![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
kapetan_zorbasАвила
Засушливая, пустынная, каменистая возвышенность — мастерская, где закалялся испанский дух. Центральная Кастилия. Лачуги, в которых люди и животные едят и спят вместе, ледяные ветры, высокие костлявые пастухи с огромными огненными глазами, изжаренные солнцем пастушата, что бродят туда-сюда среди камней, следуя за своими изголодавшимися козами…
Настоящий испанец всё ещё хранит в себе глубокую ностальгию по кочевой жизни. Он презирает крестьян, что гнут спину, обрабатывая землю; когда у него водились рабы-арабы, обработку земли он вверял им. Испанец во времена его славы занимался своим настоящим ремеслом — воевал, путешествовал, странствовал и блуждал по Новому Свету — вовсе не для того, чтобы проповедовать христианство или завладеть всемогущим искусительным золотом. То были лишь предлоги — не будь их, он нашел бы другие; он воевал и странствовал, потому что такова была его природа; он жаждал приключений, силился вырваться из заурядности жизни и суметь, прежде чем умереть, закончить какое-нибудь великое дело. В духе знаменитой гравюры Дюрера, смерть скачет на лошади вслед за испанцем, который также скачет верхом, и оба они, словно два храбрых собрата по оружию, мчатся навстречу могиле. Но пока эта жуткая гонка не закончилась, испанец с жадностью смотрит по сторонам на землю, море, женщину, ему не постылит смотреть, прикасаться и прощаться…
Этим объясняется огромное, на первый взгляд, противоречие испанской души, что не смогли постичь логикой многочисленные мудрецы: страсть и ничто! Вот два полюса, вокруг которых вращается испанская душа: страсть, желание, жизнелюбие; и одновременно осознание того, что всё это фикция, всё это суть Ничто, а смерть есть наш великий наследник. Но чем острее сильная душа сознаёт это Ничто, тем полнее проживает она каждое мимолетное, тщетное мгновение. Для сильных духом смерть всегда самый мощный стимул.
В самом сердце Кастилии на вершине одного из холмов высится крепость Авилы, «города камней и святых». Прекрасно сохранились её валы, с восемьюдесятью восемью башнями, зубчатыми бойницами и заброшенными подземными галереями. Этими валами обнесены современные лачуги, старинные особняки, церкви и монастыри знаменитого города.
Свыше десяти веков тому назад на этой площади, ныне столь запустелой и безмолвной, гудели арабские мастерские, смуглые умельцы ковали бронзу, слышался голос муэдзина, и наверняка посреди площади журчал фонтан, а вокруг, внутри запертых высокостенных домов, из-за решёток чёрные нетерпеливые глаза жадно смотрели вниз, на улицу. В еврейском квартале — пронзительные крики, мулы с зелёными и красными попонами, хитрые лавочники… Пёстрые лохмотья, гвалт, пряности, укромные сады, страстный сантур под молодым месяцем… Пока с севера не хлынули яростные христиане и смуглые мастера не исчезли вместе с женщинами, накрашенными хной и сурьмой, а эти узкие улочки не наводнились аббатами верхом на упитанных мулах, рыцарями в железных латах и женщинами в железных поясах целомудрия.
Однажды — должно быть, около 1522-го года — в Авилу въехал всадник, не то смеясь, не то гневаясь, а на крупе его коня сидел и плакал мальчик лет десяти. Всадник спешился у одного старинного особняка и, схватив мальчика за шкирку, стащил его на землю. На порог вылетела девочка лет семи. Завидев брата, она с упрямством и досадой сжала губы, но не проронила ни звука. «Тереза, — раздражённо позвал её рыцарь, слезая с коня, — это всё ты виновата! Голову ему заморочила! Только послушай — он говорит, что хочет отправиться к маврам, Евангелие им проповедовать! Вот этот сопляк!»
Юная Тереза ничего не ответила, только взяла своего плачущего брата за руку и сердито прошептала ему на ухо: «Родриго, и не стыдно тебе плакать? Погоди, вот подрастём мы немного и тогда отправимся вместе!»
Юная Тереза читала жития, её воображение и сердце распалялись, на красочных миниатюрах она видела, как мавры в зелёных и красных тюрбанах отрубают головы святым, видела, как из пролитой крови вырастают высокие белые лилии, и упивалась видом Нового Иерусалима с его изумрудными стенами, парящими в голубом воздухе. Para siempre!.. siempre!.. siempre!.. Навсегда!.. на веки вечные!.. Эти слова, как она позднее призналась нам, она любила без конца повторять в детстве в беседах со своим братом Родриго о побеге и мученичестве.
