![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
kapetan_zorbasПерама
Самолёт заходит на посадку; утробно гудя, подрагивая всем телом, он летит над морем очень низко, и кажется – медленно. Слева по борту из предутренней мглы проявляется берег. Чуть брезжит рассвет, в первых лучах солнца плывут мимо темные лесистые горы с белыми особняками на склонах – они совсем близко, на уровне глаз, так что впору разглядеть изящную архитектуру: балконы, арки, балясины.
Мы садимся – неужто на воду? Прямо в море горят сигнальные огни взлетно-посадочной полосы. Но вот легкий толчок, и самолёт покатил, покатил уже по земле Корфу.
Я выхожу из маленького аэропорта «Каподистрия», и сразу в ноздри мне ударяет запах столь сложный, столь чарующий, – в нём море, сосна, цветущие сады, – что я немедленно забываю долгую дорогу, бессонную ночь; мои лёгкие наполняются счастьем.
Корфу, остров-легенда, остров-мечта, во всем своем простом и благородном великолепии, – я знала его давно, как многие мои сверстники, знала «по Дарреллу», и всё не решалась увидеть воочию, всё боялась: вдруг он переменился, вдруг уже не тот, как изменился Париж, исхоженный мною когда-то вдоль и поперек по страницам великих французов. Но он, Корфу, не обманул и не подвёл, он всё тот же, или почти тот же, что восемьдесят лет назад, когда мальчишка из сырого промозглого Лондона впервые увидел его – и влюбился навек.
Помянешь одного, помянешь и другого, произнесёшь «Корфу» – вспомнишь Даррелла, и наоборот. Именно он, Джералд Даррелл, в необыкновенно обаятельной и тёплой своей трилогии подарил нам Корфу, эту роскошь природы и свободы, земной рай, где в растомленном от солнца патриархальном мире чудесным образом уживаются птицы, звери, местные жители и эксцентричное английское семейство.
Впрочем, нет, несправедливо. Не только Джералд вспоминается, но вся семья: и миссис Даррелл, и Марго, и Лесли, и, конечно же, Ларри, амбициозный насмешливый эстет, капризный эгоцентрик, один из самых ярких «зверей и родственников» – таким предстаёт старший брат в трилогии младшего. И, надо признать, англоязычному миру Ларри – Лоуренс Даррелл, автор нашумевшего в свое время «Александрийского квартета», новатор романной формы, блестящий стилист, номинант нобелевской премии по литературе, – известен поболе Джералда. Он, кстати, тоже был влюблен в Корфу, тоже посвятил острову одну из первых своих книг «Келья Просперо».
В какой-то мере моё путешествие и было паломничеством по даррелловским местам. Остановилась я в местечке Перама, по-соседству с «землянично-розовым домом», первым пристанищем Даррелов на Корфу, напротив островка Пондиконисси (Мышиный остров, с греческого).
На Пондиконисси можно смотреть бесконечно, он всегда разный, от него глаз не оторвать. Порой он кажется заповедным, сказочным мирком, маленьким колдовским королевством; при неярком свете и легкой туманности словно бы затерян в мире и необитаем, но когда воздух проясняется и виден дальний берег (другого острова? континента?), похож на роскошный торт на морской столешнице.
Вокруг этого островка Джерри плавал во время ночной ловли с рыбаком Такисом, веселым, белозубым, загорелым до черноты молодым парнем, каких и сейчас полно на Корфу, и один такой сказал мне: «мы – настоящие греки, самые чистые». Это потому, что на Корфу никогда не было турок. И еще сказал, улыбаясь во весь рот: «и самые безумные. Ведь у нас тут самая большая в Греции психиатрическая лечебница». Местный юмор.
На Пондиконисси Джерри и Марго добирались вплавь (и немудрено – островок совсем близко), здесь Марго загорала, лечась от прыщей, а из крохотной церквушки выскакивал злющий монах, потрясал кулаком, бранил бесстыжую «белую ведьму»,
а потом садился в свою лодочку и плыл к соседнему островку Влахерна, в маленький монастырь Богоматери (Панагийя Влахерна), где жили три монашки, что каждый вечер угощали его чашкой кофе и чем-нибудь съестным.
