Не все литературоведы одинаково полезны

Предыдущим постом я продолжил серию своих переводов обширной работы Питера Бина, англоязычного переводчика и биографа Никоса Казандзакиса. Этот труд под названием Kazantzakis: Politics of the Spirit выгодно отличается от большинства биографических работ, посвященных хоть Казандзакису, хоть любому другому писателю, по-настоящему научным (в той степени, в какой это слово вообще применимо к гуманитарным предметам) подходом. В частности, Бин избегает безудержного славословия в адрес объекта своего исследования, не в пример штатному биографу всякого мало-мальски заметного литератора, что норовит каждую написанную каким-нибудь великим покойником фразу выдать за безусловный шедевр, а его сомнительные поступки и заявления – за плод высоких раздумий о прекрасном и вечном. Не допускает Бин и спекуляций, воздерживаясь от ни на чём не основанных предположений, что в литературоведении, к сожалению, большая редкость. В этом я лишний раз убедился, ознакомившись со статьёй Михаила Пасхалиса (Michael Paschalis), профессора Критского университета, о непосредственной связи романа Казандзакиса «Капитан Михалис» с гомеровской «Илиадой» и шекспировским «Отелло» (The Relation of Kazantzakis's Kapetan Michalis to Homer's Iliad and Shakespeare's Othello). Двухтомник Бина был опубликован Принстонским университетом, статья же Пасхалиса – в «Журнале новогреческих исследований» (Journal of Modern Greek Studies), публикуемом издательством также весьма престижного учебного заведения – университета Джонса Хопкинса.

Писать рецензию на литературоведческую работу, т.е. отзыв на отзыв, частное мнение о другом частном мнении, всегда представлялось мне довольно странным и бессмысленным делом. Однако в данном конкретном случае в статье Пасхалиса я увидел не просто очередной опус: для меня тут лишний раз обозначилась куда более широкая тема –  разительное отличие современного литературоведения от основательных работ специалистов старой школы, в частности, того же Бина. Как с течением времени изменился общий тренд литературоведческих подходов – на такие соображения меня и натолкнула вышеупомянутая статья.

***

Для начала несколько слов о, собственно, исследуемом романе «Капитан Михалис», первую главу которого я некогда перевёл в рамках своего журнала (см. тег «Капитан Михалис»). Это крупное по объему и богатое специфической региональной лексикой произведение посвящено Криту эпохи  детства Казандзакиса (т.е. конца XIX века), а также его отцу, который и послужил прототипом для главного героя. Но, как это типично для Казандзакиса, да и для почти каждого крупного греческого писателя, реальные прототипы и ситуации обязательно гиперболизируются до подлинно античных высот, не дающих покоя потомкам славных древних греков. Чтобы прийти к тому выводу, что над новогреческими литераторами сильно довлеет легендарное античное наследие, равно как над российскими – например, Толстоевский, на мой взгляд, не нужно быть семи пядей во лбу. Крупнейшие и признанные на международном уровне величины неизбежно станут объектом для последующего подражания в стране их происхождения.

Однако Михаил Пасхалис в своей статье выводит родство «Капитана Михалиса» с античным эпосом весьма своеобразным образом – заявляя в первых же строках, что для полноценного понимания текстов Казандзакиса требуется специализированное знание древнегреческой литературы. После чего проводит весьма вольные параллели с таким «специализированным» и, видимо, малоизвестным произведением, как «Илиада». Далее характерный пример, иллюстрирующий методологию исследования.

Роман Казандзакиса открывается фразой: «Капитан Михалис заскрежетал зубами – как всегда, стоило лишь гневу овладеть им». Ну, фраза и фраза, за которой вполне доходчиво объясняются причины гнева героя. Но это так просто лишь для тех, кто не обладает «специализированными» знаниями. Очевидно же, что это прямая отсылка к первой строке из «Илиады». Нет, не очевидно? Какие ваши доказательства? Как же, во-первых, сам Казандзакис, правда, в другом произведении («Зорбасе») ставит Гомера в число тех четырёх человек, что более всего повлияли на его жизнь (остальные – Бергсон, Ницше и реальный прототип Зорбаса). Во-вторых, параллельно с «Капитаном Михалисом» писатель работал над переводом «Илиады» с древнегреческого на новогреческий, потому это непременно должно было оказать непосредственное влияние на роман.

