kapetan_zorbas | О книге Умберто Эко «Сказать почти то же самое» (Reply)

Этот пост навеян прочтением произведения Умберто Эко, посвященного вопросу перевода и недавно переизданного в России. По моему скромному мнению, любой, кто хоть как-то соприкасается с профессией переводчика, просто обязан ознакомиться с этим монументальным трудом, по своей основательности значительно превосходящим программные в России работы К.Чуковского и Н.Галь.

«Сказать почти то же самое» - это не пособие по переводу. Книга вообще возникла из докладов разных лет о тех или иных проблемах, поднимаемых в соответствующих главах, что не сказалось на ее универсальности, ибо она не оставляет неохваченным ни один из аспектов перевода, начиная от машинного и заканчивая так называемым интерсемиотическим, когда перевод осуществляется не с одного языка на другой, а из одной семиотической системы в другую, от нее отличную: когда, например, роман «переводят» в фильм, эпическую поэму — в комиксы или же пишут картину на тему стихотворения. До прочтения этой книги я не знал, что Эко и сам профессионально занимался переводами, потому брал книгу с легким скепсисом, ожидая поучений о том, что хорошо, а что плохо, чем, кстати говоря, грешат вышеупомянутые Чуковский и Галь – ведь нет ничего проще, чем отличить хороший (вернее, красивый) перевод от плохого (особенно в наше время с его электронными онлайн-словарями, когда любой чайник тыкает профессионалам о «несоответствии» перевода отдельных слов, будто сами эти профессионалы в словари и не заглядывают). Но как сделать это самое «хорошо»? К сожалению, на этот вопрос ответа не даст ни одна книга – такое понимание приходит лишь с индивидуальной практикой. Так вот, к чести Эко надо отметить, что ему и в голову не приходит прикалываться над допустившими ошибку переводчиками (как это делает Чуковский), или нудно показывать примеры плохого перевода (как это делает Галь). Напротив, он даже отмечает некоторые из ошибок своих переводчиков – в этой книге львиная доля материала отведена переводам произведений самого Эко – как в чем-то по-своему удачные и позволившие какому-то образу заиграть новыми красками. И вообще, книга Эко гораздо шире любого из прочитанных мной трудов по переводу, ибо колоссальная, часто просто давящая эрудиция автора, конечно, не может успокоиться лишь на одном предмете – читатель найдет тут и размышления и об эстетике, культурологии, поисках совершенного языка…
Переводить — всегда значит «счищать» часть последствий, предполагавшихся словом оригинала. В этом смысле при переводе никогда не говорится то же самое. Истолкование, предшествующее всякому переводу, должно установить, сколько возможных последствий, вытекающих из данного слова, можно «счистить» и каковы эти последствия. При этом мы никогда не можем быть вполне уверены в том, что не потеряли какой-нибудь ультрафиолетовый отсвет, какую-нибудь инфракрасную аллюзию.
Конечно, книга не лишена и недостатков. Самый главный связан с ее структурой, содержащей отдельным разделом не только примечания (а их к работам Эко можно сделать тьму), но и переводы переводов, поскольку в книге часто сравниваются самые разнообразные языки, в результате чего за переводом крупного отрывка, скажем, с немецкого, нужно лезть в третий раздел, что сильно отвлекает от процесса сопоставления. Да и сам автор иногда, такое ощущение, множит сущности сверх необходимого – например, примеры и выводы первой главы, относящейся к машинному переводу, явно избыточны и прямого отношения к искусству перевода не имеют, что может навеять скуку на тех, кто не очень хорошо знаком с Эко-преподавателем. Лично мне было интересно прочитать у такого маститого специалиста описание проблемных ситуаций с последующим выходом из них, и часто оказывалось, что многие из решений, предлагаемые Эко, мной и так уже были найдены – интуитивно, по наитию и с течением времени. И это-то и стало для меня главным приятным сюрпризом этой книги – заочно пообщаться «на одном языке» с блестящим интеллектуалом, доброжелательным преподавателем и, возможно, одним из последних крупных представителей классической европейской культуры. Поэтому далее я хотел бы привести примеры того, как я в своих переводах Казандзакиса, сам того не зная, следовал рекомендациям Эко в части таких понятий, определяемых великим итальянцем как «остранение», «одомашнивание» и «архаизация», «модернизация». Но сначала несколько цитат из книги.