Здесь всё как при Дарреллах – та же сельская глушь, те же старые отели, те же скалы; маленькие крабики выползают из воды, нежатся на камнях под лучами солнца – должно быть, потомки тех, за которыми наблюдал когда-то неугомонный английский мальчишка. Разве что самолеты пролетают прямо над островом, да время от времени взревет автомобиль – вот и все новшества.
Керкира
Когда въезжаешь в столицу со стороны Старой Крепости, открывается вид столь величественный и прекрасный, что дух захватывает.
А дальше – огромная площадь у набережной, средневековые крепости, античные храмы, православные церквушки, узкие улочки, обветшалые дома в венецианском стиле, с неизменно зелеными, потемневшими ставнями – говорят, старые кварталы никогда не реставрировались, и в этом своя прелесть, очарование подлинности – город хорош необыкновенно. По таким же вот улочкам Джерри спешил на урок к бельгийскому консулу.
На снимке видна колокольня церкви Св. Спиридона, покровителя острова. В этой самой церкви Марго вместе с толпой местных жителей прикладывалась к тапочкам святого и, к несчастью, заразилась гриппом.
«Это был очень могущественный святой, он мог исполнять желания, исцелять от болезней и делать множество других чудесных вещей – если попросить его в подходящий момент, когда он бывал в хорошем настроении. Жители острова верят в него и каждому второму младенцу мужского пола дают в честь него имя Спиро». Истинную правду написал Джералд – и посейчас так. Только, пожалуй, не каждому второму, а процентам этак восьмидесяти младенцев. Портье в нашем отеле, официант в ресторане, два таксиста, бармен на пароходике – все были Спиросы. Хозяин отеля, добрейший старик с богатыми усами, тоже оказался Спиросом. Я не выдержала и спросила его, есть ли на Корфу мужчины, которых звали бы как-то иначе. Он ухмыльнулся: «Немножко есть. Но Спирос Спиросу рознь, вы меня понимаете?»
Еще одно интересное место столицы – Корфиотское общество литераторов, оно располагается в доме, что помнит самого графа Каподистрию, первого правителя независимой Греции, который до того шесть лет был министром иностранных дел России, Иоанном Антоновичем Каподистрией. Здесь собрана богатая библиотека: старинные фолианты, манускрипты, ноты; сюда приходят поработать университетские профессора и аспиранты, филологи, литературоведы, музыковеды; здесь проходят научные симпозиумы и камерные концерты. Администрация была столь любезна, что попросила сотрудника общества провести меня по залам – и вышла целая экскурсия.
Камин, старинные лампы, старинные картины. Приятное место для научной работы, не правда ли?
Один из залов библиотеки
Портрет графа Каподистрия. Красивый человек, умные глаза, тонкие губы дипломата. К сожалению, плохо закончил (был убит своими же, греками, из враждующего клана).
Собственный его кабинет с его же бюстом
Напоследок мне показали небольшую витрину – несколько невзрачных брошюрок под стеклом. «А вот это мы издаём... Когда у нас есть деньги». Похоже, с деньгами было туго, вспомнилась продукция отечественных научных издательств при разных университетах et cetera. И я с пониманием вздохнула.
Калами
Центр паломничества всех даррелолюбов, поклонников обоих братьев, местечко Калами лежит у подножья горы Пантократор, вершины Корфу. Здесь Лоренс Даррелл и его первая жена Нэнси купили дом, а Джерри частенько гостил у них. Дело шло к Второй Мировой. Они об этом еще не знали.
Сейчас дом принадлежит потомку еще одного Спироса, шофера и друга семьи Дарреллов. А жена потомка – приятная молодая женщина, русская, Даша.
Дом стоит у самой воды. Дарреллы садились на такую же вот лодочку и плыли – рыбачить или просто катались.
Памятная доска на Белом Доме. Справа внизу написано по-гречески: дом великого писателя Лоуренса Даррелла. Так, значит, греки его оценили. Ларри здесь молодой, вдохновенный, благообразный. Позже он изменится, погрубеет и станет – как отзовется о нем одна из его же героинь – «мужик мужиком». А Джерри просто необыкновенно милый, симпатичный мальчишка, ну как такого не любить – все его и любили: и родные, и корфиоты.
Обратите внимание на последнюю дату: война на пороге, Дарреллы уезжают. Их шестилетняя счастливая – почти райская – жизнь на Корфу заканчивается навсегда. Грустно.
