![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Для одного из первых литературных памятников Европы «Одиссея» отличается поразительно сложной структурой, превосходя этим даже «Илиаду»: первые её четыре песни повествуют о событиях, преимущественно связанных с уже взрослым Телемахом, т.е. через 20 лет после окончания Троянской войны; с 5-й песни появляется Одиссей, коротающий время в плену у нимфы Калипсо, которая по прямому приказу Зевса отпускает его на волю; с 9-й по 12-ю песню Одиссей, выброшенный морем на берега дружелюбных феаков, рассказывает на местном пиру о своих приключениях, растянувшихся на целых 10 лет, и здесь прежде более-менее реалистичная поэма превращается в настоящую сказку странствий, являя собой ещё и первый образец столь впоследствии востребованного жанра, как путешествия в неведомые края, населённые страшными чудищами, а то и схождение в мир иной. Только с началом второй половины поэмы повествование становится последовательным: Одиссей возвращается на Итаку и убивает всех тех, кто посмел посвататься за время его отсутствия к его супруге Пенелопе, но практически в каждой из 24 песен поэмы нередки отступления, отбрасывающие нас как назад во времени (например, в эпоху Троянской войны, в частности, именно из «Одиссеи» мы узнаём про эпизод с Троянским конём), так и вообще непосредственно не связанные с общим повествованием (например, песнь аэда Демодока про интрижку Ареса с Афродитой и месть им со стороны Гефеста). Некоторые изобразительные приёмы достигают ещё большей зрелости: например, Одиссей иногда объясняет, откуда ему известны те или иные речи богов («Это мне было открыто Калипсой божественной; ей же все рассказал вестоносец крылатый Кронионов, Эрмий»), тогда как диалоги богов в «Илиаде» передаются всеведущим автором. Кроме того, в «Одиссее» чрезвычайно мало смакования физиологических подробностей при описании сцен насилия и убийств, даже избиение женихов в сравнении с «Илиадой» практически «бескровно». Отсутствует в поэме и тема судьбы, и даже боги отодвинуты здесь на второй план – их помощь (или противодействие) главному героя носит чисто номинальный характер, потому «Одиссея», в первую очередь, есть гимн человеческой воле и смекалке, позволяющим выпутаться из самых безнадёжных передряг; да и мораль её, прославляющая возвращение к семейному очагу и семейные ценности, здорово отличается от вселенских страстей «Илиады». Словом, многое даёт основания приписать авторство этой поэмы другому поэту, однако компьютерный анализ вроде бы подтвердил наличие у двух произведений единого автора, так что поверим умным машинам, хотя произведения эти и впрямь очень и очень разные.
***
«Одиссея» начинается с так называемой «Телемахии», где всё внимание уделено Одиссееву сыну и положению, сложившемуся на Итаке спустя двадцать лет после отплытия главного героя на Троянскую войну. Под личиной заезжего гостя во дворец Одиссея является сама богиня Афина и интересуется у Телемаха:
«Что здесь у вас происходит? Какое собранье? Даешь ли
Праздник иль свадьбу пируешь? Не складочный пир здесь, конечно.
Кажется только, что гости твои необузданно в вашем
Доме бесчинствуют: всякий порядочный в обществе с ними
Быть устыдится, позорное их поведение видя».
Телемах печально обрисовывает ситуацию:
«Все, кто на разных у нас островах знамениты и сильны,
Первые люди Дулихия, Зама, лесного Закинфа,
Первые люди Итаки утесистой мать Пенелопу
Нудят упорно ко браку и наше имение грабят;
Мать же ни в брак ненавистный не хочет вступить, ни от брака
Средств не имеет спастись; а они пожирают нещадно
Наше добро и меня самого напоследок погубят».
Вкратце, вся окрестная знать спустя много лет после пропажи без вести царя Итаки сватается к его жене, не желая покидать дворец до тех пор, пока последняя не сделает свой выбор. Про главное преступление женихов – разграбление имущества Одиссея – поговорим позднее, а пока зададимся вопросом: почему ни Пенелопа, ни сын царя Телемах не могут попросту выгнать всю эту публику? Каков вообще социальный статус царицы и её сына от сгинувшего царя? Вот Антиной, наиболее непочтительный из всей этой пришлой братии, в ответ на замечание Телемаха отзывается:
«Сами боги, конечно, тебя, Телемах, научили
Быть столь кичливым и дерзким в словах, и беда нам, когда ты
В волнообъятой Итаке, по воле Крониона, будешь
Нашим царем, уж имея на то по рожденью и право!»
С одной стороны, это вроде бы говорит о наследном характере царской власти. С другой, Телемах уже вполне взрослый, но власти выгнать женихов из дома у него нет, поскольку роль царя на Итаке, да и в древнегреческом мире вообще подразумевает не абсолютную власть, ибо есть ещё и народное собрание (к помощи которого Телемах скоро и прибегнет), но скорее должность верховного главнокомандующего, которая должна здесь и сейчас достаться не неопытному юноше, не дряхлому отцу Одиссея и даже не вдовствующей царице, но наиболее достойному и сильному зрелому мужу. И это не является неожиданностью даже для самого Одиссея, который, спустившись в Аид и встретив там умершую мать, вопрошает (здесь и далее – курсив мой):
«Также скажи об отце и о сыне, покинутых мною:
Царский мой сан сохранился ли им? Иль другой уж на место
Избран мое и меня уж в народе считают погибшим?»
Именно по этой причине видные мужи из самых знатных родов Итаки и всего окрестного архипелага сватаются к женщине, чья красота в «Одиссее» может объясняться лишь законами эпической поэзии – поскольку Одиссей покинул Итаку 20 лет назад, то Пенелопе должно быть уже под сорок, причём все эти годы она, по законам всё того же жанра, неустанно льёт слёзы и чахнет в тоске, что вряд ли пошло на пользу её красоте. Нет, должность военного вождя, которую можно заполучить через брак с царицей (аналогичным образом власть в Микенах захватывает Эгисф, женившись на Клитемнестре, или Эдип в Фивах, женившись на Иокасте), – вот что их интересует, а вовсе не богатства Одиссеевого дома (о коих мы ещё упомянем). Отчаявшийся Телемах просит народное собрание прогнать женихов, но получает отповедь Антиноя:
«Что ты сказал, Телемах, необузданный, гордоречивый?
Нас оскорбив, ты на нас и вину возложить замышляешь?
Нет обвинять ты не нас, женихов, пред ахейским народом
Должен теперь, а свою хитроумную мать, Пенелопу.
Три совершилося года, уже наступил и четвертый
С тех пор, как, нами играя, она подает нам надежду
Всем, и каждому порознь себя обещает, и вести
Добрые шлет к нам, недоброе в сердце для нас замышляя.
Знайте, какую она вероломно придумала хитрость:
Стан превеликий в покоях поставя своих, начала там
Тонко широкую ткань и, собравши нас всех, нам сказала:
“Юноши, ныне мои женихи, – поелику на свете
Нет Одиссея, – отложим наш брак до поры той, как будет
Кончен мой труд, чтоб начатая ткань не пропала мне даром;
Старцу Лаэрту покров гробовой приготовить хочу я
Прежде, чем будет он в руки навек усыпляющей смерти
Парками отдан, дабы не посмели ахейские жены
Мне попрекнуть, что богатый столь муж погребен без покрова”.
Так нам сказала, и мы покорились ей мужеским сердцем.
Что же? День целый она за тканьем проводила, а ночью,
Факел зажегши, сама все натканное днем распускала.
Три года длился обман, и она убеждать нас умела;
Но когда обращеньем времен приведен был четвертый –
Всем нам одна из служительниц, знавшая тайну, открыла;
Сами тогда ж мы застали ее за распущенной тканью;
Так и была приневолена нехотя труд свой окончить.
Ты же нас слушай; тебе отвечаем, чтоб мог ты все ведать
Сам и чтоб ведали все равномерно с тобой и ахейцы:
Мать отошли, повелев ей немедля, на брак согласившись,
Выбрать меж нами того, кто отцу и самой ей угоден.
… Мы, говорю, не пойдем от тебя ни домой, ни в иное
Место, пока Пенелопа меж нами не выберет мужа».
И народное собрание, выслушав обе стороны, принимает сторону женихов; это показывает, что способы принуждения Пенелопы к замужеству быть может и слегка навязчивы, но совершенно точно не представляются общественности каким-то серьёзным преступлением. В самом деле, Пенелопа годами водит женихов за нос своей пряжей, но когда обман раскрывается, для неё это никаких последствий не имеет. Жив-здоров и сам Телемах, правда, его претензии в адрес местной элиты начинают этих лучших мужей несколько утомлять, и со временем они даже сподабливаются на заговор с целью его убийства, но как-то лениво, без огонька:
«Замысел наш умертвить Телемаха, друзья, по желанью
Нам не удастся исполнить. Подумаем лучше о пире».
Факт же остаётся фактом: за 20 лет отсутствия царя его сын жив, и ничего ему свыше сотни лучших мужей региона не сделали, да и к матери его обращение со стороны этой ненавидимой Гомером братии предельно корректное. Вот выступает некто Агелай:
«Я ж Телемаху и матери светлой его дружелюбно
Добрый и, верно, самим им угодный совет предложу здесь:
В сердце своем вы доныне питали надежду, что боги,
Вашим молитвам внимая, домой возвратят Одиссея;
Было доныне и нам невозможно на медленность вашу
Сетовать, так поступать вам советовал здравый рассудок
(Мог после брака внезапно в свой дом Одиссей возвратиться);
Ныне ж сомнения нет нам: мы знаем, что он невозвратен
Матери умной своей ты теперь, Телемах благородный,
Должен сказать, чтоб меж нами того, кто щедрей на подарки,
Выбрала. Будешь тогда ты свободно в отеческом доме
Жить; а она о другом уж хозяйстве заботиться станет».