В такой вот раскалённой атмосфере она росла, с нетерпением выжидая. Ещё с детских лет в строгом отчем доме она мечтала о подвигах и приключениях, о побеге далеко-далеко навсегда, на веки вечные!
Её отправили в монастырь. Для девушек из благородных фамилий монастыри в те времена являлись своего рода женской школой, где молодые монахини принимали своих подруг и болтали часами напролёт в locutorio. Принимали они также и родственников, и друзей-мужчин, которые подносили им мирские дары: флакончики с цветочной водой, мази для кожи, экзотические плоды из Новых Индий: сладкий картофель, бананы, кофе... Порой им подносили и затейливые акростихи, в которых изящество трубадуров и гипербола романтиков соединяли в одно целое небесную и земную любовь, — так опасная пилюля плоти получала позолоту одновременно невинности и лукавства. Монастыри для знати, получив все эти свободы, превратились в места мирских собраний, где обсуждались философские и художественные темы, в весёлые беззаботные академии, где согласно обычаям той эпохи говорили о платонической любви и идеальном возлюбленном. Здесь дочери знатных фамилий жили подобающей им утончённой и полной радости жизнью, которую они не могли вести в строгих отчих домах или при мрачном дворе Филиппа II. И, завидев блаженную жизнь таких юных монашек, один эмиссар из Венеции справедливо заметил: «Монахини в этих обителях находятся в прихожей Рая». В монастыре, куда её заточили, Тереза впервые в жизни начала смеяться и играть, начала чувствовать, каким отрадным бывает мир, начала испытывать гордость от того, что умеет красиво говорить и в любой дискуссии всегда находить самый удачный ответ. Эти скромные мирские успехи доставляли ей огромную радость. Жизнь её теперь протекала счастливо, беззаботно и в довольстве собой.
Однажды ночью душу Терезы обуял ужас. Она вдруг почувствовала, что идёт к погибели. Перед ней, под ногами её разверзся ад. «Я должна спасти, я должна спасти свою душу! — возопила она. — Я должна вернуть в монастыри былую добродетель!»
Точно так же в эту же самую эпоху и Дон Кихот, прочитав все жития рыцарей, возопил потрясённый: «Я должен спасти, я должен спасти свою душу! Я должен вернуть падшему рыцарству былую добродетель!» Дон Кихот и святая Тереза суть чета. Их роднит один и тот же крик, неизменный, преследовавший одну и ту же цель: спасти свою душу, то есть растратить её ради некой высшей цели. [понятие «крик» является одним из центральных в философии Казандзакиса и более подробно описывается в его трактате «Аскетика», переведённом мной для этого блога – прим. kapetan_zorbas]
С той ночи начинаются героические и часто забавные приключения святой. В своей маленькой коляске она день и ночь носилась по городам и весям, проповедуя и внедряя новый монастырский устав и основывая образцовые с её точки зрения монастыри. Её высмеивали, ей угрожали, создавали ей тысячу препятствий. Помещения, которые ей выделяли для монастырей, нередко представляли собой развалины, где не было ни стульев, ни столов, ни одеял, а сквозь крышу сочился дождь. Но неунывавшая святая Тереза, не теряя оптимизма и чувства юмора, брала дома штурмом, выпрашивая самую необходимую мебель, немного хлеба, масла и дров.
«Любовь — это действие!» — часто повторяла она. А святость не ограничивается воодушевлением или мужеством, что длится лишь мгновение, но есть каждодневный упорный и тяжкий труд. Не стремительная атака, но каждодневная окопная война, в грязи и зловонии. Так сражалась святая Тереза. Терпеливо и с улыбкой снося голод, брюзжания и угрозы. Когда хлеба уже не оставалось и монахини падали духом, она смеялась и говорила им: «Тем лучше! Тем лучше! Когда тело жиреет, душа хиреет!»
В этих сырых холодных монастырях, где часто недоставало хлеба, огня и соломенных тюфяков для сна, Тереза порой хватала противень, превращая его в бубен, и начинала петь и плясать во дворе. Она подтрунивала над собой и со смехом, восклицала: «Вот дурочка!» Монахини, потрясенные и голодные, наблюдали за ней с изумлением. Но святая тогда оборачивалась, смотрела на них и произносила следующую неожиданно горькую фразу: «Всё это мне нужно для того, чтобы найти силы жить!» Часто у неё вырывался и другой, подлинно испанский крик: Y todo es nada! И всё есть ничто!