О своем переводе «Сильвии» Нерваля:
Многократно в ходе перевода этих отрывков я отказывался от лексической и синтаксической обратимости (т.е. прямого соответствия – прим.kapetan_zorbas), поскольку считал, что действительно важным уровнем является метрический, и на нем-то я и играл. Таким образом, я заботился не столько о буквальной обратимости, сколько о том, чтобы оказать то же самое воздействие, которое, согласно моей интерпретации, текст стремился произвести на читателя.
Не раз отмечалось, что язык «Сильвии» лексически беден. То и дело наталкиваешься на многократно повторяемые слова… …Однако, прежде чем говорить о лексической бедности, следует поразмыслить о той игре соответствий, которую текст затевает между различными образами. Поэтому правило должно быть таким: никогда не обогащать лексику автора, даже если чувствуешь искушение сделать это. К сожалению, иногда переводчик вынужден вносить некоторые изменения.
В частности, переводя «Братоубийцы», я не раз замечал, как Казандзакис не гнушается употреблять одни и те же слова на одной странице текста, что в русскоязычной литературе считается явной стилистической ошибкой. Тем не менее, мне никогда не приходило в голову править стиль автора (часто весьма небрежный) или как-то улучшать его, чем, кстати говоря, часто грешили переводчики старой школы, из-за чего многие произведения зарубежных авторов, весьма различных стилистически, в переводе на русский звучали одинаково «классически». О таких переводах Эко говорит следующее:
Есть переводы, блистательно обогащающие язык назначения; в случаях, которые многие считают счастливыми, в таких переводах удается сказать больше (иными словами, дать больше намеков), чем в оригинале. Но обычно это происходит с произведением, создаваемым на языке прибытия, в том смысле, что создается шедевр, значительный сам по себе, а не как перевод текста-источника. Перевод, который ухитряется «сказать больше», может быть сам по себе превосходным произведением, но это не хороший перевод.
Роман «Братоубийцы» прежде на русский не переводился, зато у меня была возможность (которую сам Эко благословляет) отследить перевод этой книги на другой язык – на знакомый мне английский.

Оригинал	Κι ολοµεµιάς κι οι εφτά µαζί άρχισαν να τραγουδούν: Απ' τα κόκαλα βγαλµένη... Μα δεν πρόλαβαν να τελέψουν τον Ύµνο. - Πυρ! ουρλιασε ο λοχίας, και τα µυαλά και τα αίµατα τινάχτηκαν και κόλλησαν στον τοίχο. Έκαµε τώρα το σταυρό του ο παπάς, ζύγωσε, προσκύνησε τις πηγµένες στάλες.
Перевод на английский	And at that moment, all seven of them began to sing the Greek national anthem: “From the bones of my ancestors…” But the shot rang out. The priest made the sign of the cross, approached, and worshipped the splattered remains.
Мой перевод	И в этом миг все семеро начали петь: «Из священных костей греков…» Но им не дали закончить гимн. - Огонь! – взревел сержант, и стена покрылась брызгами крови и мозга. Священник перекрестился, приблизился и поклонился этим засохшим пятнам.

Налицо типичное для англоязычных переводов Казандзакиса облагораживание его стиля. Все натуралистические подробности расстрела просто опущены. Зато добавлено практически словарное уточнение касательно того, что же пели приговорённые – уточнение, на мой взгляд, более уместное в сноске или примечании.
Вот ещё один пример того, как переводчик на английский правит стиль автора – читатели Казандзакиса, да и даже те, кто просто прочтёт фрагмент ниже, понимают, что подобный натурализм в описании смерти и связанного с ней разложения, является неотъемлемой чертой художественного метода писателя. Увы, англоязычный текст «Братоубийц» гораздо более «бескровен».