На мой взгляд, такого рода методология прекрасно иллюстрирует исследовательскую недобросовестность, весьма типичную для гуманитарных дисциплин, когда под заранее заданный ответ – связь с «Илиадой» заявляется в самом названии эссе Пасхалиса, тем самым уже обозначая некий доказанный постулат – подгоняется решение, в данном случае, в виде двух указанных выше доказательств, которые, если разобраться, не доказывают ничего. Во-первых, хит-парад личных героев Казандзакиса постоянно менялся на протяжении всей его жизни, включая в себя то Ленина, то Христа, то Будду, то Шекспира. Почтение же новогреческого писателя к основателю всей местной литературной традиции является естественным и даже обязательным, мало что доказывая. Во-вторых, Казандзакис работал над переводом «Илиады» параллельно написанию финального варианта «Капитана Михалиса», сам же замысел романа о родном Крите вызревал у Казандзакиса не одно десятилетие, на протяжении которых было написано несколько черновых вариантов.

Если забыть о декларируемом в самом названии статьи выводе, то ситуация следующая. Новогреческий литератор решил написать о своём родном Крите нечто эпическое. Жанр эпоса отличается рядом неизменных характерных особенностей, а генеалогия этого жанра восходит к Гомеру. Правомерно ли в связи с этим каждый эпический роман увязывать с Гомером? Причём не на уровне общих для эпоса законов жанра, а стремясь находить прямые сюжетные параллели? Обычный читатель может посчитать неочевидное сходство первых строк «Капитана Михалиса» и «Илиады» чем угодно: шаржем, едва заметной аллюзией, а то и просто случайным совпадением, но для Пасхалиса это краеугольный камень для возведения чрезвычайно амбициозных спекуляций, и на основании одной-единственной строки, а также почтительности Казандзакиса к Гомеру (грека к одному из отцов греческой нации) наш исследователь видит в капитане Михалисе… Ахиллеса. Т.е. раз начальные строки схожи, то и герои тоже должны быть схожи. Такая вот логика. И далее алгоритм исследования становится совсем простым: выискиваем в романе Казандзакиса всё то, что можно отнести к заданной теме (а учитывая внушительный размер что «Капитана Михалиса», что «Илиады», можно при желании обнаружить какие угодно сходства), и игнорировать то, что для заданной темы не подходит.

***

Следующее «веское доказательство» (tangible evidence) предъявляется в связи со смертью названного брата капитана Михалиса, турецкого бея Нури, чей красавец-конь чуть ли не плачет на могиле хозяина, где и погибает от истощения, не желая сходить с места. Образ верного коня – один из самых заезженных в эпосе и героическом романе. Но Пасхалис, естественно, связывает его исключительно с «Илиадой». И поскольку у Гомера кони Ахиллеса скорбят по мёртвому Патроклу, это автоматически делает Нури Патроклом. Такой вот вывод.

Теперь, когда читатель «убеждён» (convinced) в самой непосредственной связи «Капитана Михалиса» с «Илиадой», Пасхалис продолжает выстраивать аналогии. Михалис – это Ахиллес, Нури – это Патрокл, а потому нас ждут новые откровения, преподнесённые на блюдечке с голубой каёмочкой. Например, предположение о латентной гомосексуальности турецкого бея. На чём оно основывается? Ну как же, это ведь Ахиллес с Патроклом, разве этого недостаточно? Правда, вот незадача: у самого Гомера нет ни строчки на сей счёт, зато:

Но Ахиллес почивал внутри крепкостворчатой кущи;

И при нем возлегла полоненная им лесбиянка,

Форбаса дочь, Диомеда, румяноланитая дева.

Сын же Менетиев спал напротив; и при нем возлежала

Легкая станом Ифиса, ему Ахиллесом героем

Данная в день, как разрушил он Скирос, град Эниея.

