ГРЕКОМАНИЯ, часть 4

Джон Фаулз

Сложный и неоднозначный «роман» Фаулза с Грецией ярче всего отражен в его дневниках.

Итак, начало пятидесятых; молодой человек получает место преподавателя английского в школе для мальчиков на острове Спецес; ему повезло, он сам это признаёт: нагрузка невелика, свободного времени хоть отбавляй, заработок более чем достойный. Но молодой человек склонен к рефлексии, отчаянно самолюбив и пока что не слишком в себе уверен, а потому еще в Англии прогнозирует мрачные перспективы:

«Греция, поначалу такая романтическая, желанная страна, теперь, по мере приближения отъезда, представляется мне зловещим, полным ловушек местом. Письмо от директора школы уже сейчас дает все основания думать, что условия будут гораздо хуже, чем я предполагал. Хорошо, если я найду применение своим способностям, но если новая жизнь не устроит меня, я ожесточусь и забьюсь в норку…, и это не принесет мне никакой социальной пользы».

Еще раз: если новая жизнь «не устроит» (а она, разумеется, не устроит, как же иначе), обещает ожесточиться. С тем и приехал. 

***

Первое, что видит всякий путешественник, ступивший на греческую землю – бесподобная её красота. Но, отдав ей дань, поахав и повосхищавшись, всякий романтически настроенный квазиэллинофил тут же совершает фатальную ошибку: пытается найти на месте современной Греции – и вместо неё – древнюю Элладу.  В итоге – разочарование, раздражение, злоречие. Всё это происходит и с Фаулзом, шаг за шагом, как по писанному.

Шаг первый – пейзажи, это уж непременно. 

«Я действительно никогда в жизни не видел ничего прекраснее открывшейся предо мною картины – сочетание сияющего голубого неба, яркого солнца, скал, пихт и моря. И каждый из перечисленных элементов в отдельности был настолько безупречен, что захватывало дух. ... Какой-то высший уровень познания жизни, всеобъемлющая эйфория, которая не может долго продолжаться. В тот момент я не смог бы описать свои чувства - потрясение и духовный подъем заставили позабыть о себе. Я словно парил в прозрачном воздухе, утратив чувство времени и способность к движению, меня удерживал только величайший синтез всех элементов. И затем – благоухающий ветерок, знание, что я в Греции, и к тому же проблеск того, чем была Древняя Греция; и тут же неприятное воспоминание о серых улицах, серых городах, о серости Англии. Подобные пейзажи в такие дни бесконечно способствуют росту человеческой личности. Возможно, Древняя Греция – всего лишь результат воздействия пейзажа и света на чувствительных людей. Это объяснило бы свойственную им мудрость, красоту и ребячливость; мудрость покоится в высших сферах, а греческий ландшафт полон высоких мест, горы возвышаются над равнинами; красота в природе повсюду, простодушие пейзажей, чистота, которая усиливает подобную ей чистоту и простоту; что до ребячливости, то ведь такая красота не человеческая, не практическая, не губительная – и разум, взращенный в таком раю, сам становится его копией, и после первоначального подарка (Золотой век), люди не могли не начать творчески слабеть. Красоту создают, когда ее недостает, здесь же она в избытке. Ее не создают, ею наслаждаются».

Шаг второй – и вот она, та самая, обязательная и роковая, ошибка:

«Это страна Одиссея, страна странствий и подвигов древних греков».

Бедная современная Греция, ей не повезло: тягаться с героями Гомера! А ведь никому не придет в голову возопить о Британии: страна рыцарей Круглого стола, короля Артура и леди Годивы. Тому есть множество причин, и, в первую очередь, поступательное развитие культуры в Западной Европе – и прерывность культуры эллинистической: слишком мощная вспышка несравненного античного гения, а затем обрушение в темноту, на века.

Ну и, наконец, шаг третий – и новая стадия в познании Греции квазиэллинофилом: презрение к этим мелким людишкам, копошащимся на земле Гомера.