Ахиллео
Так называется и дворец, и местечко. Дворец был резиденцией Елизаветы Баварской (Сисси), жены австрийского императора Франца Иосифа. Красавица, императрица, интеллектуалка, а жизнь – самая трагическая, какая только может выпасть на долю женщины. Вообще, когда знакомишься с историей этой резиденции, столько наслаивается разных культурных пластов, столько мемов соединяется и закручивается в спиральку.
Елизавета была кузиной безумного короля Людвига Баварского (помните знаменитый фильм «Людвиг» Лукино Висконти? Помните Роми Шнайдер в роли блестящей Сисси?); он любил её всю жизнь, она видела в нём только брата.
Елизавета была матерью кронпринца Рудольфа – того самого, что в тридцать лет вместе с семнадцатилетней возлюбленной, баронессой Марией Вечера, покончил с собой в местечке Майерлинг (помните фильм с Катрин Денёв и Омаром Шарифом? Женат был принц, а развестись не мог – наследник престола). Сраженная горем Елизавета, в молодости похоронившая двухлетнюю дочь, вновь надела траур и никогда больше его не снимала. Чтобы обрести какой-то смысл в жизни, она с маниакальной одержимостью ухватилась за эллинизм, выучила греческий, купила землю на Корфу, отстроила вот этот дворец, поставила статую «умирающий Ахиллес». Возможно, в память о сыне?
А потом Елизавету убили. Дело было в Женеве. Почему, за что, кому мешала эта одинокая несчастная женщина? Ну, просто террорист-анархист хотел убить какую-нибудь особу королевской крови, не важно какую, лишь бы царствующей фамилии, а тут подвернулась Елизавета, она привыкла гулять одна и об охране никогда не заботилась. Он ее и пырнул – утонченную эллинистку Сисси – заточкой прямо в сердце.
После её смерти резиденцию купил германский кайзер Вильгельм. Тот самый «кузен Вилли», которому до последнего, до самого начала Великой войны, так верил наш Николай Второй.
«Кузену Вилли» не понравился умирающий Ахиллес – что за упадничество! – и, дабы психологически уравновесить пространство, он приказал поставить в саду нечто жизнеутверждающее, а именно: Ахиллеса-победителя. И возвёл вот такого монстра как символ германского духа.
Сие чудовище – предтеча гитлеровской монументальной скульптуры и родственник мухинским рабочему с колхозницей – полностью выбивается из эстетики резиденции, торчит в саду нелепым пугалом.
От культуры классической перейдем к субкультуре современной. В Ахиллео снимался эпизод одного из фильмов Бондианы, «Только ради твоих глаз»; якобы здесь, за столиком казино Бонд вёл свои шпионские дела. Думала, трэш – оказалось, правда: по вечерам в этом внутреннем дворике, в окружении муз, действительно работало казино, оно закрылось в 1983 году.
А ещё во дворце Ахиллео есть своего рода «зал славы» с портретами греческих поэтов, писателей, людей искусства, известных во всем мире (по крайней мере, сами греки так считают). И вот здесь-то я и обнаружила, до чего тесен мир, особенно литературный, ибо именно здесь пересеклись для меня миры Лоуренса Даррелла и Никоса Казандзакиса.
Сколько знакомых имен, сколько знакомых лиц. Вот он, герой этого блога: в молодости и в старости всё тот же цепкий взгляд, всё те же гордость и достоинство.
А вот его друг на всю жизнь, поэт Ангелос Сикельянос, обладавший в юности поистине ангельской красотой (читала его стихи... гм, гм... не понимаю, убей бог, не понимаю, отчего он считался чуть ли не гением).
А вот и недруг, литературный антагонист, нобелевский лауреат Йоргос Сеферис, известный поэт и автор единственного, весьма слабого якобы романа «Шесть ночей на Акрополе», где под именем Лонгоманоса выведен неприятнейший тип – не просто шарж на Казандзакиса, но прямо злобный пасквиль. «Казандзакис – не писатель», – пригвоздил Сеферис.