 

Мне всегда были непонятны попытки выдать Ахиллеса с Патроклом (тем самым сыном Менетия) за любовную парочку. Как мы можем прочесть у Гомера, т.е. в первоисточнике, с сексуальной жизнью у этих героев не только всё в полном порядке, но даже в духе рок-звёзд. Но для современного исследователя это не проблема, ведь латентная гомосексуальность должна присутствовать везде и всюду. А потому Пасхалис легко и непринуждённо обращается за доказательствами к иным, как мы помним, «специализированным» работам, недоступным простым смертным. Например, к платоновскому «Пиру», пусть и написанному спустя много веков после «Илиады», в совершенно другую эпоху и в совершенно иной общественной атмосфере, зато «подтверждающую» гипотезы  Пасхалиса. Да и довод неопровержим: Казандзакис был хорошо знаком с «Пиром». Интересно, а среди греков с высшим гуманитарным образованием много найдётся тех, кто не были бы знакомы с известнейшей работой их великого пращура, одного из самых видных мыслителей в истории человечества?

Пасхалис здесь отчасти прибегает к логике Эсхина, оратора значительно более поздней эпохи эллинизма: «Часто упоминая о Патрокле и Ахилле, Гомер умалчивает, однако, об их любви и не называет своим именем их дружбу, считая, что исключительный характер их взаимной привязанности совершенно очевиден для всякого образованного слушателя». Позволю от себя небольшую аналогию. Представим себе литературоведческое исследование, например, «Евгения Онегина», от активиста ЛГБТ-сообщества, которого не сбить с толку мнимой причиной дуэли Онегина и Ленского. Сами подумайте, с чего бы это двум видным и эффектным мужчинам стреляться из-за какой-то ничтожной Ольги. Нет, это весьма и весьма поверхностный взгляд. Пушкин, конечно же, умалчивает, о подлинных отношениях между Онегиным и Ленским и не называет своим именем их дружбу, считая, что исключительный характер их взаимной привязанности совершенно очевиден для всякого образованного слушателя. Но порой проговаривается:

Но Ленский, не имев конечно

Охоты узы брака несть,

С Онегиным желал сердечно

Знакомство покороче свесть.

Они сошлись.

 

Ахтунг! На самом деле у Лариных презирающий женщин (по нынешним представлениям – однозначно гей) пресыщенный гедонист Онегин играет с юным красавцем Ленским в садомазохистскую игру, унижая его гордость тем, что демонстративно готов променять его на глупую Ольгу, чего Ленский вынести не в силах. А теперь представим себе, что автор подобной ахинеи со временем получает немалое влияние в академических кругах, а общественные нравы подобную гипотезу совершенно не отторгают. Тогда вполне возможно, что через сто-двести лет именно такая трактовка «Онегина», подобно трактовке Платоном и Эсхином «Илиады», станет единственным и бесспорным толкованием этого произведения.

Видимо, осознавая всё же некую зыбкость таких умозаключений, Пасхалис пытается выискать в «Капитане Михалисе» что-то более конкретное, а на ловца и зверь бежит. В середине романа в поединке между братом капитана Михалиса и Нури-беем последний, хоть и убивает противника, но получает ножевое ранение в пах (конкретнее, в область половых органов). Свидетелей у поединка не было, но окрестные крестьяне подозревают что-то неладное, когда видят возвращающегося с поединка Нури, который сидит на своём коне «по-женски» – разве не подчёркивает Казандзакис этим его гомосексуальность, теперь уже даже не латентную? Вопрос же о том, как вообще должен ехать верхом мужчина с ножевым ранением паха, даже не ставится. Далее, повинуясь законам кровной мести, капитан Михалис направляется к Нури, но, застав последнего тяжело раненым, отказывается биться и уходит. Казалось бы, причина очевидна – биться с тяжелораненым бесчестно. Но нет, объяснение, что теперь, после фактически кастрации противника, Михалис видит в Нури женщину и потому отказывается от поединка, гораздо пикантней, не правда ли?