«Ужасный диссонанс между красотой пейзажа и современными греками. Они слепы, живут как кроты в подземных ходах».
«В греческом характере есть что-то грубое, нехристианское. Они своего не упустят».
«В дополнение к характеристикам современных греков – питьевая вода и канализационные трубы проходят у них рядом; их мозги то подвергаются мощной дезинфекции, то просто смердят, и все это невероятно инфантильно».

Конечно, греческие писатели и сами подчас сокрушались о вырождении национального духа; и горячий патриот Казандзакис клеймил соотечественников: «Ездишь по городам и селам, общаешься с тысячами людей и задыхаешься от стыда и гнева. Неужто эти лишенные оперенья двуногие и есть наша нация? Неужто наша кровь до такой степени испорчена? Мешочники, тупицы, хитрецы, завистники, воры». Однако далее он продолжает: «И вдруг перед тобой душа, сподобившаяся высочайшей эллинской миссии – сочетать мужество и знание, страсть и игру. И тогда вздыхаешь с облегчением, и вновь исполняешься веры в свою кровь и глубокого убеждения, что нация эта просто так не умрет».

Одно дело оскорбления из уст писателя-грека, оскорбления, продиктованные болью и смягченные надеждой, и совсем другое – насмешки иностранца. Помните, у Александра Сергеевича Нашего-Всё: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство»? Так вот, иностранец Фаулз как раз «разделяет»:

«Чувство абсурда и нелепостей обострилось до крайности. Мы с Шарроксом /тоже учитель, англичанин/ большую часть дня проводим вдвоем и хохочем до колик. Остальные педагоги так необразованны, ребячливы, мотивы их поведения настолько ясны и убоги, что остается только смеяться... Главное – смехотворно само существование огромной и нелепой английской школы на этом райском острове, жемчужине Эгейского моря. Как тут не смеяться! А то, что мы – англичане, дает нам исключительно объективную позицию, с нее очень удобно насмехаться над иностранцами».

Можно было бы заметить, что в молодом человеке говорит колониальный снобизм, однако и о своем отечестве он не лучшего мнения. Так что, скорей всего, это особенности натуры:
( Read more... )

Джон Фаулз (слева) на о-ве Спецес; рядом – та самая английская пара, Элизабет и Рой Кристи (между прочим, всего через несколько месяцев Джон уведёт у Роя жену).

Английские знакомые Фаулза предстают махровыми обывателями: выпивка, еда, магазины, выпивка, еда, магазины – вот замкнутый круг их интересов. Что ж, скорей всего, его наблюдения точны, ибо таких немало. Но вот снова о греках:

«Учителя мне не нравятся, как и школьная система, и публичный характер (Тартюф) современного грека, но это уравновешивается восхищением красотой местной природы, пустынностью острова – можно бродить часами и не встретить ни одной живой души, только растения и насекомые, даже птиц почти нет, – восхитительным климатом и привязанностью к некоторым ученикам». (Об этой привязанности несколько сомнительного свойства поговорим чуть позже).

Подытоживая: Греция прекрасна – вот только убрать бы отсюда людей, чтоб юный Джон Фаулз мог без помех духовно раствориться в пейзаже. Впрочем, даже безлюдный пейзаж не решает проблемы – напротив, он порождает в молодом человеке тревогу, чувство опасности и даже панику. Позже, в романе «Волхв», Фаулз напишет:

( Read more... )

В конце концов, руководство школы увольняет Фаулза. По довольно постыдной причине – за низкий уровень преподавания:

«Моя гордость была ущемлена тем, что меня изгоняют из такого убогого и порочного коллектива. Это увольнение – почти свидетельство о высокой нравственности».

Даже тут, в своем дневнике, перед самим собой он изображает известного персонажа из анекдота: «все …, а я – д’Артаньян».
Такое впечатление, что перед нами не то что незрелый юноша – подросток, со всеми сложностями взросления. Впрочем, и поза, и рисовка, неестественность, самокопания и нытье – всё это вполне нормально для юношеского дневника. Странным кажется лишь желание известного пожилого писателя опубликовать его. Пожалуй, это свидетельство нешуточной любви к себе и, следовательно, ко всему, что было им когда-либо написано.
Но есть в дневнике всё же эпизод, который стоит прочесть – восхождение на Парнас и обратная дорога ночью в горах: туман, встреча с пастухами, скудная трапеза, дым костра... Это лучшие строки. И – будем беспристрастны – они действительно хороши.( Read more... )

Короче говоря, не стоит искать греческий дух в писаниях квазиэллинофила Джона Фаулза – его там нет.
Возможно, Фаулз и влюбился в Грецию – она не ответила ему взаимностью.
Он обиделся.

