптекаря. Этот бедняга, хоть и был холост, работал с утра до вечера, изготавливая порошки и мази. Желтоватый, молчаливый, терпеливый, с распухшими от долгого стояния ногами, он утром и вечером приносил сестрам полную корзину продуктов. Когда он еще был молод, его регулярно сватали к девушкам с приданым и из хороших семей. Господин Аристотелис был завидным женихом, его аптека располагалась в самом центре Мегало Кастро, на главной площади, и была полна бутылок и пузырьков, духов и мыла, и каждый вечер учителя и врачи собирались там, чтобы разложить по косточкам главные вселенские вопросы. И меланхоличный, сморщенный господин Аристотелис слушал, ничего не говоря, просто смотря на них своими маленькими, голубыми, усталыми глазками и качал плешивой головой, будто говоря каждому: «Ты прав… Ты прав…» Но единственной его мыслью было, что жизнь его не удалась. Возможно, он и хотел жениться – не потому что интересовался женщинами, упаси Бог! Нет, он просто хотел произвести на свет сына, который бы унаследовал аптеку. Но куда ему девать сестёр? Они должны вступить в брак первыми, таков обычай. Шли годы, волосы его побелели, зубы расшатались, спина сгорбилась, а плотные красные щеки обвисли и сморщились. Господин Аристотелис стал старым, жизнь потихоньку вытекала из него, и он пристрастился к мастике – не к той, которую пьют, а которую жуют, и он жевал и жевал её весь день, а с наступлением вечера слушал дебаты учителей и врачей о свободе воли, бессмертии души и о том, обитаемы ли звезды, а сам качал своей лысой головой и всё повторял про себя: «Даже если я женюсь сейчас, я уже не смогу иметь сына, я уже не смогу иметь сына, я уже не смогу иметь сына…» Он брал в руки пестик, жевал мастику и до позднего часа месил в ступе свои медикаменты, погруженный в раздумья.
Сегодня Мегеры пораньше заняли свой наблюдательный пост. Было прохладно, волосы их вздыбились, руки и тонкие ноги одеревенели, но они мужественно стояли и выжидали. Сегодня вечером они что-то учуяли, что-то необычное, и сквозь свои смотровые отверстия они уставили красные глазки на зелёную сводчатую дверь дома Нури-бея.
- Не сводите с неё взгляда, - сказала Аглая, средняя сестра. – Там что-то назревает. Вспомните, что нам позавчера донесла арапка!
- Этим вечером бей вернулся из деревни в ярости, - отозвалась Талия. – Я его видела. Он пинком открыл дверь, и сразу после этого раздались крики и плач. Поди, опять избивал слуг.
- А кого ещё там бить? Коня? Эмине? Вшей на нем нет, - рассмеялась Фросини.
Но только три эти грации зашушукались, как им показалось, будто улица вдруг потемнела. Отпрянув, они переглянулись.
- Капитан Михалис, - пробормотали они и снова припали глазами к отверстиям.
Капитан Михалис[1] заскрежетал зубами – как всегда, стоило лишь гневу овладеть им; промеж чёрных усов справа сверкнул клык. Недаром в Мегало Кастро его прозвали «капитан Вепрь»: внезапные вспышки ярости, глубокие черные глаза, короткая непреклонная шея и выступающая нижняя челюсть – этот крупный могучий мужчина действительно походил на готового к нападению вепря.
Он скомкал зажатое в кулаке письмо и засунул за широкий бархатный пояс; перед тем долго читал по складам, силясь доискаться смысла... Ясно, не приедет и на Пасху, так что овдовевшая мать и несчастная сестра не увидят его и в этом году, потому что, по его словам, он всё ещё учится… Чему он, черт возьми, учится? Долго ещё он будет учиться? Сказал бы лучше, не хватает духу вернуться на Крит, потому что женился на еврейке! Твой ненаглядный сын, брат Костарос, испортил нашу кровь! Эх, был бы ты жив! Да ты бы схватил его за лодыжки и подвесил на балке вверх тормашками, словно бурдюк!