Более того, один из женихов, например, вовсю отстаивает святость династической монархии:
«Тут, обратяся к собранью, сказал Амфином благородный,
Нисов блистательный сын, от Аретовой царственной крови;
Злачный Дулихий, пшеницей богатый, покинув, в Итаке
Он отличался от всех женихов и самой Пенелопе
Нравился умною речью, благими лишь мыслями полный.
Так, обратяся к собранью, сказал Амфином благородный:
“Нет! Посягать я на жизнь Телемаха, друзья, не желаю;
Царского сына убийство есть страшно безбожное дело…»
О переводческом кредо Жуковского и его вольностях при расстановке акцентов поговорим чуть ниже, а пока что отметим, что женихи хоть и публика не слишком приятная, но точно не головорезы, которых стоит перебить всех до единого.
Потерпев поражение в собрании, Телемах отправляется в путешествие по пелопонесским городам с целью выяснить что-либо о своём отце от боевых товарищей последнего – Нестора и Менелая, и в этих песнях нас ждут многочисленные отступления, описывающие удел ведущих участников Троянской войны, в том числе Агамемнона, рассказ о троянском коне и о послевоенных скитаниях Менелая, когда морской старец Протей пророчествует Менелаю следующее:
«Но для тебя, Менелай, приготовили боги иное:
Ты не умрешь и не встретишь судьбы в многоконном Аргосе;
Ты за пределы земли, на поля Елисейские будешь
Послан богами – туда, где живет Радамант златовласый
(Где пробегают светло беспечальные дни человека,
Где ни метелей, ни ливней, ни хладов зимы не бывает;
Где сладкошумно летающий веет Зефир, Океаном
С легкой прохладой туда посылаемый людям блаженным),
Ибо супруг ты Елены и зять громовержца Зевеса».
Это очень любопытный фрагмент, сближающий Гомера с Гесиодом, у которого первые поколения людей не сходят в Аид, а остаются на земле в виде духов, либо оказываются в некоем подобии рая, каким являются Елисейские поля. Однако далее в «Одиссее» (о чём мы ещё поговорим) приводится совершенно иная концепция загробного существования, никакого посмертного блаженства не подразумевающая, из чего мы снова можем сделать вывод о наличии в «Одиссее» многочисленных сторонних вставок.
***
С пятой песни повествование, наконец, смещается на самого Одиссея, пребывающего в плену у нимфы Калипсо. Зевс, правда, вначале вещает:
«Эрмий, наш вестник заботливый, нимфе прекраснокудрявой
Ныне лети объявить от богов, что отчизну увидеть
Срок наступил Одиссею, в бедах постоянному; путь свой
Он совершит без участия свыше, без помощи смертных;
Морем, на крепком плоту, повстречавши опасного много,
В день двадцатый достигнет он берега Схерии тучной,
Где обитают родные богам феакийцы; и будет
Ими ему, как бессмертному богу, оказана почесть:
В милую землю отцов с кораблем их отплыв, он в подарок
Меди, и злата, и разных одежд драгоценных получит
Много, столь много, что даже из Трои подобной добычи
Он не привез бы, когда б беспрепятственно мог возвратиться.
Так, напоследок, по воле судьбы, он возлюбленных ближних,
Землю отцов и богато украшенный дом свой увидит».
В этом, так сказать, анонсе последующих приключений открыто говорится, что Одиссей путь свой совершит «без участия свыше, без помощи смертных». Роль судьбы или богов в приключениях Одиссея вообще минимальна, герой вынужден почти всегда полагаться на самого себя. Даже Афина, за исключением превращения Одиссея в старого нищего, дабы оставаться неузнанным для женихов, во всём остальном помогает герою исключительно советом. Все поступки Одиссея продиктованы его собственной волей и разумением.
Вскоре появляется и сам Одиссей, на семь лет попавший в натуральное сексуальное рабство:
«Он одиноко сидел на утесистом бреге, и очи
Были в слезах; утекала медлительно капля за каплей
Жизнь для него в непрестанной тоске по отчизне; и, хладный
Сердцем к богине, с ней ночи свои он делил принужденно
В гроте глубоком, желанью ее непокорный желаньем.
Дни же свои проводил он, сидя на прибрежном утесе,
Горем, и плачем, и вздохами душу питая и очи,
Полные слез, обратив на пустыню бесплодного моря».
В «Одиссее» не меньше чем в «Илиаде» суровые мужи льют и льют себе слёзы. В предыдущем очерке мы уже согласились считать это особенностями эпического жанра, иначе навязчивое влечение нимфы к столь равнодушно-слезливому любовнику несколько странно. Впрочем, узнав, что Калипсо готова подчиниться воле богов и отпустить Одиссея, наш герой исправляется:
« … Тем временем солнце зашло, и ночная
Тьма наступила. Во внутренность грота они удалившись,
Там насладились любовью, всю ночь проведя неразлучно».
Одиссей отплывает на плоту от нимфы и достигает острова феаков (некоторые отождествляют его с современным Корфу), что пребывают в неисчислимом достатке. Достатке, впрочем, по меркам древних, ибо царская дочь Навсикая встречает нашего героя, отправившись со своими служанками… стирать бельё. Царевна сразу же признаёт благородное происхождение потерпевшего крушение – скорее всего, по его длинным волосам, что в те времена служили отличительным признаком мужчины из высших социальных слоёв. Да и Одиссей, моля Навсикаю о помощи, выражается чрезвычайно галантно, что только подчёркивает его знатность:
«С словом приятно ласкательным он обратился к царевне:
“Руки, богиня иль смертная дева, к тебе простираю.
Если одна из богинь ты, владычиц пространного неба,
То с Артемидою только, великою дочерью Зевса,
Можешь сходна быть лица красотою и станом высоким;
Если ж одна ты из смертных, под властью судьбины живущих,
То несказанно блаженны отец твой и мать, и блаженны
Братья твои, с наслаждением видя, как ты перед ними
В доме семейном столь мирно цветешь, иль свои восхищая
Очи тобою, когда в хороводах ты весело пляшешь.
Но из блаженных блаженнейшим будет тот смертный, который
В дом свой тебя уведет, одаренную веном богатым.
Нет, ничего столь прекрасного между людей земнородных
Взоры мои не встречали доныне; смотрю с изумленьем.
… Сжалься, царевна; тебя, испытавши превратностей много,
Первую здесь я молитвою встретил; никто из живущих
В этой земле не знаком мне; скажи, где дорога
В город, и дай мне прикрыть обнаженное тело хоть лоскут
Грубой обвертки, в которой сюда привезла ты одежды.
О, да исполнят бессмертные боги твои все желанья,
Давши супруга по сердцу тебе с изобилием в доме,
С миром в семье! Несказанное там водворяется счастье,
Где однодушно живут, сохраняя домашний порядок,
Муж и жена, благомысленным людям на радость, недобрым
Людям на зависть и горе, себе на великую славу”.
Одиссей так рассыпается в комплиментах, явно побаиваясь местных, что неудивительно: несмотря на столь воспеваемый в эллинском мире обычай гостеприимства, отношение к чужакам здесь повсеместно весьма настороженное, ибо каждый купеческий чужеземный корабль всегда готов превратиться в пиратский, если обнаружит, что местных выгоднее обобрать, нежели торговать с ними, подтверждение чему – приключения самого Одиссея, в которых он не брезгует мародёрством. Навсикая соглашается помочь Одиссею, так последний оказывается в пышном царском дворце:
«Было в палатах любезного Зевсу царя Алкиноя;
Медные стены во внутренность шли от порога и были
Сверху увенчаны светлым карнизом лазоревой стали;
Вход затворен был дверями, литыми из чистого злата;
Притолки их из сребра утверждались на медном пороге;
… Стены кругом огибая, во внутренность шли от порога
Лавки богатой работы; на лавках лежали покровы,
Тканные дома искусной рукою прилежных работниц;
Мужи знатнейшие града садилися чином на этих
Лавках питьем и едой наслаждаться за царской трапезой.
… Жило в пространном дворце пятьдесят рукодельных невольниц:
Рожь золотую мололи одни жерновами ручными,
Нити сучили другие и ткали, сидя за станками
Рядом, подобные листьям трепещущим тополя; ткани ж
Были так плотны, что в них не впивалось и тонкое масло.
Сколь феакийские мужи отличны в правлении были
Быстрых своих кораблей на морях, столь отличны их жены
… Был за широким двором четырехдесятинный богатый
Сад, обведенный отвсюду высокой оградой; росло там
Много дерев плодоносных, ветвистых, широковершинных,
Яблонь, и груш, и гранат, золотыми плодами обильных,
Также и сладких смоковниц и маслин, роскошно цветущих;
Круглый там год, и в холодную зиму, и в знойное лето,
Видимы были на ветвях плоды; постоянно там веял
Теплый зефир, зарождая одни, наливая другие;
Груша за грушей, за яблоком яблоко, смоква за смоквой,
Грозд пурпуровый за гроздом сменялися там, созревая.