И, что интересно, этот самый Йоргос Сеферис в молодости приходился другом Лоуренсу Дарреллу, оба искали новых форм, оба принадлежали к узкому мирку литераторов-эстетов, литераторов-снобов (даже Пруст и Джойс казались Лоуренсу пресными и устаревшими, а «первым» писателем современности он считал Генри Миллера). И что еще интересней, позже это не помешало Лоуренсу с восторгом отозваться о романе Казандзакиса «Капитан Михалис»: «Художник европейского масштаба... завораживающе живой... Брутальное обаяние античной хроники... напоминает один из величественных старинных танцев Крита, что сохранились и по сей день».
Будем же ему за это признательны, ибо литературное чутье и вкус оказались в нем сильней снобизма.
Идем дальше по «залу славы» и встречаем еще одного поэта, хорошо знакомого обоим: и Казандзакису, и Лоуренсу Дарреллу, – это Константинос Кавафис. В юности он кажется чувственным, задумчивым, в старости – одиноким печальным циником.
«Греция дошла до того, что выбрала себе в наставники Кавафиса, старого александрийского нарцисса», – пренебрежительно и несправедливо отзывается о нём Казандзакис, ибо видит в поэте сибарита, гедониста, и это ему претит. Но по страницам всех четырех томов «Александрийского квартета» Лоуренса Даррелла бродит тень совсем другого Кавафиса – нежного, тонкого, мудрого, и отсюда тянется ниточка к Бродскому, преданному его поклоннику и переводчику (Даррелл, кстати, и сам без конца переводит «любимого здешнего поэта»). Тут и там в «Квартете» рассыпаны цитаты из Кавафиса, то прямые, то скрытые, да и само название Александрии в романе – «Город», просто Город, с прописной буквы, демонстративно заимствовано у Кавафиса, отсылает к нему. Но вот что любопытно: «старый поэт Города», – именно так зовется Кавафис в «Квартете», и в этом Даррелл един с Казандзакисом. Старый поэт, старый нарцисс... Уходящая ветхая культура, тающая в дымке красота.
«А что же наши риторы не вышли, как обычно,
произносить пространные торжественные речи?
Да ведь сегодня варвары придут сюда,
а варвары не любят красноречия».[1]
Так что пусть он будет, этот «зал славы», и пусть помнят... Пусть хоть кто-то помнит. Пока не пришли варвары.
Самолёт заходит на посадку; утробно гудя, подрагивая всем телом, он летит над морем очень низко, и кажется – медленно. Слева по борту из предутренней мглы проявляется берег. Чуть брезжит рассвет, в первых лучах солнца плывут мимо темные лесистые горы с белыми особняками на склонах – они совсем близко, на уровне глаз, так что впору разглядеть изящную архитектуру: балконы, арки, балясины.
Мы садимся – неужто на воду? Прямо в море горят сигнальные огни взлетно-посадочной полосы. Но вот легкий толчок, и самолёт покатил, покатил уже по земле Корфу.
Я выхожу из маленького аэропорта «Каподистрия», и сразу в ноздри мне ударяет запах столь сложный, столь чарующий, – в нём море, сосна, цветущие сады, – что я немедленно забываю долгую дорогу, бессонную ночь; мои лёгкие наполняются счастьем.
Корфу, остров-легенда, остров-мечта, во всем своем простом и благородном великолепии, – я знала его давно, как многие мои сверстники, знала «по Дарреллу», и всё не решалась увидеть воочию, всё боялась: вдруг он переменился, вдруг уже не тот, как изменился Париж, исхоженный мною когда-то вдоль и поперек по страницам великих французов. Но он, Корфу, не обманул и не подвёл, он всё тот же, или почти тот же, что восемьдесят лет назад, когда мальчишка из сырого промозглого Лондона впервые увидел его – и влюбился навек.
Помянешь одного, помянешь и другого, произнесёшь «Корфу» – вспомнишь Даррелла, и наоборот. Именно он, Джералд Даррелл, в необыкновенно обаятельной и тёплой своей трилогии подарил нам Корфу, эту роскошь природы и свободы, земной рай, где в растомленном от солнца патриархальном мире чудесным образом уживаются птицы, звери, местные жители и эксцентричное английское семейство.
Впрочем, нет, несправедливо. Не только Джералд вспоминается, но вся семья: и миссис Даррелл, и Марго, и Лесли, и, конечно же, Ларри, амбициозный насмешливый эстет, капризный эгоцентрик, один из самых ярких «зверей и родственников» – таким предстаёт старший брат в трилогии младшего. И, надо признать, англоязычному миру Ларри – Лоуренс Даррелл, автор нашумевшего в свое время «Александрийского квартета», новатор романной формы, блестящий стилист, номинант нобелевской премии по литературе, – известен поболе Джералда. Он, кстати, тоже был влюблен в Корфу, тоже посвятил острову одну из первых своих книг «Келья Просперо».