***

Вот и пришла пора помянуть недобрым словом пресловутый дух времени. Что говорил Максим Горький на острове Капри? «Мерило всякой цивилизации — способ отношения к женщине». В нашу же эпоху таким мерилом явно выступает отношение к сексуальным меньшинствам. В общем, и ладно, каждому веку – свои вызовы, но лично меня чрезвычайно раздражают бесконечные потуги, к которым относится и статья Пасхалиса, рассматривать и разбирать произведения искусства, сотворённые во времена совершенно иной этики, через призму этики современной. В литературе ХХ века присутствует ряд авторов, отличавшихся интересом к изображению однополой любви и сопутствующих вопросов в своих произведениях, в частности, Жан Кокто или соотечественник Пасхалиса Константинос Кавафис. И есть преобладающий массив авторов, которые такую тему не превозносят и не бичуют – для них она попросту не существует. В художественном мире Казандзакиса обычный читатель может много чего обнаружить: богоискательство и богоборчество, язычество и пантеизм, материализм и мистицизм; проблема же гомосексуальности – хоть латентной, хоть какой ещё – в этом мире отсутствует. Вообще. Как и в жизни самого Казандзакиса. Но так может показаться обычному читателю, а не специалисту, вооружённому современным инструментарием и потому уверяющему, что такая проблема просто обязана существовать, а как иначе? Она просто осознанно или бессознательно скрыта писателем, и долг учёного – её выискать. Совершенно игнорируя замечание одного из основателей подобного рода подхода, что иногда сигара – это просто сигара.

Лично мне сложно поверить, что профессор Критского университета не в курсе, что прочти его статью соотечественники из эпохи капитана Михалиса, без тестикул бы остался сам её автор, выискивающий в отношениях двух знакомых с самого детства суровых и крепких деревенских мужиков нечто гомосексуальное. Поскольку я далёк от академических кругов, это даёт мне свободу без прикрас охарактеризовать мотивацию такого исследования: перед нами самое настоящее интеллектуальное мошенничество, имеющее своей целью на волне нынешних тенденций получить в солидном учебном заведении первого мира публикацию, что в научном сообществе сейчас идёт по разряду главных достижений исследователя. Основательная и лишённая всяческих «жареных» спекуляций работа Бина – настоящий динозавр в современном литературоведении; к тому же она требует многолетнего, серьёзного и методичного труда, при котором главное – как и в профессии, например, переводчика или футбольного арбитра – самому остаться незаметным. Но это трудно и скучно. Куда интереснее просто творить, придумывая несуществующие сенсации и срывая несуществующие покровы, дабы погромче заявить о себе.

Выше я уже предложил «прорывную» и прекрасно согласующуюся с духом времени трактовку «Евгения Онегина», хотя подозреваю, что в силу популярности этого романа что-то подобное кем-то наверняка уже предлагалось. Будучи равнодушным к карьере в академических кругах, готов бесплатно поделиться и по-настоящему оригинальной идеей на предмет того, как бесстрашным  гуманитариям развить идеи Пасхалиса и заполучить заслуженную сколар-shit. Достаточно лишь обратить внимание на те намёки, что повсеместно разбросаны по тексту «Капитана Михалиса». Правда, в английском переводе – ну и что с того? Не греческий же оригинал читать, в самом деле. Из английского же текста явственно следует, если внимательно присмотреться, что атмосфера в Ираклионе конца XIX века совсем не отличалась от атмосферы современных мегаполисов, когда почтенный семейный люд вечером спешит домой, а всякие неразборчивые в связях личности неясной ориентации не прочь задержаться в клубе на стаканчик-другой:

Respectable men hurried home to dinner, the gayer ones lingering in the taverns for another drink or two.

Под действием алкоголя всю латентность как рукой снимает:

"Hey, Aunt," said Kostandes, whom the drink had made gay, "may I be allowed to sing something?"

Капитан Михалис вроде бы относится к числу почтенных отцов семейства, но его жена порой замечает неладное:

Katerina turned towards her husband, amazed at the gay note in his voice.

Ну а уж когда his ass whinnied gayfully, тут всё становится понятным.

(Для тех, кто не особо владеет английским языком: ещё в середине ХХ века, когда «Капитан Михалис» и переводился на английский язык, прилагательное «весёлый» и существительное «осёл» неизменно обозначались как gay и ass, соответственно. Ныне же за этими английскими словами закрепились совсем иные основные значения – по аналогии с некогда совершенно нейтральными и общеупотребительными русскими глаголами вроде «кончить» или «петушиться», которые в наши дни всуе поминать не принято.)