***

Заканчивая эту, посвященную Фаулзу, главу нашего эссе, будем справедливы и проявим объективность. Спустя четыре десятка лет состарившийся писатель и сам сокрушался о прежней резкости оценок (статья «Греция», 1996):

«В последнее время я взялся перечитывать свои дневники начала 50-х: надеюсь, когда-нибудь они будут опубликованы именно в том виде, как я их тогда писал, – боюсь, мне вовсе не к чести, поскольку по большей части их, кажется, писал человек, попавший в рай земной, но сознательно и упрямо закрывавший на это глаза.
Почти абсолютная моя неспособность разглядеть сквозь густой смог спетсайской школы, какова реальная Греция, и что она значит – не только для меня, но для всех, кто имел счастье туда поехать, – теперь меня ужасает и вызывает чувство стыда. Я много раз пытался передать природную душу Греции в стихах, и столько же раз мне это не удавалось, особенно в сравнении с многими греческими поэтами, такими, как Кавафи, Сеферис, Рицос, Элитис и другими… к которым я вскоре почувствовал огромнейшее уважение.

… Многое в сегодняшней Греции по-прежнему меня раздражает или смешит (в зависимости от обстоятельств), но я давным-давно решил не повторять тех ошибок, которые совершал в 1951 году. Я всегда помню, сколько она выстрадала, как фатально расколота и насколько по-прежнему ее древняя душа остается праматерью для всех нас и тем не менее какой по-молодому прекрасной она все еще может нам являться. Греция – это словно двойное чудо, экзистенциальное и историческое; она не просто есть, она есть всегда: как сам свет, она есть в каждом сейчас».

ГРЕКОМАНИЯ, часть 5

ДЖЕРАЛЬД  ДАРРЕЛЛ

Пожалуй, не найти двух таких разных писателей, как Джон Фаулз и Джеральд Даррелл; мы представляем их здесь рядом только по одной причине: они ровесники (Джеральд лишь годом старше) и оба – англичане. Но их впечатления противоположны: Фаулз видит Грецию и греков сквозь призму античности, Даррелл познаёт огромный реальный мир, где всё живое – от букашки до человека – взаимосвязано. Писать о Джеральде Даррелле – неблагодарный труд, ибо его почти автобиографическая проза сама говорит о нём исчерпывающе; а тот, кто в детстве прочёл удивительные, несравненные по своему обаянию, книги Даррелла, в которых животные наделены повадками людей, а люди – животных, полюбил этого писателя на всю жизнь. Мы лишь коснёмся «греческого следа» в его творчестве.

Остров Корфу, где мальчиком Джерри провёл пять невероятно счастливых лет, не отпускал его и во взрослой жизни: за первой книгой «Моя семья и другие звери» (1956 год издания), последовала вторая – «Птицы, звери и родственники» (1969 год издания), потом и третья – «Сад богов» (1978 год издания).

Поэтический, художественный дар Джерри проявился очень рано, но, конечно, нельзя обойти огромное влияние старшего брата Лоуренса:

«Когда мне было шесть или семь лет, а Ларри был еще неизвестным писателем, борющимся за признание, он постоянно советовал мне начать писать. Опираясь на его советы, я написал несколько стихотворений, и Ларри с глубоким уважением отнесся к моим виршам, словно они вышли из-под пера Т.С.Элиота. Он всегда бросал свои занятия, чтобы перепечатать мои стихи».

Лоуренс был поражен яркими и сложными образами, приходящими в голову мальчика, его наблюдательностью, богатством фантазии, свободой восприятия и самовыражения.