В какой-то мере моё путешествие и было паломничеством по даррелловским местам. Остановилась я в местечке Перама, по-соседству с «землянично-розовым домом», первым пристанищем Даррелов на Корфу, напротив островка Пондиконисси (Мышиный остров, с греческого).
На Пондиконисси можно смотреть бесконечно, он всегда разный, от него глаз не оторвать. Порой он кажется заповедным, сказочным мирком, маленьким колдовским королевством; при неярком свете и легкой туманности словно бы затерян в мире и необитаем, но когда воздух проясняется и виден дальний берег (другого острова? континента?), похож на роскошный торт на морской столешнице.
Вокруг этого островка Джерри плавал во время ночной ловли с рыбаком Такисом, веселым, белозубым, загорелым до черноты молодым парнем, каких и сейчас полно на Корфу, и один такой сказал мне: «мы – настоящие греки, самые чистые». Это потому, что на Корфу никогда не было турок. И еще сказал, улыбаясь во весь рот: «и самые безумные. Ведь у нас тут самая большая в Греции психиатрическая лечебница». Местный юмор.
На Пондиконисси Джерри и Марго добирались вплавь (и немудрено – островок совсем близко), здесь Марго загорала, лечась от прыщей, а из крохотной церквушки выскакивал злющий монах, потрясал кулаком, бранил бесстыжую «белую ведьму»,
а потом садился в свою лодочку и плыл к соседнему островку Влахерна, в маленький монастырь Богоматери (Панагийя Влахерна), где жили три монашки, что каждый вечер угощали его чашкой кофе и чем-нибудь съестным.
Здесь всё как при Дарреллах – та же сельская глушь, те же старые отели, те же скалы; маленькие крабики выползают из воды, нежатся на камнях под лучами солнца – должно быть, потомки тех, за которыми наблюдал когда-то неугомонный английский мальчишка. Разве что самолеты пролетают прямо над островом, да время от времени взревет автомобиль – вот и все новшества.
Керкира
Когда въезжаешь в столицу со стороны Старой Крепости, открывается вид столь величественный и прекрасный, что дух захватывает.
А дальше – огромная площадь у набережной, средневековые крепости, античные храмы, православные церквушки, узкие улочки, обветшалые дома в венецианском стиле, с неизменно зелеными, потемневшими ставнями – говорят, старые кварталы никогда не реставрировались, и в этом своя прелесть, очарование подлинности – город хорош необыкновенно. По таким же вот улочкам Джерри спешил на урок к бельгийскому консулу.
На снимке видна колокольня церкви Св. Спиридона, покровителя острова. В этой самой церкви Марго вместе с толпой местных жителей прикладывалась к тапочкам святого и, к несчастью, заразилась гриппом.
«Это был очень могущественный святой, он мог исполнять желания, исцелять от болезней и делать множество других чудесных вещей – если попросить его в подходящий момент, когда он бывал в хорошем настроении. Жители острова верят в него и каждому второму младенцу мужского пола дают в честь него имя Спиро». Истинную правду написал Джералд – и посейчас так. Только, пожалуй, не каждому второму, а процентам этак восьмидесяти младенцев. Портье в нашем отеле, официант в ресторане, два таксиста, бармен на пароходике – все были Спиросы. Хозяин отеля, добрейший старик с богатыми усами, тоже оказался Спиросом. Я не выдержала и спросила его, есть ли на Корфу мужчины, которых звали бы как-то иначе. Он ухмыльнулся: «Немножко есть. Но Спирос Спиросу рознь, вы меня понимаете?»
Еще одно интересное место столицы – Корфиотское общество литераторов, оно располагается в доме, что помнит самого графа Каподистрию, первого правителя независимой Греции, который до того шесть лет был министром иностранных дел России, Иоанном Антоновичем Каподистрией. Здесь собрана богатая библиотека: старинные фолианты, манускрипты, ноты; сюда приходят поработать университетские профессора и аспиранты, филологи, литературоведы, музыковеды; здесь проходят научные симпозиумы и камерные концерты. Администрация была столь любезна, что попросила сотрудника общества провести меня по залам – и вышла целая экскурсия.