Одним весенним вечером святая Тереза гуляла по двору монастыря в Саламанке и мирно беседовала с монахинями, как вдруг одна совсем юная монашка выскочила на середину двора с бубном и кастаньетами и начала петь и плясать: «Приди, отрада глаз моих! Приди, Христос мой милый!»
Святая в тот же миг почувствовала, что у неё деревенеют руки; глаза её закрылись, она оцепенела и без чувств рухнула наземь. Монахинь объял ужас, они с плачем отнесли её в келью и уложили на её жёсткий тюфяк. Когда Тереза пришла в себя, то написала свою знаменитую оду Богу: «Муэро порке но муэро!» Я умираю, ибо не умираю!
Это был её первый экстатический обморок. Однако она боялась таких моментов, не верила в них, не желала их, предпочитая стоять на твёрдой земле, в гармонии между душой и телом. Когда она видела, как кто-то из монахинь в истерике падает и корчится на земле, то сердито велела: «Дайте ей пару затрещин, дабы пришла в себя!»
Для Терезы святая жизнь зиждилась не на раздражении и желании обзавестись крыльями, дабы убежать от мира, но на терпении, труде и любви. Как в искусстве, так и в святости так называемое вдохновение, энтузиазм, упоение, одержимость, даже если они божественны, есть элементы подозрительные, демонические, могущие сбить с пути. Все эти мутные, грубые элементы должны подвергаться терпеливой, скрупулёзнейшей, ежедневной обработке силами разума. Терпение, здравомыслие, жизнерадостность, любовь — вот те четыре лошадки, что тянули коляску святой Терезы и её душу.
Я размышляю об этой экстатической труженице, что столь плодотворно, законченным образом соединила в себе Дон Кихота и Санчо. Я размышляю о ней, быстро шагая по пустынным, бегущим вверх-вниз улочкам Авилы. Не задерживаясь на характерных особенностях, присущих той эпохе, в которой ей выпало жить, я силюсь разглядеть под её рясой нагое, чистое пламя.
Для того чтобы в полной мере получать наслаждение от мимолетной жизни, всегда существовал и будет существовать лишь один путь, ибо он мобилизует и подчиняет все наши силы: подчиняться некоему ритму, что превыше нас. Только так жизнь человека может обрести благородство и целостность, и только так его усилия могут преодолеть удушающие границы индивидуального. Только тот, кто верит и повинуется такому ритму, способен полноценно прожить свою маленькую индивидуальную жизнь. В тот миг, когда верующий восходит на костёр, или совершает благородный поступок, или просто спокойно сидит на пороге своего дома, жизнь внутри него вспыхивает светом, за одно лишь мгновение он испытывает такую радость, какую всем рационалистам и неверующим не ощутить вовек. Вера и крайняя аскеза всегда были для человека наиболее надёжным и плодотворным способом полноценно жить не другой, будущей жизнью, но жизнью на этой земле. Массы могут возвыситься только с помощью веры. Что значит «возвыситься»? Подчинить свои желания и потребности некоему надындивидуальному, то есть самому глубокому ритму человеческому.
Наш долг, если мы отыщем такой ритм, состоит в том, чтобы сражаться вместе с ним. Каким образом? Следуя его же собственному методу: преобразовывая в дух как можно больше материи. В пределах человеческого борьба эта сложна и непредсказуема. Ведь то, что мы называем материей, и то, что мы называем духом, поочерёдно сменяют друг друга — то, что в предыдущем поколении являлось движением, направленным вверх порывом, духом, в последующем поколении становится неподвижным, бездыханным, тяжёлым и уже неотличимым от материи. Некое дыхание, что некогда устремлялось вверх подобно пламени и созидало, — его называли религией, нацией, идеалом, родиной, — спустя несколько веков угасает, превращается в головешки и становится помехой для уже другого, нового устремляющегося вверх дыхания. Что, со временем израсходовав свою силу на все те деяния, на которые оказывается способно, также затихает, угасает и оказывается в эпицентре борьбы уже помехой.