Там разведен был и сад виноградный богатый; и грозды
Частью на солнечном месте лежали, сушимые зноем,
Частию ждали, чтоб срезал их с лоз виноградарь; иные
Были давимы в чанах; а другие цвели иль, осыпав
Цвет, созревали и соком янтарно густым наливались.
Саду границей служили красивые гряды, с которых
Овощ и вкусная зелень весь год собирались обильно.
Два там источника были; один обтекал, извиваясь,
Сад, а другой перед самым порогом царева жилища
Светлой струею бежал, и граждане в нем черпали воду.
Так изобильно богами был дом одарен Алкиноев.
Долго, дивяся, стоял перед ним Одиссей богоравный…»
Столь длинный отрывок я привожу лишь за тем, чтобы обозначить понятие роскоши в Гомеровских поэмах: Одиссей с изумлением взирает на золотые двери в царский дворец, который плавно переходит в лёгкопромышленную мануфактуру и сад с плодовыми деревьями и проточной водой. Для сравнения, на его родной Итаке сватающиеся к Пенелопе женихи «расхищают» Одиссеево имущество, т.е. пожирают его коров, овец и свиней и пьют его вино – больше у этого царя, в мирной жизни являвшегося самым обычным скотоводом (фактически воспитателем его Телемаха становится свинопас Евмей), расхитить и нечего. А если вспомнить, что в «Илиаде» даже предводитель ахейцев Агамемнон не прочь снять с убитых доспехи, то можно сделать вывод, что к моменту сложения этих песен уровень достатка даже знатных семей древнегреческого мира был весьма и весьма невысок.
Читатель, уже начавший ориентироваться в древнегреческих бытовых реалиях, не может не заметить, что временами «Одиссея» начинает походить на древнерусские былины, например, в этом отрывке:
«Мужи знатнейшие града садилися чином на этих
Лавках питьем и едой наслаждаться за царской трапезой».
Понятие «табеля о рангах» Гомеру, в отличие от Жуковского, ведомо не было – в оригинале речь идёт просто о феакской знати; отсебятиной являются и лавки, словно взятые из сказок про Садко (в оригинале θρόνοι, в латинской транскрипции thronoi, множественное число от thronos, т.е. «кресло» – так в русском языке появилось слово «трон»). И это далеко не единственная неточность канонического перевода, выполненного не с оригинала, а с немецкого подстрочника. Жуковскому приписывают замечание, что переводчик в прозе – раб, переводчик же в стихах – соперник, и его «Одиссея» и в самом деле часто прямо соперничает с Гомером: помимо обычных неточностей, когда коварный убийца Агамемнона Эгисф называется почему-то беспорочным, циклоп Полифем оказывается Одиссеем то ослеплён, то умерщвлён, во дворцах появляется неизвестный в ту эпоху шёлк и какие-то «покрытые коврами пуховые постели», Жуковский, что было отмечено его современниками, усилил, а то и вовсе добавил от себя акценты, воспевающие милый его сердцу монархический абсолютизм. В качестве примера, вернёмся к вышеупомянутой реплике одного из женихов, благородного Амфинома. Ниже я привожу исходный Гомеровский текст, его перевод на новогреческий (который и знаком большему числу людей ныне, да его и просто можно в Google Translate кинуть, чтобы понять, о чём идет речь) и перевод Жуковского.
Древнегреческий исходник | Перевод на новогреческий | Перевод Жуковского |
«ὦ φίλοι, οὐκ ἂν ἐγώ γε κατακτείνειν ἐθέλοιμι εἰ δέ κ᾿ ἀποτρωπῶσι θεοί, παύσασθαι ἄνωγα.» | «Θάνατο, φίλοι, στον Τηλέμαχο δε θα 'θελα να δώσω Μα αν οι θεοί δε θέλουν, θα 'λεγα τούτη η δουλειά να λείψει.» | “Нет! Посягать я на жизнь Телемаха, друзья, не желаю; Царского сына убийство есть страшно‑безбожное дело; Прежде богов вопросите, чтоб сведать, какая их воля; Если Зевесом одобрено будет намеренье наше, Сам соглашусь я его поразить и других на убийство Вызову; если ж Зевес запретит, мой совет: воздержитесь”. |
В оригинале речь лишь о том, что пролить царственную кровь дело страшное, на которое можно пойти, лишь заручившись поддержкой богов. Т.е. нельзя, но если очень хочется, то можно – убийство царской поросли в гомеровском мире вообще является делом рутинным и уж совсем точно не «безбожным», поскольку боги регулярно дают согласие на подобные штучки, да и царский наследник не такая уж и большая величина в этом мире, поскольку, как мы помним, присутствует ещё и народное собрание. В переводе же вышеприведённых строк выходит противоречие: этот акт становится делом «безбожным» (т.е. категорически запретным), но спустя пару строк уже обсуждается его возможность при условии одобрения богами. Жуковский в «Одиссее» не просто добавляет от себя сентиментальности и романтизма, что являлись его поэтическим кредо, но прямо извращает смысловую составляющую отдельных строк, регулярно подчёркивая сакральность царской власти – актуальную для его эпохи, в которой истовый монархист Жуковский воспитывал наследника абсолютной власти и бранился в адрес «безбожных» преступлений Французской революции, но весьма далёкую от реалий гомеровской поры.
Перечень неточностей и вольностей перевода Жуковского чрезвычайно обширен и выходит за рамки настоящего очерка; вышесказанным я лишь ещё раз хочу подчеркнуть, что делать выводы исторического характера из художественных произведений и вообще неблагодарное занятие, а русский непрямой перевод поэмы, записанной как минимум через два века после её сложения и полной собственных противоречий, представляет собой предельный случай сложности интерпретации, потому рассматривать её правомерно лишь как литературное произведение, представляющее собой ту или иную художественную ценность.
***
Прослезившись на пиру у феаков от песен тамошнего аэда, воспевающих героев Троянской войны, Одиссей раскрывает инкогнито, и с 9-й по 12-ю песнь нас ждёт рассказ о его поразительных приключениях. С этого момента «Одиссея» из эпической поэмы превращается в первый в европейской литературной традиции цикл о странствиях по сказочным землям и знакомстве с их не менее сказочными обитателями. Приключения эти и в самом деле чрезвычайно занимательны, потому рекомендую читателю ознакомиться с ними самостоятельно, от себя в очередной раз подчеркнув: практически во всех них Одиссей выпутывается из беды самостоятельно, полагаясь лишь на собственное хитроумие.
(Одиссей и его спутники ослепляют циклопа. Роспись амфоры, ок. 670 до н.э., Элевсинский археологический музей)
(Одиссей, привязанный к животу барана. Бронзовый рельефный орнамент, ок. 575-525 гг. до н.э., Дельфийский археологический музей – а теперь представьте, какие только выводы может сделать из этого какой-нибудь современный озабоченный фрейдист, кому не доводилось прежде прочесть конкретно этот фрагмент о приключениях Одиссея. Увы, большинство жареных «сенсаций» рождаются в результате либо небрежного прочтения древних текстов, либо просто чрезвычайно вольного их толкования)
Придя в восторг от рассказов Одиссея о своих приключениях, царь феаков распоряжается:
«Если мой дом меднокованый ты посетил, благородный
Царь Одиссей, то могу уповать, что препятствий не встретишь
Ныне, в отчизну от нас возвращаясь, хотя и немало
Бед испытал ты. А я обращуся теперь, феакийцы,
К вам, ежедневно вино искрометное пьющим со мною
В царских палатах, внимая струнам золотым песнопевца.
Все уж в ковчеге лежит драгоценном; и данные гостю
Ризы, и чудной работы златые сосуды, и много
Разных подарков других от владык феакийских; пускай же
К ним по большому котлу и треножнику прочной работы
Каждый прибавит…»
Впрочем, не стоит так уж восхищаться его щедростью, ибо она продиктована бюджетной политикой, подозрительно смахивающей на современную российскую: «себя ж наградим за убытки богатым сбором с народа».
Поскольку фокус в «Одиссее» в сравнении с «Илиадой» смещён с вселенских страстей на бытовые, то и чисто художественных отступлений в ней не слишком много, однако собственно поэтические достоинства этой поэмы, разумеется, обильны. Вот, например, Одиссей на пиру у феаков ностальгирует:
«Все они в царских палатах потом учредили обед свой.
Тут собирателю туч, громоносцу Крониону Зевсу,
В жертву быка принесла Алкиноева сила святая.
Бедра предавши огню, насладились роскошною пищей
Гости; и, громко звуча вдохновенною лирой, пред ними
Пел Демодок, многочтимый в народе. Но голову часто
Царь Одиссей обращал на всемирно светящее солнце,
С неба его понуждая сойти, чтоб отъезд ускорить свой.
Так помышляет о сладостном вечере пахарь, день целый
Свежее поле с четою волов бороздивший могучим
Плугом, и весело день провожает он взором на запад –
Тащится тяжкой стопою домой он готовить свой ужин».
Описание путешествия от феаков на родную Итаку столь ярко и образно, что читателя буквально подхватывает свежий морской бриз, а в лицо хлещут соленые брызги:
«И вступил Одиссей на корабль быстроходный; и молча
Лег он на мягко широкий ковер. И на лавки порядком
Сели гребцы и, канат отвязав от причального камня,
Разом ударили в весла и взбрызнули темную влагу.