Оригинал	Πήρε δρόµο ο παπα-Γιάνναρος, ανάσαινε βαριά πηχτος ο αγέρας, φλοµωµένος από την αναγουλιαστικιάν απόφορά της σάρκας που σέπεται. Είχαν θάψει άνάβαθα τους σκοτωµένους, βρωµοκοπουσε ο αγέρας. Περπατούσες γύρα από το χωριό, στα χωράφια, κι έβλεπες ένα ποδάρι να ξεπροβαίνει από το χώµα ή ένα µαδηµένο κεφάλι. Σκυλιά γύριζαν τη µέρα και σκάλιζαν' τσακάλια κατέβαιναν τη νύχτα κι έτρωγαν µα τήν άλλη µέρα, αν έπιανε δυνατή βροχή, άλλα κεφάλια και πόδια ξεπρόβαιναν.
Перевод на английский	Father Yanaros hurried on; he was breathing heavily, for the air was thick, muggy, reeking of the nauseating stench of rotten flesh. They had buried the dead in shallow graves, and their smell filled the air. You walked through the fields outside the village, and you could see a leg or an arm, or a plucked head sticking out of the ground.
Мой перевод	Отец Яннарос продолжил путь; он тяжело дышал, ибо воздух был густым, спёртым, источавшим тошнотворное зловоние от гниющей плоти - убитых хоронили неглубоко. Проходя через поля за деревней, можно было увидеть торчащую из земли ногу или ощипанную голову. Днём тут рылись собаки, ночью на трапезу спускались шакалы, а когда шел сильный дождь, показывались новые головы и ноги.

Даже невооружённым взглядом видно, что английский перевод значительно короче исходника – переводчик просто выкинул очень яркую и неприятную фразу, зато (в качестве извинения?) добавил от себя зачем-то «руку». Я же, со своей стороны, без всякой потери для смысла объединил две первые греческие фразы в одну, ибо повторения повторениями, но употребление одного и того же слова αγέρας в соседних предложениях это уже чересчур, к тому же связь между неглубокими захоронениями и тошнотворными запахами достаточно очевидна, чтобы не повторяться как в греческом оригинале, так и в английском переводе.

Эко об «одомашнивании»
Меня интересует процесс взаимодействия текста-источника с текстом назначения. В этом отношении проблема уже ранее была поставлена такими авторами XIX столетия, как Гумбольдт и Шлейермахер: должен ли перевод подводить читателя к пониманию лингвистического и культурного универсума оригинального текста, или же его задача — так преобразовать оригинальный текст, чтобы сделать его доступным читателю, принадлежащему к языку и культуре назначения? Иными словами, если есть перевод Гомера, должен ли переводчик преобразовать своих читателей в греческих читателей гомеровских времен, или же его задача — заставить Гомера писать так, как он писал бы, будучи нашим современником?
Эко не даёт ответа на этот вопрос, оставляя его на усмотрение переводчика.
Чтобы показать, как двойная оппозиция — «остранение» / «одомашнивание» и «архаизация» / «модернизация» — может образовывать различные комбинации, упомяну русский перевод «Имени розы».
Я не старался осовременивать своих персонажей: напротив, я хотел, чтобы читатель стал как можно более «средневековым»… …Эти повествовательные решения не приносили переводчикам хлопот, однако проблемы возникли из-за частых латинских цитат — они также вводились с намерением воссоздать обстановку того времени. Я хотел, чтобы мой Образцовый Читатель, дабы войти в атмосферу средневекового аббатства, глубоко прочувствовал не только его обычаи и обряды, но и его язык. Само собой разумеется, что я думал о читателе западном, у которого латынь, так сказать, на слуху, даже если он никогда ее не изучал, — и это, конечно, было верно для итальянских, французских, испанских и немецких читателей. Но даже англоязычные читатели, не изучавшие классические языки, слышали латинские выражения, например, в области юриспруденции, а пожалуй, даже в каком-нибудь телефильме: например, такие слова, как affidavit или sub poena.
Тем не менее американский издатель побоялся, что многие латинские слова окажутся непонятны его читателям, и Уивер, с моего одобрения, кое-где сократил слишком длинные цитаты, вставив в них парафразы по-английски. Это был процесс «одомашнивания» и модернизации в одно и то же время, благодаря чему некоторые пассажи стали читаться легче, а дух оригинала предан не был.
Нечто совершенно противоположное произошло с переводчицей на русский язык Еленой Костюкович. Мы подумали, что американский читатель, даже не изучавший латыни, все же знает, что речь идет о языке средневекового церковного мира; кроме того, прочитав выражение De pentagono Sahmonis, он сможет опознать нечто похожее на Пентагон и Соломона. Но русскому читателю эти латинские фразы и заглавия, транслитерированные кириллицей, не скажут ровным счетом ничего — еще и потому, что для русского читателя латынь не связывается ни со Средневековьем, ни с церковной средой. Поэтому переводчица предложила вместо латинского использовать церковнославянский, язык средневековой Православной церкви. Благодаря этому читатель мог испытать то же чувство временной удаленности, проникнуться той же атмосферой религиозности, понимая при этом (по крайней мере, смутно), о чем идет речь.