Камин, старинные лампы, старинные картины. Приятное место для научной работы, не правда ли?
Один из залов библиотеки
Портрет графа Каподистрия. Красивый человек, умные глаза, тонкие губы дипломата. К сожалению, плохо закончил (был убит своими же, греками, из враждующего клана).
Собственный его кабинет с его же бюстом
Напоследок мне показали небольшую витрину – несколько невзрачных брошюрок под стеклом. «А вот это мы издаём... Когда у нас есть деньги». Похоже, с деньгами было туго, вспомнилась продукция отечественных научных издательств при разных университетах et cetera. И я с пониманием вздохнула.
Калами
Центр паломничества всех даррелолюбов, поклонников обоих братьев, местечко Калами лежит у подножья горы Пантократор, вершины Корфу. Здесь Лоренс Даррелл и его первая жена Нэнси купили дом, а Джерри частенько гостил у них. Дело шло к Второй Мировой. Они об этом еще не знали.
Сейчас дом принадлежит потомку еще одного Спироса, шофера и друга семьи Дарреллов. А жена потомка – приятная молодая женщина, русская, Даша.
Дом стоит у самой воды. Дарреллы садились на такую же вот лодочку и плыли – рыбачить или просто катались.
Памятная доска на Белом Доме. Справа внизу написано по-гречески: дом великого писателя Лоуренса Даррелла. Так, значит, греки его оценили. Ларри здесь молодой, вдохновенный, благообразный. Позже он изменится, погрубеет и станет – как отзовется о нем одна из его же героинь – «мужик мужиком». А Джерри просто необыкновенно милый, симпатичный мальчишка, ну как такого не любить – все его и любили: и родные, и корфиоты.
Обратите внимание на последнюю дату: война на пороге, Дарреллы уезжают. Их шестилетняя счастливая – почти райская – жизнь на Корфу заканчивается навсегда. Грустно.
Ахиллео
Так называется и дворец, и местечко. Дворец был резиденцией Елизаветы Баварской (Сисси), жены австрийского императора Франца Иосифа. Красавица, императрица, интеллектуалка, а жизнь – самая трагическая, какая только может выпасть на долю женщины. Вообще, когда знакомишься с историей этой резиденции, столько наслаивается разных культурных пластов, столько мемов соединяется и закручивается в спиральку.
Елизавета была кузиной безумного короля Людвига Баварского (помните знаменитый фильм «Людвиг» Лукино Висконти? Помните Роми Шнайдер в роли блестящей Сисси?); он любил её всю жизнь, она видела в нём только брата.
Елизавета была матерью кронпринца Рудольфа – того самого, что в тридцать лет вместе с семнадцатилетней возлюбленной, баронессой Марией Вечера, покончил с собой в местечке Майерлинг (помните фильм с Катрин Денёв и Омаром Шарифом? Женат был принц, а развестись не мог – наследник престола). Сраженная горем Елизавета, в молодости похоронившая двухлетнюю дочь, вновь надела траур и никогда больше его не снимала. Чтобы обрести какой-то смысл в жизни, она с маниакальной одержимостью ухватилась за эллинизм, выучила греческий, купила землю на Корфу, отстроила вот этот дворец, поставила статую «умирающий Ахиллес». Возможно, в память о сыне?
А потом Елизавету убили. Дело было в Женеве. Почему, за что, кому мешала эта одинокая несчастная женщина? Ну, просто террорист-анархист хотел убить какую-нибудь особу королевской крови, не важно какую, лишь бы царствующей фамилии, а тут подвернулась Елизавета, она привыкла гулять одна и об охране никогда не заботилась. Он ее и пырнул – утонченную эллинистку Сисси – заточкой прямо в сердце.
После её смерти резиденцию купил германский кайзер Вильгельм. Тот самый «кузен Вилли», которому до последнего, до самого начала Великой войны, так верил наш Николай Второй.
«Кузену Вилли» не понравился умирающий Ахиллес – что за упадничество! – и, дабы психологически уравновесить пространство, он приказал поставить в саду нечто жизнеутверждающее, а именно: Ахиллеса-победителя. И возвёл вот такого монстра как символ германского духа.