***

Вторая половина статьи Пасхалиса, посвященная влиянию на «Капитана Михалиса» шекспировского «Отелло», слава богу, не столь продвинута, но методология её прежняя: раз Казандзакис высоко ценил Шекспира (а кто нет?), переводил его работы (он много кого переводил), и второстепенный герой в «Капитане Михалисе» во время пьянки по-своему излагает сюжет «Отелло», концовку которого (убийство Дездемоны) капитан Михалис, как настоящий суровый полудикарь, одобряет, то это становится основанием для проведения прямых аналогий, на этот раз, с английской трагедией. И снова в строку встаёт каждое лыко: капитан Михалис всё время ходит в чёрном, и хоть в романе открытым текстом говорится, что так он выражает отношение к порабощению Крита, оказывается, это делает его с какой-то стати мавром. Который, естественно, убивает свою Дездемону – тут Пасхалису не удаётся провести никаких аналогий между черкесской наложницей Нури-бея и шекспировской героиней по причине отсутствия таковых, разве что они обе женщины. При этом самое очевидное объяснение – что сумбурный пересказ всемирно известного сюжета скорее призван по-доброму посмеяться над атмосферой невежества в Ираклионе, да и во всей Греции того времени, что так любил делать Казандзакис (у него, кстати, практически в каждом произведении главные героини погибают от руки испытывающих к ним страсть мужчин, которые избавляются таким образом от плотского искушения), – для Пасхалиса слишком поверхностно и потому не интересно.

Впрочем, Пасхалис порой признаёт связь «Капитана Михалиса» с «Илиадой» и «Отелло» более сложной, нежели простое заимствование персонажей Казандзакисом. Но снова отметает самый очевидный и потому скучный вывод о том, что роман греческого писателя это самостоятельное произведение со своими собственными героями. Куда интереснее провести ещё более изощрённые и не менее произвольные аналогии; и тут начинается настоящая вакханалия – Нури, поначалу сравниваемый с Патроклом, теперь отождествляется то с Гектором, то с Менелаем, а Эмине несёт черты не только Дездемоны, но ещё и Брисеиды и, до кучи, Елены, благо обширный объём «Капитана Михалиса» и «Илиады» позволяет отыскать  более-менее схожие строки практически по любому поводу. Впрочем, не всегда, и в тех случаях, когда для героев «Капитана Михалиса» гомеровских или шекспировских двойников не находится, исследователь милостиво оставляет за ними право быть самостоятельными персонажами.  

Безусловно, сюжетные линии любого литературного произведения не возникают из ниоткуда в голове автора, являя собой скорее аккумуляцию всего того, что автор когда-либо видел или читал, переработанного в новой и оригинальной комбинации. Подобная аккумуляция и является предметом литературоведения. Однако здесь, как и во всём остальном, важно соблюдать меру, иначе возникает парадоксальная ситуация: исследователь номинально восхищается рассматриваемым им автором (по факту изучения его работ), но, в каждой строчке выискивая те или иные заимствования, фактически отказывает автору и его творению в оригинальности и самостоятельности. Словно любое произведение искусства есть лишь сплошной винегрет из уже существовавших на момент его создания компонентов. Понятно, что в «Капитане Михалисе», как и в любом крупном романе, обязательно проскочат какие-то вечные сюжеты и конфликты, число которых ограничено. Но повод ли это заниматься одержимым препарированием, да ещё и с точки зрения современной этики? Когда в тех же Михалисе, Нури и Эмине видишь весь пантеон персонажей западноевропейской литературы, но только не живых людей своего времени, какими наверняка и хотел изобразить их Казандзакис, о чём увлечённый таким препарированием Пасхалис просто забывает. 

«Только пустые, ограниченные люди не судят по внешности. Подлинная тайна жизни заключена в зримом, а не в сокровенном». Руководствуясь строками Оскара Уайльда, отличавшегося изрядным литературным вкусом и пониманием сути искусства, в наше время, которое просто одержимо повсеместными поисками скрытых смыслов даже там, где всё вроде бы подсказывает их отсутствие, карьеры не построишь. А потому поток новых и неизменно поразительных открытий на предмет того, что же на самом деле хотели сказать классики, в ближайшем будущем точно не иссякнет.