Тою порой миротворно слетал Одиссею на вежды
Сон непробудный, усладный, с безмолвною смертию сходный.
Быстро (как полем широким коней четверня, беспрестанно
Сильным гонимых бичом, поражающим всех совокупно,
Чуть до земли прикасаясь ногами, легко совершает
Путь свой) корабль, воздвигая корму, побежал, и, пурпурной
Сзади волной напирая, его многошумное море
Мчало вперед; беспрепятственно плыл он; и сокол, быстрейший
Между пернатыми неба, его не догнал бы в полете…»
Присутствуют в поэме подлинно Гомеровские размышления о мимолетности счастья:
«Все на земле изменяется, все скоротечно; всего же,
Что ни цветет, ни живет на земле, человек скоротечней;
Он о возможной в грядущем беде не помыслит, покуда
Счастием боги лелеют его и стоит на ногах он;
Если ж беду ниспошлют на него всемогущие боги,
Он негодует, но твердой душой неизбежное сносит:
Так суждено уж нам всем, на земле обитающим людям,
Что б ни послал нам Кронион, владыка бессмертных
и смертных».
К тринадцатой песне Одиссей возвращается на Итаку. Остров суров, скуден, но всё равно обладает определённым шармом:
«Видно, что ты издалека пришелец иль вовсе бессмыслен,
Если об этом не ведаешь крае? Но он не бесславен
Между краями земными, народам земным он известен
Всем, как живущим к востоку, где Эос и Гелиос всходят,
Так и живущим на запад, где область туманныя ночи;
Правда, горист и суров он, коням неприволен, но вовсе ж
Он и не дик, не бесплоден, хотя не широк и полями
Беден; он жатву сторицей дает, и на нем винограда
Много родится от частых дождей и от рос плодотворных;
Пажитей много на нем для быков и для коз, и богат он
Лесом и множеством вод, безущербно год целый текущих».
На родине Одиссей поначалу следует совету, полученному им ещё в Аиде от горемычного Агамемнона:
«Скрой возвращенье свое и войди с кораблем неприметно
В пристань Итаки: на верность жены полагаться опасно».
На Итаке Одиссея, наконец, встречает Афина, которая готовит адский план мести:
«Буду стоять за тебя и теперь я, не будешь оставлен
Мной и тогда, как приступим мы к делу; и, думаю, скоро
Лоно земли беспредельной обрызжется кровью и мозгом
Многих из них, беззаконных, твое достоянье губящих.
Прежде, однако, тебя превращу я, чтоб не был никем ты
Узнан: наморщу блестящую кожу твою на могучих
Членах, сниму с головы злато темные кудри, покрою
Рубищем бедным плеча, чтоб глядел на тебя с отвращеньем
Каждый, и струпом глаза, столь прекрасные ныне, подерну;
В виде таком женихам ты, супруге и сыну (который
Дома тобой был оставлен), неузнанный, будешь противен.
Прежде, однако, отсюда ты должен пойти к свинопасу,
Главному здесь над стадами свиными смотрителю; верен
Он и тебе, и разумной твоей Панелопе, и сыну…»
Под такой личиной Одиссей является в лачугу к свинопасу Евмею, который за свою верность к покинувшему ещё 20 лет назад острова царю и с тех пор пропавшему без вести, именуется не иначе как «свинопас богоравный», а то и «божественный». Дальнейший сюжет известен практически всем: Одиссей поочерёдно открывается сыну и самым верным слугам и в итоге убивает всех женихов, число которых превышает сотню. Далее в настоящем очерке я бы хотел коснуться не сюжетных перипетий, но мотива и обоснования автором столь масштабной резни.
***
Рассмотрим ещё раз преступления женихов. Вот Афина взывает к Телемаху, уговаривая его поскорей вернуться из путешествия по Пелопоннесу:
«Сын Одиссеев, напрасно так долго в чужой стороне ты
Медлишь, наследье отца благородного бросив на жертву
Дерзких грабителей, жрущих твое беспощадно; расхитят
Все, и без пользы останется путь, совершенный тобою.
Встань; пусть немедля отъезд Менелай, вызыватель в сраженье,
Вам учредит, чтоб еще без порока застать Пенелопу
Мог ты: ее и отец уж и братья вступить понуждают
В брак с Евримахом; числом и богатством подарков он прочих
Всех женихов превзошел и приносит дары беспрестанно».
Хороши грабители! Сватаясь ко взрослой женщине, чей муж сгинул лет так двадцать назад, они заваливают её дарами, от себя же требуя только размещения в стиле all inclusive, т.е. ночлега и кормёжки с выпивкой, да симпатичной служанки иногда – большего у Одиссея и расхитить-то нечего. Но, конечно, мы понимаем, что под «грабителями» в поэме неявно подразумевается другое – женихи посягают на царскую власть, которая, по мнению автора, должна являться прерогативой лишь одного Одиссея или, в крайнем случае, его сына. Но почему? Среди женихов немало весьма славных мужей, достоинства которых очевидны даже самому Телемаху:
«То Евримах благородный, Полибия умного сын; на него же
Смотрит в Итаке народ, как на бога, с почтеньем великим.
Он, без сомнения, лучший меж ними; усердней других он
С матерью брака, чтоб место занять Одиссеево, ищет;
Но лишь единый в эфире живущий Зевес Олимпиец
Ведает, что им судьбой предназначено – брак иль погибель?»
Но собеседник Телемаха в этом диалоге, некто Феоклимен, возражает царевичу:
«Царственней вашего царского рода не может в Итаке
Быть никакой; навсегда вам владычество там сохранится».
Вот и всё обоснование. Возможно, поэтому он также удостаивается эпитета «богоравный», наряду со свинопасом Евмеем, чьё негодование в отношении женихов, на первый взгляд, несколько нелогично, ведь в отличие от Телемаха он искренне верит в смерть Одиссея. Но это только на первый взгляд. Красной линией в поэме и особенно в её русскоязычном переводе (дополнительные акценты которого на незыблемость самодержавия мы уже отмечали) проходит следующее: царская власть священна и может передаваться лишь династическим, а не выборным путём, а её слуги должны хранить рабскую верность даже в отношении давно сгинувших царей. Неудивительно, что перевод Жуковского был прохладно встречен русской интеллигенцией, но ошибочно будет приписать весь этот монархический дух одному лишь переводчику: в заключении мы отметим и весьма прохладное отношение самих греков эпохи классики, уже переросших мораль сурово-дикой архаики, к произведениям Гомера.
А Одиссей тем временем бродит неузнанным по своему дворцу:
«Начали вновь женихи бушевать; но богиня Афина,
Тайно приближась к Лаэртову сыну, ему повелела
Встать и ходить вкруг столов их, прося подаянья: хотела
Видеть она, кто из них благодушен и кто беззаконник;
В мыслях же всех без изъятия смерти предать назначала».
Увы, с этого момента «Одиссея» превращается в наивную и довольно злобную сказку про супергероя, налево и направо разящего своих реальных и мнимых обидчиков, часто лишённых даже минимально положительных качеств, в чистое и беспримесное столкновение добра со злом – возможно, в этом, прямо скажем, «попсовом» моменте и заключается её большая по сравнению с «Илиадой» популярность. Впрочем, даже у Гомера иногда находится в отношении женихов пара добрых слов. Вот, например, Антиной, главный злодей поэмы, позволяет себе неслыханное – кидается скамейкой в самого Одиссея, который, впрочем, искусно выдаёт себя за побирушку. Но «дерзко-надменные» женихи внезапно оказываются на стороне нищего гостя:
«Ты, Антиной, поступил непохвально, обиду нанесши
Этому нищему; что же, когда он один из бессмертных?
Боги нередко, облекшися в образ людей чужестранных,
Входят в земные жилища, чтоб видеть своими очами,
Кто из людей беззаконствует, кто наблюдает их правду».
Отметим ещё раз: подобные оскорбительные выпады Антиноя и некоторых других нетрезвых женихов обращены к грязному нищему, который и сам, будучи побирушкой, при этом за словом в карман не лезет. Почему по Гомеру читатель вслед за Одиссеем должен начать, подобно Пенелопе, сокрушаться, что
«В целом свете, нигде посреди земнородных неможно
Встретить людей, столь неистовых, столь беззаконно–развратных»,
мне не ведомо. Нам всем ещё из «Илиады» памятен «блистательный подвиг» сына Лаэрта, совершенный в отношении Терсита. И неужели он сам как-нибудь по-другому отреагировал бы на выпады незваного попрошайки? Впрочем, да, он отреагировал бы по-другому – о том, как Одиссей разделается с «неверными» слугами, немного позднее. Просто Гомер здесь пытается хоть как-то оправдать грядущую резню, но получается у него это не слишком убедительно. Пока же, привлечённая шумной разборкой, к пирующим спускается царица. По законам сказок Пенелопа, чей возраст приближается к сорока годам и которая последние лет двадцать непрестанно и в духе эпического жанра льёт горючие слёзы, оказывается прекраснейшей из смертных, даже будучи закутанной с головы до пят:
« … по лестнице вниз Пенелопа сошла; вслед за нею
Обе служанки сошли, и она, божество красотою,
В ту палату вступив, где ее женихи пировали,
Подле столба, потолок там высокий державшего, стала,
Щеки закрывши свои головным покрывалом блестящим;
Справа и слева почтительно стали служанки. Колена
Их задрожали при виде ее красоты, и сильнее
Вспыхнуло в каждом желание ложе ее разделить с ней».