Сие чудовище – предтеча гитлеровской монументальной скульптуры и родственник мухинским рабочему с колхозницей – полностью выбивается из эстетики резиденции, торчит в саду нелепым пугалом.
От культуры классической перейдем к субкультуре современной. В Ахиллео снимался эпизод одного из фильмов Бондианы, «Только ради твоих глаз»; якобы здесь, за столиком казино Бонд вёл свои шпионские дела. Думала, трэш – оказалось, правда: по вечерам в этом внутреннем дворике, в окружении муз, действительно работало казино, оно закрылось в 1983 году.
А ещё во дворце Ахиллео есть своего рода «зал славы» с портретами греческих поэтов, писателей, людей искусства, известных во всем мире (по крайней мере, сами греки так считают). И вот здесь-то я и обнаружила, до чего тесен мир, особенно литературный, ибо именно здесь пересеклись для меня миры Лоуренса Даррелла и Никоса Казандзакиса.
Сколько знакомых имен, сколько знакомых лиц. Вот он, герой этого блога: в молодости и в старости всё тот же цепкий взгляд, всё те же гордость и достоинство.
А вот его друг на всю жизнь, поэт Ангелос Сикельянос, обладавший в юности поистине ангельской красотой (читала его стихи... гм, гм... не понимаю, убей бог, не понимаю, отчего он считался чуть ли не гением).
А вот и недруг, литературный антагонист, нобелевский лауреат Йоргос Сеферис, известный поэт и автор единственного, весьма слабого якобы романа «Шесть ночей на Акрополе», где под именем Лонгоманоса выведен неприятнейший тип – не просто шарж на Казандзакиса, но прямо злобный пасквиль. «Казандзакис – не писатель», – пригвоздил Сеферис.
И, что интересно, этот самый Йоргос Сеферис в молодости приходился другом Лоуренсу Дарреллу, оба искали новых форм, оба принадлежали к узкому мирку литераторов-эстетов, литераторов-снобов (даже Пруст и Джойс казались Лоуренсу пресными и устаревшими, а «первым» писателем современности он считал Генри Миллера). И что еще интересней, позже это не помешало Лоуренсу с восторгом отозваться о романе Казандзакиса «Капитан Михалис»: «Художник европейского масштаба... завораживающе живой... Брутальное обаяние античной хроники... напоминает один из величественных старинных танцев Крита, что сохранились и по сей день».
Будем же ему за это признательны, ибо литературное чутье и вкус оказались в нем сильней снобизма.
Идем дальше по «залу славы» и встречаем еще одного поэта, хорошо знакомого обоим: и Казандзакису, и Лоуренсу Дарреллу, – это Константинос Кавафис. В юности он кажется чувственным, задумчивым, в старости – одиноким печальным циником.
«Греция дошла до того, что выбрала себе в наставники Кавафиса, старого александрийского нарцисса», – пренебрежительно и несправедливо отзывается о нём Казандзакис, ибо видит в поэте сибарита, гедониста, и это ему претит. Но по страницам всех четырех томов «Александрийского квартета» Лоуренса Даррелла бродит тень совсем другого Кавафиса – нежного, тонкого, мудрого, и отсюда тянется ниточка к Бродскому, преданному его поклоннику и переводчику (Даррелл, кстати, и сам без конца переводит «любимого здешнего поэта»). Тут и там в «Квартете» рассыпаны цитаты из Кавафиса, то прямые, то скрытые, да и само название Александрии в романе – «Город», просто Город, с прописной буквы, демонстративно заимствовано у Кавафиса, отсылает к нему. Но вот что любопытно: «старый поэт Города», – именно так зовется Кавафис в «Квартете», и в этом Даррелл един с Казандзакисом. Старый поэт, старый нарцисс... Уходящая ветхая культура, тающая в дымке красота.
«А что же наши риторы не вышли, как обычно,
произносить пространные торжественные речи?
Да ведь сегодня варвары придут сюда,
а варвары не любят красноречия».[1]
Так что пусть он будет, этот «зал славы», и пусть помнят... Пусть хоть кто-то помнит. Пока не пришли варвары.
[1] К.Кавафис. «В ожидании варваров», перевод Ирины Ковалевой.
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
![[community profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/community.png){kind=small}
no subject
Date: 2014-12-06 17:15 (UTC)