Ритм этот, древнейший, дочеловеческий, диктует историю человечества. Вот приходит в движение людская масса, полная желаний и потребностей; она обретает власть, как духовную, так и материальную, устанавливает свои собственные законы, создаёт цивилизации и мало-помалу приходит в застой пресыщения. Вот стремительно поднимается другая людская масса, потому что она испытывает голод, или потому что её увлёк под свои знамёна какой-то новый бог, или потому что она жертва несправедливости и жаждет установить справедливость. Однако все эти предлоги, пусть и будучи искренними, всегда скрывают главную причину: людские массы приходят в движение, потому что ощущают себя рабами. Вернее даже более точно: потому что внутри них пребывает в рабстве Некто, кто силится обрести свободу.
Некое Дыхание, не зависящее от людской воли, в каждую эпоху колеблет массы и, используя человека как инструмент, создает то, что мы называем цивилизацией, или же уничтожает труды и идеи одряхлевшей цивилизации. Некий ритм увлекает души людские, заставляя их танцевать так, как он того пожелает, — в гармоничной безмятежности или катастрофическом вихре. То, что люди называют, часто поверхностно и поспешно, «Духом времени», на самом деле есть некий демон, нечто выше человека. Он осёдлывает ту или иную эпоху или нацию словно лошадь и подстёгивает к деяниям, что превыше неё, за пределами любого разумного ожидания или непосредственной необходимости. В такие великие моменты все люди, хорошие или плохие, враги или друзья, хотят они того или нет, действуют с ним сообща. Они все увлечены его ритмом — либо сознавая этот ритм и поддерживая его, либо сопротивляясь и тем самым вынуждая противоположную сторону организовываться и преумножаться.
Покидая Авилу, я прощаюсь со святой Терезой. В иную эпоху, при иных обстоятельствах это же самое пламя приняло бы иной лик, исполняло бы в воздухе иной танец. На каком-нибудь греческом острове в досократовские времена, в божественную весну её, окружённую счастливыми влюблёнными ученицами, звали бы Сапфо. И она бы воспевала того же самого бога, получившего иное имя. Живи она в нашу эпоху, вновь в окружении пылких, но иных душ, в условиях тяжёлой современной действительности, лицезрея несправедливость, голод, боль, не имея более опоры в лице старого бога, что приберёг награду и наказание для жизни иной, она отправилась бы в совершенно иной крестовый поход, избрав совершенно иной путь.
Один и тот же дух, одно и то же пламя, неизменное, в зависимости от потребностей каждой эпохи и задатков каждого народа всякий раз берёт себе новое имя. Но намётанный глаз не обманешь.
перевод: kapetan_zorbas
Засушливая, пустынная, каменистая возвышенность — мастерская, где закалялся испанский дух. Центральная Кастилия. Лачуги, в которых люди и животные едят и спят вместе, ледяные ветры, высокие костлявые пастухи с огромными огненными глазами, изжаренные солнцем пастушата, что бродят туда-сюда среди камней, следуя за своими изголодавшимися козами…
Настоящий испанец всё ещё хранит в себе глубокую ностальгию по кочевой жизни. Он презирает крестьян, что гнут спину, обрабатывая землю; когда у него водились рабы-арабы, обработку земли он вверял им. Испанец во времена его славы занимался своим настоящим ремеслом — воевал, путешествовал, странствовал и блуждал по Новому Свету — вовсе не для того, чтобы проповедовать христианство или завладеть всемогущим искусительным золотом. То были лишь предлоги — не будь их, он нашел бы другие; он воевал и странствовал, потому что такова была его природа; он жаждал приключений, силился вырваться из заурядности жизни и суметь, прежде чем умереть, закончить какое-нибудь великое дело. В духе знаменитой гравюры Дюрера, смерть скачет на лошади вслед за испанцем, который также скачет верхом, и оба они, словно два храбрых собрата по оружию, мчатся навстречу могиле. Но пока эта жуткая гонка не закончилась, испанец с жадностью смотрит по сторонам на землю, море, женщину, ему не постылит смотреть, прикасаться и прощаться…
Этим объясняется огромное, на первый взгляд, противоречие испанской души, что не смогли постичь логикой многочисленные мудрецы: страсть и ничто! Вот два полюса, вокруг которых вращается испанская душа: страсть, желание, жизнелюбие; и одновременно осознание того, что всё это фикция, всё это суть Ничто, а смерть есть наш великий наследник. Но чем острее сильная душа сознаёт это Ничто, тем полнее проживает она каждое мимолетное, тщетное мгновение. Для сильных духом смерть всегда самый мощный стимул.