Он встал – настоящий великан, едва не задевающий макушкой потолок своей лавки. Повязка с чёрными кисточками, что связывала его колючие волосы, ослабла, и капитан Михалис схватил её и покрепче затянул на массивном черепе, а затем направился к двери, чтобы глотнуть свежего воздуха.
(часть традиционного критского мужского костюма)
Подмастерье Харитос, чернявый деревенский паренек, с испуганными мигающими глазами и оттопыренными ушами, присел за канатной бухтой. Бегая взглядом по парусам, доскам, горшкам с краской и смолой, тяжёлым цепям, железным якорям, всевозможной корабельной оснастке, он в своем страхе не видел ничего, кроме хозяина, стоявшего сейчас на пороге, загородив собою дверной проём, и смотревшего в сторону гавани. Капитан Михалис приходился ему дядей, но Харитос трепетал перед ним и называл хозяином.
- Будто мало на сегодня хлопот, - пробурчал капитан Михалис. - Чего от меня хочет этот пёс, зазывая вечером в свою конуру? А теперь ещё и напасть с племянником! Его мать попросила меня написать ему – я написал, но он и не думает возвращаться!
Он посмотрел налево в сторону порта: на рыболовецкие лодки, парусники, море. Вдали гудел мол: торговцы, матросы, лодочники и носильщики копошились среди бочек с маслом и вином и груд гороха, с криками и руганью нагружая и разгружая повозки; они торопились закончить до захода солнца, когда закроют крепостные ворота. Море жарко плескалось, в порту пахло гнилыми апельсинами, бобами, вином и маслом. Две-три немолодые напомаженные мальтийки стояли на набережной, хрипло тараторили и махали широкопалубному мальтийскому паруснику, прибывавшему с грузом рыбы.
Солнце клонилось к закату; истекал последний день марта. Налетел резкий северный бриз, и в Мегало Кастро похолодало. Чтобы согреться, лавочники растирали руки, топали ногами и пили настои из трав, а иные – ром. Вершина Струмбулы была покрыта снегом, поодаль вздымался тёмно-синий Псилорит; в глубоких и защищенных от ветра лощинах мерцали холодные снежные массы, но небо было кристально чистым и сверкало стальным отблеском.
Капитан Михалис уставился на массивную Кулес – крепкую широкую башню по правую руку от входа в порт, украшенную мраморным крылатым львом работы венецианцев. Мегало Кастро был полностью окружен стенами с неприступными башнями, построенными христианами в венецианскую эпоху и пропитанными венецианской, турецкой и греческой кровью. Тут и там все еще виднелись каменные львы, держащие в когтях Евангелие, и турецкие топоры, что были высечены на крепостных укреплениях в тот кровавый осенний день, когда турки растоптали Мегало Кастро после долгих лет, казалось, безнадежной блокады. И повсюду среди поваленных глыб теперь виднелась пышная поросль фиговых деревьев, крапивы и каперсника.
Капитан опустил взгляд и уставился теперь на подножие башни Кулес. Вены на его висках вздулись, он вздохнул: там, в этой обиваемой волнами проклятой темнице, на протяжении поколений испускали дух воины-христиане, прикованные за руки и за ноги. «Воистину, тела критян, хоть и сильны, не сравнятся с силой их духа, – подумал он. – Я виню Бога в том, что он не дал нам, критянам, стальных тел, которых хватило бы на сто, двести, триста лет, пока мы не освободим Крит. А после пусть бы мы обратились в прах и пепел».
Он вновь вспыхнул яростью, подумав о своем племяннике, который жил за границей как «франк»[2].
- Говорит, учится. Чему он, черт возьми, учится? Станет как его дядя Титирос, школьным учителем, жалким безмозглым очкариком. Яблочко-то с гнильцой оказалось, тьфу!
Он смачно сплюнул и подумал, не зайти ли в лавку специй напротив, которую держал Димитрос.