Пенелопа спускается к женихам не просто так. Сначала она вспоминает своё расставание с Одиссеем:
«В самый тот час, как отчизну свою он готов был покинуть,
Взявши за правую руку меня, он сказал на прощанье:
“Думать не должно, чтоб воинство меднообутых ахеян
Все без урона из Трои в отчизну свою возвратилось;
Слышно, что в бое отважны троянские мужи, что копья
Метко бросают; в стрелянии из лука зорки; искусно
Грозно летучими, часто сраженье меж двух равносильных
Ратей решащими разом, конями владеют. Наверно
Знать не могу я, позволит ли Дий возвратиться сюда мне
Или погибель я в Трое найду. На твое попеченье
Все оставляю. Пекись об отце и об матери милой
Так же усердно, как прежде, и даже усердней: понеже
Буду не здесь я; когда же наш сын возмужает, ты замуж
Выдь, за кого пожелаешь, и дом наш покинь».
Даже из этого отрывка видно, что притязания женихов более чем обоснованы, и убивать их всех скопом за такие намерения решительно неправомерно. Но Пенелопа сокрушается не только перспективе нежеланного брака:
« … На сердце моем несказанное горе.
В прежнее время обычай бывал, что, когда начинали
Свататься, знатного рода вдову иль богатую деву
Выбрав, один пред другим женихи отличиться старались;
В дом приводя к нареченной невесте быков и баранов,
Там угощали они всех друзей; и невесту дарили
Щедро; чужое ж имущество тратить без платы стыдились».
Женихи быстро поняли намёк:
«Ей отвечая, сказал Антиной, сын Евпейтов надменный:
О многоумная старца Икария дочь, Пенелопа,
Всякий подарок, тебе от твоих женихов подносимый,
Ты принимай: не позволено то отвергать, что дарят нам.
Мы же, ты знай, не пойдем от тебя ни домой, ни в иное
Место, пока ты из нас по желанью не выберешь мужа”.
Так говорил Антиной; согласилися все с ним другие.
Каждый потом за подарком глашатая в дом свой отправил».
А что же Одиссей, наблюдавший за этой сценой под личиной нищего?
« … В грудь Одиссея проникло веселье, понеже
Было приятно ему, что от них пожелала подарков,
Льстя им словами, душою же их ненавидя, царица».
Воля ваша, но мне при прочтении этих строк вспоминается народная греческая поговорка, гласящая, что там, где прошёл грек, еврею делать нечего. Но меркантильная радость Одиссея быстро сменяется какой-то просто звериной яростью:
«Там Одиссей, женихам истребление в мыслях готовя,
Глаз не смыкая, лежал. В ворота, он увидел, служанки,
Жившие в тайной любви с женихами, толпой побежали,
С хохотом громким, болтая, шумя и крича непристойно.
Вся его внутренность пламенем гнева зажглась несказанным.
Долго не знал он, колеблясь рассудком и сердцем, что делать, –
Встать ли и, вслед за бесстыдными бросившись, всех умертвить их?
Или остаться, дав волю в последний им раз с женихами
Свидеться? Сердце же злилось его; как рычит, ощенившись,
Злобная сука, щеняток своих защищая, когда их
Кто незнакомый берет, и за них покусаться готовясь,
Так на бесстыдниц его раздраженное сердце роптало».
Ну вот какое ему дело до сексуальной жизни своих служанок? Что это за ревнитель непонятно какой нравственности (до христианской морали с её неприятием случайных половых связей ещё почти тысяча лет)? Здесь сложно не согласиться с гомеровской метафорой, которая, правда, не подразумевает никакой негативной коннотации.
***
Испробовав всевозможные увёртки, вроде своей знаменитой пряжи (и этот обман ей, как мы уже отмечали, невозбранно сошёл с рук), Пенелопа готова, наконец, выйти за того, кто преодолеет следующее её испытание:
«Слушайте все вы, мои женихи благородные: дом наш
Вы разоряете, в нем на пиры истребляя богатство
Мужа, давно разлученного с милой отчизною; права
Нет вам на то никакого; меня лишь хотите принудить
Выбрать меж вами, на брак согласясь ненавистный, супруга.
Можете сами теперь разрешить вы мой выбор. Готова
Быть я ценою победы. Смотрите, вот лук Одиссеев;
Тот, кто согнет, навязав тетиву, Одиссеев могучий
Лук, чья стрела пролетит через все (их не тронув) двенадцать
Колец, я с тем удалюся из этого милого дома,
Дома семейного, светлого, многобогатого, где я
Счастье нашла, о котором и сонная буду крушиться».
На этом состязании ни один из женихов, естественно, не может повязать тетиву на луке, а Телемах с подручными пастухами втихомолку вынес из зала состязания всё оружие, после чего луком завладевает Одиссей и начинается бойня.
«А! Вы, собаки! Вам чудилось всем, что домой уж из Трои
Я не приду никогда, что вольны беспощадно вы грабить
Дом мой, насильствуя гнусно моих в нем служанок, тревожа
Душу моей благородной жены сватовством ненавистным,
Правду святую богов позабыв, не страшася ни гнева
Их, ни от смертных людей за дела беззаконные мести!
В сеть неизбежной погибели все наконец вы попали».
В этих словах удивительно всё: почему спустя двадцать лет жители острова не вправе были выбрать себе нового военного вождя? Почему Одиссей так сокрушается о домогательствах женихов в отношении служанок, которых он сам же желает перебить всех без разбору? Почему женихи не вправе свататься к Пенелопе, когда сам Одиссей в своё время дал ей на это благословение? О каких вообще страшных беззакониях говорит сей мужеубийца, замысливший натуральную опричнину? В переговоры пытается вступить Евримах:
«Если ты подлинно царь Одиссей, возвратившийся в дом свой,
Праведны все обвиненья твои. Беззаконного много
В доме твоем и в твоих областях совершилось; но здесь он,
Главный виновник всего, Антиной, пораженный тобою,
Мертвый лежит. Он один, зломышлений всегдашний зачинщик,
Нас поджигал: не о браке одном он с твоей Пенелопой
Думал; иное, чего не позволил Кронион, таилось
В сердце его: похищение власти царя; Телемаха,
Власти державной наследника, смерти предать замышлял он.
Ныне судьбой он постигнут; а ты, Одиссей, пощади нас,
Подданных; после назначишь нам цену, какую захочешь
Сам, за вино, за еду и за все, что истрачено нами;
То, что здесь стоят откормленных двадцать быков, даст охотно
Медью и золотом каждый из нас, чтоб склонить на пощаду
Гнев твой; теперь же твой праведен гнев; на него мы не ропщем».
То есть Евримах открыто отказывается от притязаний на трон и готов с лихвой покрыть все Одиссеевы убытки – уже одно это делает последующую бойню вопиющим беззаконием, что совершенно не останавливает Одиссея:
«Нет, Евримах, – и хотя бы вы с вашим сполна все богатства
Ваших отцов принесли мне, прибавя к ним много чужого, –
Руки мои вас губить не уймутся до тех пор, покуда
Кровию вашей обиды моей дочиста не омою».
Начинается разборка, впрочем, не столь яркая, как некоторые откровенно садистские сцены в «Илиаде». Мы помним благородного Амфинома – похоже, зря он вступался за Телемаха:
« … Тогда Амфином благородный, вскочив, устремился
В бой; уповая, что против него Одиссей не замедлит
Выйти, сошедши с порога, свой меч обнажил он; но сзади
Бросил копье Телемах, заощренное медью; вонзилось
Между плечами и грудь прокололо оно; застонавши,
Треснулся об пол лицом Амфином…»
В отличие от сурово-реалистичных боёв в «Илиаде» избиение женихов в «Одиссее» носит совершенно невероятный характер: в ходе бойни часть женихов успевает получить от рабов доспехи – теперь они вооружены и их свыше сотни против четверых заговорщиков (Одиссей, Телемах и два пастуха – Евмей и Филойтий), причём последние не только не подавлены таким обилием противников, но вовсю делятся соображениями касательно ведения боя, двоим из них так вообще удаётся метнуться из зала и обезвредить помогающего женихам раба, после чего вернуться обратно и продолжить схватку. Один из женихов вроде бы разумно отмечает:
«Разом всех копий своих медноострых, друзья, не бросайте;
Бросьте сначала вы шесть; и великая будет нам слава,
Если его поразим, ненавистного, с помощью Зевса;
С прочими ж сладить нетрудно, лишь только б сломить Одиссея”.
Так он сказал, и, ему повинуясь, пустили другие
Разом шесть копий; но сделала тщетным удар их Афина:
Вкось полетевши, глубоко вонзилося в притолку гладкой
Двери одно; а другое в одну из дверных половинок
Втиснулось; третье воткнулось в дощатую стену; когда же
Всех женихами в них брошенных копии они избежали,
Так, обратяся к своим, Одиссей хитроумный сказал им:
“Очередь наша теперь; приступите, товарищи, к делу,
Копья нацельте и бросьте в толпу женихов, уничтожить
Нас замышляющих, прежде столь много обид нам нанесши”.
Так он сказал и, прицелясъ, они медноострые копья
Кинули разом; и Димоптолема сразил многосильный
Сам Одиссей, Телемах – Евриада, Филойтий – Писандра,
Старый Евмей свинопас поразил Элатопа; и разом
Все повалились они, с скрежетанием стиснувши зубы».