Далее один из примеров аналогичной проблемы, возникшей у меня при переводе казандзакисовской «Аскетики». Своё философское эссе автор заканчивает словами:

Оригинал	ΠΙΣΤΕΥΩ Σ' ΕΝΑ ΘΕΟ, ΑΚΡΙΤΑ, ∆ΙΓΕΝΗ, ΣΤΡΑΤΕΥΟΜΕΝΟ, ΠΑΣΧΟΝΤΑ, ΜΕΓΑΛΟ∆ΥΝΑΜΟ, ΟΧΙ ΠΑΝΤΟ∆ΥΝΑΜΟ, ΠΟΛΕΜΙΣΤΗ ΣΤ' ΑΚΡΟΤΑΤΑ ΣΥΝΟΡΑ, ΣΤΡΑΤΗΓΟ ΑΥΤΟΚΡΑΤΟΡΑ ΣΕ ΟΛΕΣ ΤΙΣ ΦΩΤΕΙΝΕΣ ∆ΥΝΑΜΕΣ, ΤΙΣ ΟΡΑΤΕΣ ΚΑΙ ΤΙΣ ΑΟΡΑΤΕΣ.
Перевод на английский	I BELIEVE IN ONE GOD, DEFENDER OF THE BORDERS, OF DOUBLE DESCENT, MILITANT, SUFFERING, OF MIGHTY BUT NOT OF OMNIPOTENT POWERS, A WARRIOR AT THE FARTHEST FRONTIERS, COMMANDER-IN-CHIEF OF ALL THE LUMINOUS POWERS, THE VISIBLE AND THE INVISIBLE.
Мой перевод	Я ВЕРЮ В ЕДИНОГО БОГА, ЗАЩИТНИКА ГРАНИЦ, ПОДОБНОГО ДИГЕНИСУ-АКРИТУ, БОРЦА, СТРАДАЛЬЦА, МОГУЩЕСТВЕННОГО, НО НЕ ВСЕМОГУЩЕГО, ВОИНА НА САМЫХ ДАЛЬНИХ РУБЕЖАХ, ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО ВСЕМИ СВЕТЛЫМИ СИЛАМИ, ЗРИМЫМИ И НЕЗРИМЫМИ.

Номинально переводчик на английский абсолютно прав, ибо в первых строках говорится о «пограничнике, двоеродном». Но дело тут в том, что по-гречески «пограничник двоеродный» созвучен «Дигенису Акриту», герою византийского эпоса, и для греческого читателя такая игра слов очевидна. Переводчик на английский следует букве оригинала, благодаря чему двойственная природа казандзакисовского Бога остаётся на месте, но теряется литературная аллюзия. Я же, со своей стороны, считаю важным показать именно этот отсыл к «Дигенису» (правда, чуть-чуть отступая от буквы оригинала) в надежде, что любопытный читатель сам проделает «домашнюю работу» и поймёт образ, заданный Казандзакисом.

Шлейермахер говорил: «Либо переводчик делает все возможное, чтобы оставить в покое писателя, и движет ему навстречу читателя, либо он делает все возможное, чтобы оставить в покое читателя, и движет ему навстречу писателя. Эти два пути настолько отличны друг от друга, что, встав на один из них, нужно пройти его до конца со всей возможной строгостью. От попытки пройти оба пути сразу можно ожидать лишь самых сомнительных результатов с риском потерять как писателя, так и читателя».

От себя замечу, что лично я предпочитаю двигать читателей навстречу писателю. В конце концов, открывая книгу иностранного автора, будет совсем не лишним проникнуться не только художественной составляющей произведения, но и его иностранным колоритом. По этой же причине я никогда не переводил названия блюд и напитков греческой кухни, обходясь простой транслитерацией.