- Что стало со славным родом Бешеного Михалиса, пожирателя турков! - сказал он про себя, и перед его мысленным взором предстал во плоти грозный дед, Бешеный Михалис. Как он мог умереть – тот, у кого было столько детей и внуков? Многие старики еще помнили его: как, бывало, пожирал он взглядом побережье Крита, приставив ручищу козырьком к глазам: всё высматривал, не появятся ли из моря и неба корабли московитов. Сдвигал набекрень феску, прогуливался вот по этой самой набережной, подходил к этой проклятой Кулес и распевал в лицо туркам: «Московиты идут!» У него были длинные волосы и борода, высокие сапоги по бедра – говорили, он никогда их не снимал; ещё носил длинную черную рубаху, ибо порабощенный Крит был в трауре, и каждое воскресенье после литургии он щеголял с луком своего деда через плечо и с полным колчаном стрел.
- То были мужчины, - хмурясь, проворчал капитан Михалис. - Гиганты, а не черви вроде нас! Под стать им были их женщины, даже еще свирепее. Ах, не те уже люди, человечество катится к дьяволу!
Внутри него словно поднялся занавес, и вслед за дедом явился скелет с длинными, испачканными землёй ногтями – его бабка. Достигнув старости, она покинула кособокий дом и ораву детей, внуков и правнуков, чтобы схорониться в глубокой пещере над родной деревней, у подножия Псилорита. В этой норе она прожила двадцать лет. Одна из её внучек, что вышла замуж за человека из этой деревни, по утрам приносила ей ломоть ячменного хлеба, маслины и фляжку вина (воды в пещере хватало), а на Пасху – два красных яйца в память о Господе Иисусе Христе. И старуха появлялась каждое утро, садилась у входа в пещеру, бледная как призрак, с длинными волосами и ногтями, вся в лохмотьях, смотрела на восходящее солнце и долго тянула к нему свои тощие руки, то ли благословляя, то ли проклиная, а после снова ныряла в чрево горы, и так двадцать одиноких лет. Но как-то раз утром она не вышла, и все всё поняли. Послали за деревенским священником, забрались туда с горящими факелами и нашли ее, скрюченный мешок костей, в маленькой, похожей на купель выемке; руки ее были скрещены, а череп зажат меж колен.
Капитан Михалис тряхнул головой и отвёл взор от темницы; образы мёртвых снова упокоились в его душе.
Напротив, в маленькой лавке пряностей на узком диване сидел с опухшими глазами сонный Димитрос. В руке он держал мухобойку и вяло помахивал ею из стороны в сторону, отгоняя мух от мешочков с гвоздикой, мускатным орехом, мастикой и корицей, от стаканчиков с лавровым и миртовым маслом. Весь пожелтевший, с продолговатой головой, вечно угрюмый, он почесывался, зевал, моргал слипающимися глазами, клевал носом, но пока что не спал, и ему показалось, будто стоявший через дорогу капитан Михалис глядит на него. Димитрос поднял свою мухобойку, чтобы поприветствовать могучего соседа, пожелать доброго вечера, но тот отвернулся, и лавочник снова впал в дремоту.
Капитан Михалис сунул ручищу за свой широкий скрученный пояс, нашёл смятое письмо, вытащил его и порвал в мелкие клочья.
- Будто одного учителя мало, чтобы выставить наш род в дурацком виде, теперь и этот туда же! И чей он сын? Твой, брат Костарос! А ведь это ты однажды схватил факел, поджёг пороховой погреб и взорвал монастырь Аркади со всеми его святыми, распятиями, монахами, христианами и турками!
(Речь о знаменитом старинном критском монастыре: в 1866-м году 15 тысяч турецких солдат штурмовали Аркади, вынудив многократно уступающих в численности защитников монастыря подорвать себя и неприятеля, что сделало этот монастырь символом борьбы за независимость)
Закутавшийся в толстую шерстяную куртку Вендузос, известный лирник, спускался в порт; он заказал из Кисамоса бочку вина для своей таверны и теперь торопился её забрать, но, завидев издали капитана Михалиса с повязкой, натянутой по самые брови, предпочел свернуть.