И такому сценарию следует вся разборка: тотальный промах женихов и страшный ответный удар. В современном кинематографе сей штамп называется «эффектом штурмовика» (отсылка к «Звёздным войнам»), когда плохие парни, обладая просто немыслимым численным превосходством, не в состоянии даже задеть главных героев, тогда как последние каждым ударом/выстрелом сражают противника наповал. И ладно бы ещё речь шла об Одиссее, но чудеса удали и ловкости против, напомним, лучших (то есть наиболее зрелых и доблестных) мужей Итаки и окрестных островов демонстрируют никогда прежде не принимавший участия в боевых действиях Телемах, а также хоть богоравный, но всё-таки свинопас Евмей и «криворогих быков сторожитель» Филойтий.
Со времён Троянской войны Одиссей привычен пленных не брать:
« … К Одиссею тогда подбежал Леодей, и колена
Обнял его, и, трепещущий, бросил крылатое слово:
«Ноги целую твои, Одиссей; пощади и помилуй.
В доме твоем ни одной из рабынь, в нем живущих, ни словом
Я не обидел, ни в дело не ввел непристойное; сам я
Многих, напротив, удерживать здесь от постыдных поступков
Тщился – напрасно! От зла не отвел я их рук святотатных,
Страшною участью все неизбежно постигнуты ныне
Я же, их жертвогадатель, ни в чем не повинный, ужели
Лягу здесь мертвый? Такое ли добрым делам воздаянье?
Мрачно взглянув исподлобья, сказал Одиссей богоравный:
“Если ты подлинно жертвогадателем был между ними,
То, без сомнения, часто в жилище моем ты молился
Дию, чтоб мне возвратиться домой запретил, чтоб с тобою
В дом твой моя удалилась жена и чтоб с нею детей ты
Прижил, – за это теперь и людей ужасающей смерти
Ты не избегнешь”. Сказал. И, могучей рукою схвативши
Меч, из руки Агелая в минуту его умерщвленья
Выпавший, им он молящею сильно ударил по шее;
Крикнул он – в крике неконченом с плеч голова покатилась».
Потрясающе! Т.е. здесь Одиссей карает даже не за какое-то реальное, но за гипотетическое мыслепреступление. Но и это ещё не всё! Закончив бойню, Одиссей зовёт верную кормилицу Евриклею:
«Ты же теперь назови мне рабынь, здесь живущих, дабы я
Мог отличить развращенных от честных и верных меж ними».
И старушка не подкачала:
«Все я, мой сын, объявлю, ничего от тебя не скрывая;
В доме теперь пятьдесят мы имеем служанок работниц
Разного возраста; заняты все рукодельем домашним;
Дергают волну; и каждая в доме свою отправляет
Службу. Двенадцать из них, поведеньем развратных, не только
Против меня, но и против царицы невежливы были».
Прежде Одиссей сокрушался, что в своём дворце ему довелось:
« … свидетелем быть там бесчинных поступков и видеть,
Как в нем они обижают гостей, как рабынь принуждают
Их угождать вожделениям гнусным в обителях царских…»
Но теперь явился настоящий царь, «меж людьми самый разумный и добрый» по выражению его дражайшей супруги, и потому:
«“Честною смертью, развратницы, вы умереть недостойны,
Вы, столь меня и мою благородную мать Пенелопу
Здесь осрамившие, в доме моем с женихами слюбившись”.
Кончив, канат корабля черноносого взял он и туго
Так натянул, укрепивши его на колоннах под сводом
Башни, что было ногой до земли им достать невозможно.
Там, как дрозды длиннокрылые или как голуби, в сети
Целою стаей – летя на ночлег свой – попавшие (в тесных
Петлях трепещут они, и ночлег им становится гробом),
Все на канате они голова с головою повисли;
Петлями шею стянули у каждой; и смерть их постигла
Скоро: немного подергав ногами, все разом утихли».
Одиссей и его сын лишь на основании одного своего происхождения вольны убивать сограждан по какому угодно поводу, не будучи сдерживаемыми никакими ограничениями, таким образом, «Одиссея» по сути своей представляет гимн абсолютной монархии, что было отмечено современниками Жуковского, часто в своём переводе усиливающим эти акценты. Но не менее прохладно к нравственной составляющей Гомеровских эпосов относились и сами греки уже более демократических периодов, перешедшие к выборности архонтов: от Гераклита, считавшего, что Гомер заслуживает изгнания из общественных собраний и наказания розгами, до Платона, утверждавшего, что Гомер умеет хорошо изображать жизнь, но ничего в ней не понимает и ничему не может в ней научить, так что никто не сделает его своим законодателем, полководцем или воспитателем. В самом деле, мораль «Одиссеи» поистине варварская, восходящая к самой глубокой древности, чему свидетельством хотя бы пользующееся в этой поэме почётом птицегадание, к которому в «Илиаде», например, отношение пренебрежительное. Отсутствует в этой поэме и какой-то намёк на гражданскую законность – даже в современной Гомеру Беотии, сельской и простоватой, Гесиодом в «Трудах и днях» отмечается чрезвычайная важность построения, как сейчас бы сказали, правового государства. Но совсем не так в «Одиссее», с её правом сильного на осуществление фактически опричнины:
«Мы ж погубили защитников града, знатнейших и лучших
Юношей в целой Итаке: об этом должны мы подумать».
Замечательно самораскрытие Одиссея, который по окончании бойни всё-таки признаёт, что им были вырезаны не просто какие-то пропойные обжоры, но вся верхушка его царства. А подумать ему нужно о том, как бы ещё замести следы и по-тихому смыться из собственного дворца, дабы избежать мести родственников убитых:
«Слушай же; вот что мне кажется самым удобным и лучшим:
Все вы, омывшись, оденьтесь богато, как будто на праздник;
Так же одеться должны и рабыни домашние наши;
С звонкою цитрой в руках песнопевец божественный должен
Весть хоровод, управляя шумящею пляской, чтоб, слыша
Струны и пение в доме, соседи и всякий идущий
Мимо по улице думать могли, что пируют здесь свадьбу.
Должно, чтоб в городе слух не прошел о великом убийстве
Всех женихов многославных до тех пор, пока не уйдем мы
За город на поле наше, в наш сад плодовитый; там можем
Все на просторе устроить, на помощь призвав олимпийцев».
Однако вскоре известие об этой резне всё-таки достигает местных жителей, вызывая справедливое негодование:
«На площадь стали потом все печально сбираться; когда же
На площадь все собрались и собрание сделалось полным,
Первое слово к народу Евпейт обратил благородный;
В сердце о сыне своем, Антиное прекрасном, который,
Первый застреленный, первою жертвою был Одиссея,
Он сокрушался; и так, сокрушенный, сказал он народу:
“Граждане милые, страшное зло Одиссей нам, ахейцам,
Всем приключил. Благороднейших некогда в Трою увлекши
Вслед за собой, корабли и сопутников всех погубил он;
Ныне ж, домой возвратясь, умертвил кефалленян знатнейших.
Братья, молю вас – пока из Итаки не скрылся он в Пилос
Или не спасся в Элиду, священную землю эпеян, –
Выйти со мной на губителя; иначе стыд нас покроет…»
И без того сказочная «Одиссея» завершается совсем уж бестолково: лидера возмущённой общественности наповал поражает… дряхлый отец Одиссея Лаэрт:
«Он, помоляся владыке Зевесу и грозной Палладе,
Вышел вперед и копье длиннотенное бросил, не целясь.
В медноланитный Евпейтов шелом он попал, и, защиту
Меди пробивши, расколотый череп копье просадило;
Грянулся навзничь Евпейт, и на нем загремели доспехи».
После чего уже настоящую гражданскую войну предотвращает своим криком свыше богиня Афина – только с помощью «бога из машины» автору удаётся хоть как-то свести концы с концами в этой истории, поскольку никакими естественными средствами примирения между возмущёнными беспричинной резнёй местными и Одиссеевой шайкой добиться просто немыслимо. Концовку поэмы подытоживает Зевса:
« … отмстил женихам Одиссей богоравный – имел он
Право на то; и царем он останется; клятвой великой
Мир утвердится; а горькую смерть сыновей их и братьев
В жертву забвению мы предадим; и любовь совокупит
Прежняя всех; и с покоем обилие здесь водворится».
Вот так вот просто. Теперь-то все на Итаке забудут мелкие недоразумения, вроде массового убийства «защитников града, знатнейших и лучших», и заживут в согласии под властью мудрого царя. Столь бесхитростный и незамутнённый хэппи-энд способен породить у читателя чувство недоумения и какой-то недосказанности, именно поэтому в греческой литературе весьма сильна традиция осмыслений и переосмыслений «Одиссеи», и одной из наиболее монументальных попыток, временами куда более убедительной с точки зрения психологизма, является продолжение Гомеровского эпоса, написанное одним из величайших писателей ХХ века Никосом Казандзакисом. Подробнее об этом – в бонусе.
***
Несмотря на высказанные выше упрёки в отношении менее тонкой в сравнении с «Илиадой» прорисовки характеров и их поступков, «Одиссея» также способна поражать современного читателя, и один из наиболее ярких в этой поэме фрагментов находим в одиннадцатой песне, когда Одиссей спускается в царство мёртвых, тем самым закладывая ещё одну литературную традицию – путешествия по кругам ада. Поскольку путь на Итаку с острова Цирцеи ведом лишь уже покойному прорицателю Тиресию, волшебница наставляет Одиссея:
«Прежде, однако, ты должен, с пути уклоняся, проникнуть
В область Аида, где властвует страшная с ним Персефона.