Часть памятной доски на доме Дарреллов в местечке Калами

В какой-то степени Лоуренс заменил Джерри рано умершего отца. Глубокую привязанность и дружбу братья сохранили на всю жизнь; но и в целом с семьей Джеральду необыкновенно повезло – вот как описывает эту большую, безалаберную, теплую семью Нэнси Даррелл, первая жена Лоуренса:

«... Мне понравился этот дом – понравился царящий в нем бедлам, понравились люди, которые жили ради жизни, а не ради порядка в доме. Вы сразу же чувствовали, что эти люди не придерживаются сковывающих их условностей, как все остальные. Они ели в любое время, они кричали друг на друга, не задумываясь. Никто никем не командовал. Я впервые попала в настоящую семью – в веселую семью... В этом доме никому не запрещали высказываться. Это стало для меня настоящим открытием. Мне было непривычно слышать, как они свободно обзывают друг друга и отругиваются до последнего. Это было прекрасно! Я сразу же влюбилась в семью Ларри».

Неудивительно, что такой семье жизнь среди греков – тоже ведь безалаберных и ценящих внутреннюю свободу – пришлась точно впору.

Лоуренс ненавидел английский образ жизни: «английский образ смерти», – по его выражению; именно Лоуренсу и принадлежала инициатива переехать на Корфу.
«Мы словно вернулись в рай, – много позже скажет Джеральд Даррелл. – Приплыв на Корфу, мы будто родились заново».
«Я чувствовал себя так, словно со скал Борнмута меня перенесли на небеса. Наконец-то я ощутил себя по-настоящему дома».

Виды острова Корфу

В своей трилогии о годах, проведенных на Корфу, Джеральд создаст образ земного рая – глазами ребенка. Первозданная красота острова, единение природы, животного мира и человека, добросердечность местных жителей – всё это в полной мере ощутит и читатель.

Наблюдательный, любопытный, весёлый, общительный, мальчик легко завоёвывает дружбу всех, с кем сводит знакомство на острове: от крестьян до здешних аристократов, от подростков до стариков и старух, – и все они, яркие, выпуклые, забавные, предстанут на страницах трилогии.
( Read more... )

Великий натуралист, путешественник, защитник животных, он обладал даром описывать природные явления как феерические действа. Разве можно, однажды прочитав, забыть вот эту сцену ночного морского купания во время новолуния:

«Никогда нам не приходилось видеть такого огромного скопления светлячков. Они носились среди деревьев, ползали по траве, куста и стволам, кружились у нас над головой и зелеными угольками сыпались на подстилки. Потом сверкающие потоки светлячков поплыли над заливом, мелькая почти у самой воды, и как раз в это время, словно по сигналу, появились дельфины. Они входили в залив ровной цепочкой, ритмично раскачиваясь и выставляя из воды свои точно натертые фосфором спины... вверху светлячки, внизу озаренные светом дельфины – это было поистине фантастическое зрелище. Мы видели даже светящиеся следы под водой у самого дна, где дельфины выводили огненные узоры, а когда они подпрыгивали высоко в воздух, с них градом сыпались сверкающие изумрудные капли, и уже нельзя было разобрать, светлячки перед вами или фосфоресцирующая вода. Почти целый час любовались мы этим ослепительным представлением, а потом светлячки стали возвращаться к берегу и постепенно рассеиваться. Вскоре и дельфины потянулись цепочкой в открытое море, оставляя за собой огненную дорожку, которая искрилась и сверкала и наконец медленно гасла, будто тлеющая ветка, брошенная в залив».

Образ искрящейся дорожки, что так ослепительно сверкала, а потом погасла – это ведь и о жизни Джерри на Корфу. И чем прекраснее казался остров, тем горше было вызванное войной расставание.

«Когда пароход вышел в открытое море, – вспоминал Джеральд, – и остров Корфу растворился в мерцающем жемчужном мареве, на нас навалилась черная тоска и не отпускала до самой Англии».

А Ларри сказал – о Корфу и о младшем брате:

«Остров позволил нам немного пожить простой, открытой жизнью, подставить свои тела теплым лучам солнца. Без Корфу Джерри бы никогда не смог стать таким, каким он стал. Ему бы никогда не сделать того, что он сделал... Это было подлинное благословение между двумя войнами, и назвать его можно было только одним словом – рай».