- Дракон сегодня опять гневается, - пробормотал он. – Пойду-ка я другой дорогой.
Солнце зашло за скалы Струмбулы, улицы погрузились в полумрак, белые минареты порозовели, а в порту у торговцев, плотников, грузчиков, лодочников и судовых псов больше не было сил кричать и лаять, мир успокоился. Капитан Михалис вытащил из-за пояса табакерку и скрутил папиросу. Вместе с дымом мало-помалу уходил его гнев; он погладил свою иссиня-черную бороду и улыбнулся, снова блеснув клыком.
- Мой сын, мой Трасаки, да будут благословенны его дни, – пробормотал он, – вот кто смоет с нас позор. Он вставит фитиль своему дяде Титиросу. И этому моему премудрому племяннику, которому не стыдно смешивать нашу кровь с кровью ростовщиков, тоже вставит фитиль. Он поднимет знамя нашего рода!
И жизнь вдруг показалась хорошей, Бог справедливым – у капитана Михалиса больше не было к Нему упрёков.
Лысый старый турок в лохмотьях и деревянных башмаках боязливо приблизился и дрожащим взором посмотрел на капитана Михалиса. Тот смерил его презрительным взглядом и тряхнул головой.
- Чего тебе надо, Али-ага? – спросил он грубо.
Али-ага был его соседом, но он не переносил этого типа, слизняка, наполовину мужчину, наполовину женщину, ни мужчина и ни женщина, что вечерами садился с окрестными гречанками, вязал чулки и принимал участие в женских сплетнях.
- Господин, - пролепетал старик, - меня прислал Нури-бей. Он тебя приветствует и просит не отказать ему в удовольствии и прийти этим вечером в его конак.
- Его слуга-арап мне это уже передал. Ладно, ступай.
- Он сказал, это очень срочно.
- Ступай, тебе говорю.
Женственный голос евнуха его раздражал. Али-ага умолк и, держась за стену, дрожа от холода, скрылся.
«Что я забыл в доме турка? Чего хочет от меня этот пёс? почему не придет сам? Не пойду!»
- Харитос, - обернулся он, - ступай в мой дом и седлай мою кобылу.
Ему вдруг пришла в голову мысль прокатиться на своей кобыле, чтобы развеяться. Забыть про деда, бабку, племянника, Нури-бея... Прокатиться на своей кобыле, и забыть их всех разом!
Но не успел он поднять руку, чтобы снять ключ и запереть дверь, как с улицы раздалось бодрое радостное ржание. Капитан Михалис узнал голос этого коня и обернулся: вороной и сияющий, лоснящийся и стройный, благородный, взмыленный зверь появился, ступая величавой поступью. Пухлый босой турчонок крепко держал его за поводья и водил расседланного по улицам Мегало Кастро, чтобы успокоить: конь явно только что мчался галопом, ибо вокруг его пасти, на груди и холке виднелась пена, но он по-прежнему был полон сил и, фыркая, мотал вспененной шеей и мокрой гривой. Время от времени он вставал на дыбы и со ржанием резко бил своими стройными ногами по мостовой.
- Смотрите, ребята, вон идёт конь Нури-бея! – крикнул кто-то снаружи цирюльни господина Параскеваса, родом с Сиры[3]. Пять-шесть небритых мужчин и один весь в мыле, бросились к двери. Вытянув шею и раскрыв рот, они стояли и любовались конём.
- Клянусь своей душой, - воскликнул верзила с редкой козлиной бородкой, - клянусь своей душой, спроси кто меня: «Что бы ты предпочел: лошадь Нури-бея или его ханум[4]?» - я бы выбрал лошадь.
- В тебе столько же ума, сколько в моей кисти, - рассмеялся свежевыбритый Яннарос, маляр, которого еще называли Фурогатос[5] из-за его колючих торчащих вверх усов. – Ты глупец, Эмине-ханум – прекрасная, двадцатилетняя и горячая. Выбирай ее, бедолага, и разомни свои бока.