Душу пророка, слепца, обладавшего разумом зорким,
Душу Тиресия фивского должно тебе вопросить там.
Разум ему сохранен Персефоной и мертвому; в аде
Он лишь с умом; все другие безумными тенями веют».
Первая отличительная черта Гомеровского ада: души здесь теряют память. Впрочем, мы уже отмечали неоднородность «Одиссеи», которая представляет собой самый натуральный плавильный котёл из самых разнообразных верований и суеверий своего времени. Неоднородны и описания потустороннего мира: в последней XXIV песне сцена сошествия женихов в Аид близка к традиционно мифологической – их души оказываются в царстве мёртвых ещё до погребения (вопреки важности этого процесса для загробного упокоения), всех их ведёт туда Гермес, и все они, а также встречающие их обитатели Аида, сохраняют память. Одиссей же спускается в Аид отличным от традиционного для древнегреческой мифологии способом, не пересекая Стикс на лодке Харона, но найдя какой-то другой вход в подземную обитель. Там он строго следует указаниям Цирцеи:
«Дав Перимеду держать с Еврилохом зверей, обреченных
В жертву, я меч обнажил медноострый и, им ископавши
Яму глубокую, в локоть один шириной и длиною,
Три совершил возлияния мертвым, мной призванным вместе:
Первое смесью медвяной, второе вином благовонным,
Третье водой и, мукою ячменною все пересыпав,
Дал обещанье безжизненно веющим теням усопших:
В дом возвратяся, корову, тельцов не имевшую, в жертву
Им принести и в зажженный костер драгоценностей много
Бросить; Тиресия ж более прочих уважить, особо
Черного, лучшего в стаде барана ему посвятивши.
Дав обещанье такое и сделав воззвание к мертвым,
Сам я барана и овцу над ямой глубокой зарезал;
Черная кровь полилася в нее, и слетелись толпою
Души усопших, из темныя бездны Эреба поднявшись:
Души невест, малоопытных юношей, опытных старцев,
Дев молодых, о утрате недолгия жизни скорбящих,
Бранных мужей, медноострым копьем пораженных смертельно
В битве и брони, обрызганной кровью, еще не сложивших.
Все они, вылетев вместе бесчисленным роем из ямы,
Подняли крик несказанный; был схвачен я ужасом бледным.
Кликнув товарищей, им повелел я с овцы и с барана,
Острой зарезанных медью, лежавших в крови перед нами,
Кожу содрать и, огню их предавши, призвать громогласно
Грозного бога Аида и страшную с ним Персефону.
Сам же я меч обнажил изощренный и с ним перед ямой
Сел, чтоб мешать приближаться безжизненным теням усопших
К крови, пока мне ответа не даст вопрошенный Тиресий».
Это первое в европейской литературной традиции описание потустороннего мира, которое явно восходит корнями ко временам куда более древним, нежели Гомеровская эпоха, ибо подчёркивает магические свойства крови, перед которыми согласно описаниям антропологов благоговели практически все примитивные народы Земли. А мы здесь ещё и подчеркнём определённую непрерывность традиции греческой – несколько тысячелетий спустя образ мертвецов, слетающихся напиться крови живых (чтобы на время вновь обрести жизнь – разумеется, метафорически), станет одним из основных в творчестве, на мой взгляд, лучшего из писателей этой славной страны, Никоса Казандзакиса.
Первым Одиссею является душа совсем недавно погибшего его спутника Ельпенора:
«Бедный, еще не зарытый, лежал на земле путеносной.
Не был он нами оплакан; ему не свершив погребенья,
В доме Цирцеи его мы оставили: в путь мы спешили.
Слезы я пролил, увидя его; состраданье мне душу проникло.
Голос возвысив, я мертвому бросил крылатое слово:
“Скоро же, друг Ельпенор, очутился ты в царстве Аида!
Пеший проворнее был ты, чем мы в корабле быстроходном”.
Так я сказал; простонавши печально, мне так отвечал он:
“О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей многославный,
Демоном злым погублен я и силой вина несказанной;
Крепко на кровле заснув, я забыл, что назад надлежало
Прежде пойти, чтоб по лестнице с кровли высокой спуститься;
Бросясь вперед, я упал и, затылком ударившись оземь,
Кость изломал позвоночную; в область Аида мгновенно
Дух отлетел мой. Тебя же любовью к отсутственным милым,
Верной женою, отцом, воспитавшим тебя, и цветущим
Сыном, тобой во младенческих летах оставленным дома,
Ныне молю (мне известно, что, область Аида покинув,
Ты в корабле возвратишься на остров Цирцеи) – о! вспомни,
Вспомни тогда обо мне, Одиссей благородный, чтоб не был
Там не оплаканный я и безгробный оставлен, чтоб гнева
Мстящих богов на себя не навлек ты моею бедою.
Бросивши труп мой со всеми моими доспехами в пламень,
Холм гробовой надо мною насыпьте близ моря седого;
В памятный знак же о гибели мужа для поздних потомков
В землю на холме моем то весло водрузите, которым
Некогда в жизни, ваш верный товарищ, я волны тревожил”.
Обратим внимание на поразительно холодное и лишенное всяческих иллюзий мировоззрение греков периода архаики: можно быть неистовым мясником вроде Агамемнона и Ахиллеса, можно быть самой обыкновенной тихой женщиной вроде матери Одиссея, можно просто по пьяни свернуть себе шею вроде Ельпенора – вне зависимости от прижизненных поступков в «безотрадной обители мертвых», печальном (и безумном) царстве теней оказываются абсолютно все. Кроме того, в этом фрагменте подчёркивается важность надлежащих похорон, ибо душа непогребённого не может попасть в Аид и обрести успокоение, хотя, как мы уже отмечали, в конце поэмы женихи оказываются в Аиде и без всякого погребения. Вклад в эту неоднородность добавляет и Жуковский: его эпитет «безгробный» полностью противоречит приводимому в этом же отрывке обряду кремации.
Тиресий, напившись чёрной крови, указывает Одиссею путь на Итаку. Правда, Жуковского совсем не смущает, что, если Одиссей или его спутники поднимут руку на священных быков Гелиоса, то «пророчу погибель всем вам: тебе, кораблю и сопутникам; сам ты избегнешь смерти…» Но в этой части самое интересное представляет собой не трудности перевода, а описание дальнейших скитаний Одиссея даже после возвращения на Итаку:
« … Но когда ты,
Праведно мстя, женихов, захвативших насильственно дом твой,
В нем умертвишь иль обманом, иль явною силой – покинув
Царский свой дом и весло корабельное взявши, отправься
Странствовать снова и странствуй, покуда людей не увидишь,
Моря не знающих, пищи своей никогда не солящих,
Также не зревших еще ни в волнах кораблей быстроходных,
Пурпурногрудых, ни весел, носящих, как мощные крылья,
Их по морям, – от меня же узнай несомнительный признак:
Если дорогой ты путника встретишь и путник тот спросит:
“Что за лопату несешь на блестящем плече, иноземец?” –
В землю весло водрузи – ты окончил свое роковое,
Долгое странствие. Мощному там Посейдону принесши
В жертву барана, быка и свиней оплодителя вепря,
В дом возвратись и великую дома сверши гекатомбу
Зевсу и прочим богам, беспредельного неба владыкам,
Всем по порядку. И смерть не застигнет тебя на туманном
Море; спокойно и медленно к ней подходя, ты кончину
Встретишь, украшенный старостью светлой, своим и народным
Счастьем богатый. И сбудется все, предреченное мною».
Удивительно, но этот момент по-настоящему осмыслен был лишь в ХХ веке, в первую очередь, классиками новогреческой литературы, Константиносом Кавафисом, в чьей «Итаке» явно подчёркивается бесконечность скитаний героя, и Никосом Казандзакисом, что вывел сюжет своего сиквела поэмы «Одиссея», в котором странствия Одиссея не прекращаются до самой его смерти (подробнее об этой грандиозной поэме – в бонусе).
Несмотря на то, что души умерших теряют в Аиде память, Одиссею посредством жертвенной крови удаётся со многими там побеседовать:
«Так говорил мне Тиресий; ему отвечая, сказал я:
“Старец, пускай совершится, что мне предназначили боги.
Ты же теперь мне скажи, ничего от меня не скрывая:
Матери милой я вижу отшедшую душу; близ крови
Тихо сидит неподвижная тень и как будто не смеет
Сыну в лицо поглядеть и завесть разговор с ним. Скажи мне,
Старец, как сделать, чтоб мертвая сына живого узнала?”
Так я его вопросил, и, ответствуя, так мне сказал он:
“Легкое средство на это в немногих словах я открою:
Та из безжизненных теней, которой приблизиться к крови
Дашь ты, разумно с тобою начнет говорить; но безмолвно
Та от тебя удалится, которой ты к крови не пустишь”.
Даже по сравнению с нашей эпохой, вроде бы провозглашающей реализм, но нет-нет да уповающей на некое посмертное блаженство, в этой поразительной и необычайно суровой и безотрадной концепции души по сути уходят в небытие – Одиссею лишь хитростью удаётся пробудить в них ненадолго память, т.е. оживить. Вот как описывает свой загробный опыт мать Одиссея:
«Но такова уж судьбина всех мертвых, расставшихся с жизнью.