Эко о языковых проблемах, которые ставит перед переводчиком «Война и мир»
"Первая глава «Войны и мира» — романа, написанного, разумеется по-русски, — начинается с долгой беседы по-французски. Не знаю, много ли русских читателей, живших во времена Толстого, понимали по-французски; возможно, Толстой считал само собой разумеющимся, что в его время тот, кто не понимал по-французски, не был в состоянии читать и по-русски. Вероятнее, однако, что он хотел, чтобы читатель, даже не понимающий по-французски, осознал, что российские аристократы наполеоновской эпохи были настолько далеки от жизни русского народа, что говорили на языке, бывшем тогда международным языком культуры, дипломатии и утонченных манер, — хотя это и был язык врага.
...И все же мне кажется, что читатели, на каком бы языке они ни говорили, должны понимать, что эти персонажи изъясняются по-французски. Я задаюсь вопросом о том, как можно перевести «Войну и мир» на китайский, транслитерируя звуки неизвестного языка, лишенного каких-либо особых исторических и стилистических коннотаций. Чтобы достичь такого же эффекта (а персонажи из снобизма говорят на языке врага), нужно было бы говорить по-английски. Но тогда была бы утрачена отсылка ко вполне определенному историческому моменту: русские в ту эпоху воевали с французами, а не с англичанами.
Один из вопросов, всегда меня занимавших, таков: как французский читатель может получить удовольствие от первой главы «Войны и мира» во французском переводе? Вот он читает книгу на французском, где персонажи говорят по-французски, и эффект «остранения» утрачивается. Впрочем, франкофоны уверяли меня: чувствуется, что французский язык этих персонажей (может быть, по вине самого Толстого) — это французский, на котором явно говорят иностранцы.
…Предельный случай «Войны и мира» напоминает нам, что перевод может быть как target oriented («ориентированным на цель»), так и source oriented («ориентированным на источник»), то есть он может ориентироваться либо на текст-источник (или отправной), либо на текст (и читателя) пункта назначения или прибытия. Эти термины, используемые ныне в теории перевода, видимо, затрагивают старую проблему: должен ли перевод погружать читателя в известную эпоху и культурную среду (в среду и эпоху оригинального текста), или же нужно сделать эту эпоху и эту среду доступными читателю, принадлежащему к культуре языка назначения?
…На основе этой проблематики можно даже проводить исследования, которые, на мой взгляд, выходят за пределы переводоведения в строгом смысле слова и затрагивают историю культуры и сравнительное литературоведение. Например, совершенно не интересуясь вопросом большей или меньшей верности тексту-источнику, можно изучать то, как тому или иному переводу удалось повлиять на культуру, в которой он появился. В этом смысле не будет никакого существенного различия между одним переводом, полным лексических ошибок и написанным на отвратительном языке, но получившим широкую известность и оказавшим значительное влияние на целые поколения читателей, и другим, который, по мнению публики, был самым верным, но распространился позже и лишь в нескольких сотнях экземпляров. Если тот перевод, который изменил способ письма и мышления культуры-восприемницы, был «плохим», его нужно будет принять во внимание самым серьезным образом".

Эко о переводе «Ворона» Э.А.По
"По задается вопросом о том, какое неизвестное доселе художественное изобретение, какую «ось» нужно применить в данном случае, чтобы вокруг этой оси вращалась вся поэтическая структура. Он решает, что этой осью должен быть рефрен, и ищет такую формулу, которая позволила бы ему добиться однообразного звучания, сопровождаемого постоянным варьированием мысли. Этот рефрен должен быть краток — возможно, из одного-единственного слова, заключающего каждую строфу.
«Несомненно было следующее: чтобы производить сильное впечатление, такое заключение должно быть звучным и способным к протяжной эмфазе. Эти рассуждения неизбежно привели меня к выбору долгого о, как наиболее звучного гласного, в сочетании с р — таким согласным звуком, который в произношении можно растягивать дольше всех остальных». (Эко цитирует По – прим.kapetan_zorbas)
Отсюда возникла мысль о том, что этим словом должно стать nevermore («больше никогда»). Однако произносить это слово многократно, с бессмысленным и иррациональным упрямством, человеку затруднительно. Значит, это должно быть живое существо, способное говорить, — ворон, который к тому же служит дурным предзнаменованием.
(далее в сокращённом виде приводятся различные переводы на русский язык фрагмента «Ворона» и прозаический «перевод», выполненный Бодлером, явно отказавшимся от попытки создать стихотворный аналог; а мы же обратим внимание, что несмотря на немалые поэтические удачи каждого варианта, каркающая фонетика оригинала присутствует только в переводе Зенкевича, который, однако, отказывается от перевода, собственно, рефрена; перевод перевода Бодлера выполнен А.Ковалем, переводчиком «Сказать почти то же самое»)