- Говорю тебе, я предпочёл бы лошадь, - ответил козлобородый. – Не хочу оскверняться.
- Ни лошадь, мой дорогой соотечественник, и ни ханум, – синьор Параскевас со своим высоким голосом отважился встрять в разговор. Он тоже выскочил наружу, держа в руках ножницы. - Ни лошадь, и ни ханум! От них обоих одно беспокойство.
Козлобородый развернулся.
– Эй, ты, сирасский недотрога, - сказал он, - вся жизнь полна беспокойства, покой приносит только смерть. Скажу тебе из самых лучших побуждений: не говори такое критянам. Мы можем неправильно тебя понять и похоронить заживо.
Бедный сирасец содрогнулся. Приветливый добрый человечек, он уже не мог вспомнить, каким ветром занесло его на Крит, брить здесь этих диких зверей. Всякий раз, как порог его цирюльни переступал какой-нибудь критянин с гор, сирасец вскакивал, с ужасом его оглядывая – с чего же тут начать? Тот не брился и не мылся месяцами, годами не подстригал волосы. Он доставал полотенце, хватал ножницы и крутился вокруг стула, на котором сидел критянин, с восхищением уставившийся на своё отражение в зеркале. Это чудище напоминало ему валуха или же святого Маманта, покровителя скотоводов, которого синьор Параскевас как-то видел на образке – полностью заросшего, с окладистой бородой, усами и шевелюрой – с которым не справились бы и десять цирюльников.
Ножницы синьора Параскеваса вдруг становились маленькими. Куда в эту поросль свиной щетины лучше сначала запустить их? Тогда сирасец вздыхал, а затем, наконец решившись, с Божьей помощью приступал к намыливанию.
- Заживо? – спросил он, в страхе пятясь назад. - Зачем, друг мой, хоронить меня заживо?
- Потому что, знаешь, как мы называем того, кто говорит такие вещи? Мертвец!
Сирасец сглотнул, сделав вид, что ничего не услышал, и ретировался в свою цирюльню.
В этот момент мимо проходил хромой Стефанис, старый капитан «Дарданаса», который турки потопили во время восстания 78-го года; снаряд, выпущенный с турецкого судна и пробивший его корабль, раздробил ему колено, и с тех ему оставалось лишь стучать своей тростью по суше и ковылять вокруг порта. У него было две трости: одной, прямой как пасхал, он пользовался, когда на Крите всё шло хорошо, а другой, толстой изогнутой палкой - когда всё становилось худо и в воздухе пахло порохом. Сегодня при нем была изогнутая палка. Заслышав разговор, он остановился.
- Не ссорьтесь, ребята, - сказал он. – Решение тут несложное.
- Скажи нам, капитан Стефанис, что бы выбрал ты?
- Болваны, я бы сел на коня Нури, а сзади бы посадил Эмине-ханум - как святой Георгий!
- Я бы тоже, я бы тоже, капитан Стефанис! – заголосили критяне, бритые и небритые. – Твои бы слова да Богу в уши!
Капитан Михалис поднял взор. Конь находился теперь совсем близко – грациозный, трепетный, с высоко выгнутой шеей, как у черного лебедя; он повернул голову, и его глаза заблестели, как будто он узнал капитана Михалиса; на миг остановившись, он заржал. Капитан Михалис шагнул к животному, не в состоянии удержаться, сделал ещё шаг. Он был сейчас совсем рядом, у него чесались руки, чтобы прикоснуться к коню, зачерпнуть рукой его пену. Турчонок увидел его и замер.
Капитан Михалис провел рукой по широкой, мокрой груди животного в ожерелье из голубых камней, скрепленных полумесяцем из слоновой кости; он жадно гладил шею, ноздри, лоб, трепал влажную гриву. Его рука летала по спине и крупу, затем спустилась вниз к испускающему пар животу, но всё равно не могла насытиться, словно желая охватить коня целиком.