Крепкие жилы уже не связуют ни мышц, ни костей их;
Вдруг истребляет пронзительной силой огонь погребальный
Все, лишь горячая жизнь охладелые кости покинет:
Вовсе тогда, улетевши, как сон, их душа исчезает».
Вторит ей и Ахиллес, ставящий земное существование неизмеримо выше печального потустороннего удела:
«О Одиссей, утешения в смерти мне дать не надейся;
Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле,
Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,
Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвый».
И иного жребия нельзя заслужить никакими земными поступками – Елисейские поля для Менелая с Еленой являются единичным исключением, словно угодившим в Гомеровские эпосы из каких-то других сказаний (например, Гесиодовых). За своё недолгое пребывание в Аиде Одиссей встречает чуть ли ни всех героев древнегреческой мифологии: Кастора и Полидевка, Эдипа, Тесея с Ариадной, Агамемнона, Ахилесса, Аякса… «Всех их, однако, я счесть не могу; мне не вспомнить, какие там мне явилися жены и дочери древних героев», т.е. Гомер здесь снова прибегает к незаконченному, потенциально бесконечному списку. И удел всех этих славных мужей и жён печален – именно с «Одиссеи» начинается ещё одна традиция, что, подобно главной теме симфонии, проходит сквозь всю литературу хоть Древней, хоть Новой Греции: воспевание радостей жизни, ибо они скоротечны и преходящи, а надеяться на какие-то блага в каком-то ином мире нет никаких оснований.
Хотя мёртвым по Гомеру не светит никакое блаженство, они всё же могут несколько повлиять на тяжесть своего загробного удела, поскольку:
«В аде узрел я Зевесова мудрого сына Миноса;
Скипетр в деснице держа золотой, там умерших судил он,
Сидя; они же его приговора, кто сидя, кто стоя,
Ждали в пространном с вратами широкими доме Аида».
Я даже не буду заострять акцент на том, на кого здесь так подозрительно похож Минос (плавный переход одних мифов в другие – процесс естественный и, похоже, вечный). Лучше зададимся вопросом, какое воздаяние может светить тем, кто навсегда оказался в этом и без того уж мрачном месте?
«Тития также увидел я, сына прославленной Геи;
Девять заняв десятин под огромное тело, недвижим
Там он лежал; по бокам же сидели два коршуна, рвали
Печень его и терзали когтями утробу. И руки
Тщетно на них подымал он. Латону, супругу Зевеса,
Шедшую к Пифию, он осрамил на лугу Панопейском.
Видел потом я Тантала, казнимого страшною казнью:
В озере светлом стоял он по горло в воде и, томимый
Жаркою жаждой, напрасно воды захлебнуть порывался.
Только что голову к ней он склонял, уповая напиться,
С шумом она убегала; внизу ж под ногами являлось
Черное дно, и его осушал во мгновение демон.
Много росло плодоносных дерев над его головою,
Яблонь, и груш, и гранат, золотыми плодами обильных,
Также и сладких смоковниц, и маслин, роскошно цветущих.
Голодом мучась, лишь только к плодам он протягивал руку,
Разом все ветви дерев к облакам подымалися темным.
Видел я также Сизифа, казнимого страшною казнью;
Тяжкий камень снизу обеими влек он руками
В гору; напрягши мышцы, ногами в землю упершись,
Камень двигал он вверх; но, едва достигал до вершины
С тяжкою ношей, назад устремленный невидимой силой,
Вниз по горе на равнину катился обманчивый камень.
Снова силился вздвинуть тяжесть он, мышцы напрягши,
Тело в поту, голова вся покрытая черною пылью».
Из этого отрывка можно сделать осторожный вывод, что души умерших в Аиде разделяются на две категории: те, что теряют память, по сути уходя в небытие, и те, что своим совсем уж возмутительным прижизненным поведением заслуживают поистине адских мук. Но никакого райского воздаяния в мире Гомера не существует: в мрачном Аиде оказывается даже величайший из греков Геракл. Одиссей, правда, оговаривается:
«Видел я там, наконец, и Гераклову силу, один лишь
Призрак воздушный; а сам он с богами на светлом Олимпе
Сладость блаженства вкушал близ супруги Гебеи, цветущей
Дочери Зевса от златообутой владычицы Геры».
Но концепция какого-то двойника, мучающегося в Аиде вместо самого Геракла, выглядит совершенно надуманной. Некоторые исследователи видят в ней позднейшую вставку, сделанную с той целью, чтобы как-то согласовать более поздние представления о вознёсшимся на небо Гераклом. Представления, что начали появляться у более утончённых эллинов, у которых просто не хватило сил примириться со столь безотрадной философией.
***
Бонус. В 22-й песне гомеровской «Одиссеи», после того как Одиссей с помощью своего сына Телемаха убил женихов своей жены, его старая кормилица застаёт среди трупов:
Взорам ее Одиссей посреди умерщвленных явился,
Потом и кровью покрытый; подобился льву он, который,
Съевши быка, подымается, сытый, и тихо из стада —
Грива в крови и вся страшная пасть, обагренная кровью, —
В лог свой идет, наводя на людей неописанный ужас.
Кровию так Одиссей с головы был до ног весь обрызган.
Именно здесь классик новогреческой литературы Никос Казандзакис отбрасывает две последние гомеровские песни и начинает свою собственную поэму: его первая песнь начинается с резкого «И…», словно он продолжает предыдущее предложение у Гомера, когда Одиссей отправляется принять ванну, чтобы омыть своё окровавленное тело. Некоторые моменты из последних двух песен Гомера, как, например, сцена воссоединения с Пенелопой, полностью опущены, другие же изменены, как, например, рассказ о его приключениях, встреча с отцом, восстание против него соотечественников.
Жестокость Одиссея ужасает Пенелопу, он же, в свою очередь, не испытывает при её виде никаких чувств. Телемаху также отец теперь кажется грубым, жестоким и кровожадным незнакомцем, который лучше бы никогда не возвращался из Трои. Сам же неукротимый Одиссей, проживший несколько спокойных дней на Итаке, внезапно осознаёт, что его родной остров являет собой самую страшную маску Смерти, тюрьму со стареющей женой и благоразумным сыном, и вскоре навсегда покидает Итаку. В последующих песнях сиквела перечисляются все политические, философские и этические концепции в истории человечества. Одиссей в своих новых странствиях встречает египетских фараонов и революционных лидеров (списанных с Ленина, Троцкого и Сталина), а также Фауста и Дон Кихота, Будду и Христа. С каждым он ведёт беседы, каждого сравнивает с собой, но каждого и покидает, всякий раз продолжая свой собственный путь.
«Одиссей, – сказал Казандзакис однажды в газетном интервью, – это человек, который освободился от всего – от религий, философий, политических систем – который оборвал все связи. Он хочет испытать все проявления жизни, свободный от всяких планов и систем и держа в уме мысль о смерти в качестве стимула. Не делать всякое удовольствие ещё более острым, а всякий преходящий миг ещё более приятным в своей быстротечности, но возбудить свой аппетит к жизни, дабы в большей степени объять и исчерпать все вещи, чтобы когда, наконец, настала смерть, ей нечего было бы отнять у него, чтобы она нашла лишь полностью растратившего себя Одиссея». И если «Одиссея» Гомера это энциклопедия древнегреческой жизни во множестве её аспектов то «Одиссея» Казандзакиса это энциклопедия культурологических и цивилизационных вех в истории человечества, политическое произведение анархиста, продиктованное отчаянием и абсолютным нигилизмом.
В поэтизированной автобиографии Казандзакис описывает процесс создания своей «Одиссеи» – как ему, склонившемуся над пока еще чистым бумажным листом, явился его герой: «В островерхой шапке, с ненасытным недюжинным умом, который создает мифы и радуется лжи как произведению искусства, хищный и упрямый, мастерски сочетающий человеческое благоразумие с божественным безумием, вот уже сколь тысяч лет и еще сколько тысяч лет не выпуская из рук кормило, ты стоял и будешь стоять на корабле Эллады».
«Грозное путешествие всколыхнулось в мыслях моих, море загремело в пространстве между висками, память взмыла, и я увидел, – снова увидел и снова возрадовался, – как покинули мы сына, жену, благоустроенность и родину, оставили позади добродетель и правду, как прошли, не разбив корабля, между Скиллой и Харибдой Божьими, гордо подняли парус на вольном море и отважно повернули к бездне».
Он признается, что для него Одиссей – архетип. Думаю, не погрешу против истины, утверждая, что Казандзакис видел в Одиссее символ неукротимой силы человеческого духа.
Вообще же трудно переоценить роль и значение гомеровского героя в мировой культуре, масштаб влияния, парадоксальность восприятия, и уж без трактовки этого образа Джойсом тут никак не обойтись. А потому предлагаю более подробно ознакомиться с грандиозной «Одиссеей» Казандзакиса, а также её сравнением с грандиознейшим же «Улиссом» Джойса по следующим ссылкам:
https://kapetan-zorbas.livejournal.com/40148.html
https://kapetan-zorbas.livejournal.com/40267.html
https://kapetan-zorbas.livejournal.com/41118.html
https://kapetan-zorbas.livejournal.com/41232.html
https://kapetan-zorbas.livejournal.com/41544.html
![[community profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/community.png){kind=small}