Оригинал	В.Бетаки
Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling, By the grave and stern decorum of the countenance it wore, “Though thy crest be shorn and shaven, thou,” I said, “art sure no craven, Ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore— Tell me what thy lordly name is on the Night’s Plutonian shore!” Quoth the Raven “Nevermore.”	В перья черные разряжен, так он мрачен был и важен! Я невольно улыбнулся, хоть тоска сжимала грудь: "Право, ты невзрачен с виду, но не дашь себя в обиду, Древний ворон из Аида, совершивший мрачный путь! Ты скажи мне, как ты звался там, откуда держишь путь?" Каркнул ворон: "Не вернуть!"
М.А.Зенкевич	В.Я.Брюсов
И очнувшись от печали, улыбнулся я вначале, Видя важность черной птицы, чопорный ее задор. Я сказал: ”Твой вид задорен, твой хохол облезлый черен, О зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер, Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?” Каркнул Ворон: ”Nevermore.”	Я с улыбкой мог дивиться, как эбеновая птица, В строгой важности - сурова и горда была тогда. "Ты, - сказал я, - лыс и черен, но не робок и упорен, Древний, мрачный Ворон, странник с берегов, где ночь всегда! Как же царственно ты прозван у Плутона?" Он тогда Каркнул: "Больше никогда!"
Перевод (перевода) Бодлера
Тогда эта эбеновая птица своими важными манерами и своим строгим обликом развлекла мое печальное воображение, и я усмехнулся. «Хоть на твоей голове, — сказал я ему, — нет ни хохолка, ни гребешка, ты не трус, зловещий и древний ворон, пришелец с берегов ночи. Скажи мне, каково твое владычное имя на берегах плутоновой ночи!» Ворон молвит: «Больше никогда!»

Заключение
«Сказать почти то же самое» - книга неровная. В этот пост я поместил наиболее интересные фрагменты, вызывающие массу откликов и споров. Многие же части этого труда далеко не так захватывающи и животрепещущи. Да, Эко бывает скучным лектором, как нередко в этой книге. Да, он бывает скучным писателем - после сногсшибательного дебюта последующие его романы представляют собой более-менее литературно переработанные лекции. Да, будучи блистательным интеллектуалом, он, несмотря на всю свою гигантскую эрудицию и чувство стиля, давно не в состоянии написать что-то именно живое (болезнь филолога?), предпочитая сосредоточиться на играх с текстом. Но, как ни крути, это одна из последних глыб классической европейской культуры, и его мнение по вопросам филологии поистине бесценно. А за приведенное ниже признание ему смело можно давать Нобелевку, на которую он, в отличие от многих современных лауреатов по литературе, уже давно наработал.
В «Острове накануне» название каждой главы лишь смутно намекает на то, что в ней будет происходить. В действительности я забавлялся, давая каждой главе название одной из книг XVII в. С моей стороны это был tour de force (головокружительный трюк), вознагражденный лишь в самой малой степени, поскольку эту игру поняли только специалисты по той эпохе (да и то не все), и прежде всего — книжники-антиквары и библиофилы. Но этого мне оказалось достаточно, и я все равно был доволен. Иногда я задаюсь вопросом: не пишу ли я романы только для того, чтобы позволить себе эти отсылки, понятные лишь мне самому? Но при этом я чувствую себя художником, который расписывает узорчатую камчатную ткань и среди завитков, цветов и щитков помещает едва заметные начальные буквы имени своей возлюбленной. Если их не различит даже она, это неважно: ведь поступки, вдохновленные любовью, совершаются бескорыстно.