И гордое грациозное животное склонило шею и, казалось, получало от ласк мужчины нескончаемую радость. Косясь огромным сливово-чёрным глазом, оно в ответ погладило капитана Михалиса ноздрями, с фырканьем обдав горячим воздухом его волосы. И вдруг, шутки ради, конь стащил губами черную повязку с головы капитана, высоко поднял её, и помахал в воздухе, не желая отдавать. Лошадиный глаз кокетничал с черной бородой напротив, и человек почувствовал, как сердце его смягчилось: он никогда не смотрел на людей с таким восхищением. Он начал шептать слова нежности, и конь опустил голову, будто слушая, и слегка потерся о плечо мужчины. Капитан Михалис вдруг поднял руку, вытащил повязку из губ лошади и намотал себе на голову, забрызгав волосы пеной; затем он обернулся и знаком показал турчонку, что тот может продолжать путь.
- Я пойду туда, - пробормотал капитан Михалис, провожая взглядом коня, который теперь приближался к портовым воротам. - Я пойду туда.
Резко приняв решение, он теперь вернулся, чтобы запереть свою лавку, после чего отправиться в конак Нури-бея.
Но тут капитан Стефанис, наблюдавший за тем, с каким чувством он гладил коня, вырос перед ним, опираясь на свой кривой посох, и пожелал ему доброго вечера. Он не боялся этого нелюдима, он сам был настоящим мужчиной, бывалым морским волком. В каждом из восстаний 1854-го, 1866-го и 1878-го сколько раз он прорывал на своём «Дарданасе» турецкую блокаду, чтобы выгрузить в укромных гаванях еду и боеприпасы для христиан. И когда его обстреляли, потопив корабль, из его раздробленного колена струилась кровь, но он доплыл до залива Святой Пелагии, держа в зубах над водой письма, которые афинский комитет отправил знаменитому капитану Коракасу, вождю области Месара. С тех пор он, правда, сильно сдал, охромел, обеднел, одежда его превратилась в лохмотья, но он по-прежнему разгуливал в капитанских сапогах, которые уже все были в заплатах, бродил весь день по гавани, разглядывая, хотя и с болью в сердце, иностранные корабли; ему нравилось вдыхать запах смолы и слышать голоса, приветствия и грохот спускаемых якорей. Тело его ослабло, карманы опустели, но дух оставался несломленным, и он смотрел на море подобно Горгоне на носу корабля.
И вот, опираясь на свой кривой посох, он встал перед капитаном Михалисом и заговорил:
- Эй, капитан Михалис, ты часом не слышал разговор у цирюльника? Если бы тебе довелось выбирать между конём Нури и Эмине-ханум, кого бы ты выбрал?
- Мне нет дела до бесстыдной болтовни, - сказал капитан Михалис и направился к своей лавке, не удостаивая взором опустившегося морехода.
Но упрямый моряк не сдавался. Сделав вид, что ничего не услышал, он догнал его.
- Говорят, Нури привез её из Константинополя. Говорят, она черкешенка, красоты неописуемой, да шальная – настоящая пожирательница мужчин. Мои соседки, Мегеры, знают, что творится за решётчатыми окнами в доме бея, со слов ее служанки, чёрной христианки, которую она привезла с собой. А ещё они, благослови Бог их язычки, ещё они говорят, что…
- Капитан Стефанис, - повторил капитан Михалис с раздражением, - сказал же, мне нет дела до бесстыдной болтовни.
Но упрямый моряк стоял на своем. С чего бы ему закрывать рот? он не выказывал страха перед лицом грозной турецкой армады, так неужели стушуется перед этим человеком? «Ты выслушаешь всё, - сказал он себе, - нравится тебе или нет».
- Не забывай, капитан Михалис, - продолжал он, - Нури-бей твой названый брат, а посему тебе следует знать, что происходит в его доме. Говорят, что бей, этот дикий зверь, кротко сидит у её ног и смотрит ей в глаза, а она тушит о его шею папиросы и хохочет. А иногда, мол, она мысленно возвращается в свою страну – к шатрам, к запаху навоза и молока, к лошадиному ржанию – и тогда ею овладевает ярость, и она бьет фарфоровые чашки, льет на пол духи и хлещет свою арапку…
Капитан Михалис, рыча как страшная овчарка, снял висящий перед ним ключ и отстранил старого морского волка от двери, чтобы закрыть лавку. Но моряк уже не мог, да и не хотел держать язык за зубами. С таким диким зверем лучше бы не ввязываться в разговоры, но раз уж ввязался, так поднять паруса, и будь что будет! Поэтому он поспешил закончить свой рассказ:
- Говорят, ханум ревнует к лошади Нури. Позапрошлым вечером, когда бей попытался её приласкать, она оттолкнула его. «Сначала окажи мне услугу», - сказала она. «Все, что пожелаешь, моя госпожа, тут всё твое». «Приведи во двор своего коня, зажги фонари, чтобы мне было видно, и зарежь его у меня на глазах». Бей вздохнул, опустил голову, ушёл и заперся у себя, и всю ночь напролёт было слышно, как он ходит взад-вперед и рычит. Я рассказываю это тебе, чтоб ты знал. Говорят, он попросил тебя прийти в его дом, ты ему нужен. Не отрицай, Али-ага рассказал мне. Так что ты должен знать, что эта парочка на ножах.
Стефанис потер мозолистые руки, радуясь, что сумел высказаться и не струсить.
- Что услышал, капитан Михалис, то и говорю. А правда или ложь – это уж на совести Мегер.
Капитан Михалис рывком захлопнул дверь и запер ее. Засунув ключ за пояс, он повернулся к потрёпанному мореходу.
- У вас, моряков, - сказал он презрительно, - никакого уважения к женщинам. – И ушел.
- Но вы-то, сухопутные капитаны, - хихикнул вслед Стефанис, - всё об этом знаете! Вечно плескаясь в навозе! – Крикнув это, он быстро заковылял за угол, будто страх наконец овладел им.
Капитан Михалис натянул на лоб черную повязку так, что её кисточки закрывали ему глаза. Он никого не желал видеть и не желал, чтобы его кто-то видел. Тяжело дыша, он зашагал в турецкий квартал.
Солнце уже село, прогремели трубы, и стража взяла ключи и крепко замкнула все городские ворота; теперь до восхода солнца никто не смог бы высунуть нос из Мегало Кастро, равно как и попасть в город. Турки и христиане оставались заперты вместе на всю ночь.
Тьма потихоньку сгущалась, накидывая своё покрывало на переулки. Женщины больше не показывались на улицах, в домах зажигали лампы, накрывали столы, почтенные мужи спешили домой на ужин; гуляки же оставались в тавернах пропустить рюмку-другую. Мегало Кастро, окутанный тьмой, почувствовал голод и принялся за вечернюю трапезу.
Настал тот час, когда за дверью своего дома вставали, тесно прижавшись друг к другу, три сестры, известные как Мегеры; они проделали в двери три глазка, через которые изучали прохожих и обсуждали внешность каждого. У всех трёх старых дев с рождения были белоснежные волосы, брови и ресницы и красные кроличьи глазки. Днем они вообще не выходили из дома; говорили, что при свете солнца они плохо видели, ожидая вечера, когда они могли встать у этих трех своих дырок и поглазеть на проходящих мимо людей. Это были язвительные, ядовитые языки. Мимо их смотровых отверстий незамеченной не пролетела бы и муха. Их дом находился на углу оживлённой улицы, там, где заканчивался турецкий квартал и начинались дома христиан. Они видели всех и давали каждому прозвище, от которого тот уж вовек не мог избавиться. Это они прозвали капитана Михалиса Вепрем. Его брата, школьного учителя, они окрестили «Титирос», ибо как-то раз, когда его отец вернулся из деревни с большим куском сыра, учёный сын спросил на древнегреческом: ти тирос инэ афтос, патер?[6] Это услышали Мегеры, и он стал Титиросом.
Весь день они готовили, шили и подметали в полутьме своего дома, других забот у них не было, им не нужно было ухаживать за мужчинами и детьми, а Бог подарил им замечательного брата, золотого человека, господина Аристотелиса, аптекаря. Этот бедняга, хоть и был холост, работал с утра до вечера, изготавливая порошки и мази. Желтоватый, молчаливый, терпеливый, с распухшими от долгого стояния ногами, он утром и вечером приносил сестрам полную корзину продуктов. Когда он еще был молод, его регулярно сватали к девушкам с приданым и из хороших семей. Господин Аристотелис был завидным женихом, его аптека располагалась в самом центре Мегало Кастро, на главной площади, и была полна бутылок и пузырьков, духов и мыла, и каждый вечер учителя и врачи собирались там, чтобы разложить по косточкам главные вселенские вопросы. И меланхоличный, сморщенный господин Аристотелис слушал, ничего не говоря, просто смотря на них своими маленькими, голубыми, усталыми глазками и качал плешивой головой, будто говоря каждому: «Ты прав… Ты прав…» Но единственной его мыслью было, что жизнь его не удалась. Возможно, он и хотел жениться – не потому что интересовался женщинами, упаси Бог! Нет, он просто хотел произвести на свет сына, который бы унаследовал аптеку. Но куда ему девать сестёр? Они должны вступить в брак первыми, таков обычай. Шли годы, волосы его побелели, зубы расшатались, спина сгорбилась, а плотные красные щеки обвисли и сморщились. Господин Аристотелис стал старым, жизнь потихоньку вытекала из него, и он пристрастился к мастике – не к той, которую пьют, а которую жуют, и он жевал и жевал её весь день, а с наступлением вечера слушал дебаты учителей и врачей о свободе воли, бессмертии души и о том, обитаемы ли звезды, а сам качал своей лысой головой и всё повторял про себя: «Даже если я женюсь сейчас, я уже не смогу иметь сына, я уже не смогу иметь сына, я уже не смогу иметь сына…» Он брал в руки пестик, жевал мастику и до позднего часа месил в ступе свои медикаменты, погруженный в раздумья.
Сегодня Мегеры пораньше заняли свой наблюдательный пост. Было прохладно, волосы их вздыбились, руки и тонкие ноги одеревенели, но они мужественно стояли и выжидали. Сегодня вечером они что-то учуяли, что-то необычное, и сквозь свои смотровые отверстия они уставили красные глазки на зелёную сводчатую дверь дома Нури-бея.
- Не сводите с неё взгляда, - сказала Аглая, средняя сестра. – Там что-то назревает. Вспомните, что нам позавчера донесла арапка!
- Этим вечером бей вернулся из деревни в ярости, - отозвалась Талия. – Я его видела. Он пинком открыл дверь, и сразу после этого раздались крики и плач. Поди, опять избивал слуг.
- А кого ещё там бить? Коня? Эмине? Вшей на нем нет, - рассмеялась Фросини.
Но только три эти грации зашушукались, как им показалось, будто улица вдруг потемнела. Отпрянув, они переглянулись.
- Капитан Михалис, - пробормотали они и снова припали глазами к отверстиям.
[1] В контексте греческих реалий XIX века слово «капитан» хоть и созвучно званию в морских или сухопутных войсках, но на деле означает человека, который в период восстания за независимость формирует отряд бойцов, т.н. паликаров; максимально близким аналогом в русском языке является «атаман». В повседневной жизни такие капитаны чаще всего промышляли торговлей (здесь и далее прим.перев.).
[2] Общепринятое в старину обозначение западных европейцев
[3] Сира, остров в Эгейском море неподалеку от Афин
[4] Повелительница, госпожа, женщина
[5] Сенные вилы
[6] «Отец, что это за сыр?»
![[community profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/community.png){kind=small}