В самом сердце Кастилии на вершине одного из холмов высится крепость Авилы, «города камней и святых». Прекрасно сохранились её валы, с восемьюдесятью восемью башнями, зубчатыми бойницами и заброшенными подземными галереями. Этими валами обнесены современные лачуги, старинные особняки, церкви и монастыри знаменитого города.
Свыше десяти веков тому назад на этой площади, ныне столь запустелой и безмолвной, гудели арабские мастерские, смуглые умельцы ковали бронзу, слышался голос муэдзина, и наверняка посреди площади журчал фонтан, а вокруг, внутри запертых высокостенных домов, из-за решёток чёрные нетерпеливые глаза жадно смотрели вниз, на улицу. В еврейском квартале — пронзительные крики, мулы с зелёными и красными попонами, хитрые лавочники… Пёстрые лохмотья, гвалт, пряности, укромные сады, страстный сантур под молодым месяцем… Пока с севера не хлынули яростные христиане и смуглые мастера не исчезли вместе с женщинами, накрашенными хной и сурьмой, а эти узкие улочки не наводнились аббатами верхом на упитанных мулах, рыцарями в железных латах и женщинами в железных поясах целомудрия.
Однажды — должно быть, около 1522-го года — в Авилу въехал всадник, не то смеясь, не то гневаясь, а на крупе его коня сидел и плакал мальчик лет десяти. Всадник спешился у одного старинного особняка и, схватив мальчика за шкирку, стащил его на землю. На порог вылетела девочка лет семи. Завидев брата, она с упрямством и досадой сжала губы, но не проронила ни звука. «Тереза, — раздражённо позвал её рыцарь, слезая с коня, — это всё ты виновата! Голову ему заморочила! Только послушай — он говорит, что хочет отправиться к маврам, Евангелие им проповедовать! Вот этот сопляк!»
Юная Тереза ничего не ответила, только взяла своего плачущего брата за руку и сердито прошептала ему на ухо: «Родриго, и не стыдно тебе плакать? Погоди, вот подрастём мы немного и тогда отправимся вместе!»
Юная Тереза читала жития, её воображение и сердце распалялись, на красочных миниатюрах она видела, как мавры в зелёных и красных тюрбанах отрубают головы святым, видела, как из пролитой крови вырастают высокие белые лилии, и упивалась видом Нового Иерусалима с его изумрудными стенами, парящими в голубом воздухе. Para siempre!.. siempre!.. siempre!.. Навсегда!.. на веки вечные!.. Эти слова, как она позднее призналась нам, она любила без конца повторять в детстве в беседах со своим братом Родриго о побеге и мученичестве.
В такой вот раскалённой атмосфере она росла, с нетерпением выжидая. Ещё с детских лет в строгом отчем доме она мечтала о подвигах и приключениях, о побеге далеко-далеко навсегда, на веки вечные!
Её отправили в монастырь. Для девушек из благородных фамилий монастыри в те времена являлись своего рода женской школой, где молодые монахини принимали своих подруг и болтали часами напролёт в locutorio. Принимали они также и родственников, и друзей-мужчин, которые подносили им мирские дары: флакончики с цветочной водой, мази для кожи, экзотические плоды из Новых Индий: сладкий картофель, бананы, кофе... Порой им подносили и затейливые акростихи, в которых изящество трубадуров и гипербола романтиков соединяли в одно целое небесную и земную любовь, — так опасная пилюля плоти получала позолоту одновременно невинности и лукавства. Монастыри для знати, получив все эти свободы, превратились в места мирских собраний, где обсуждались философские и художественные темы, в весёлые беззаботные академии, где согласно обычаям той эпохи говорили о платонической любви и идеальном возлюбленном. Здесь дочери знатных фамилий жили подобающей им утончённой и полной радости жизнью, которую они не могли вести в строгих отчих домах или при мрачном дворе Филиппа II. И, завидев блаженную жизнь таких юных монашек, один эмиссар из Венеции справедливо заметил: «Монахини в этих обителях находятся в прихожей Рая». В монастыре, куда её заточили, Тереза впервые в жизни начала смеяться и играть, начала чувствовать, каким отрадным бывает мир, начала испытывать гордость от того, что умеет красиво говорить и в любой дискуссии всегда находить самый удачный ответ. Эти скромные мирские успехи доставляли ей огромную радость. Жизнь её теперь протекала счастливо, беззаботно и в довольстве собой.
Однажды ночью душу Терезы обуял ужас. Она вдруг почувствовала, что идёт к погибели. Перед ней, под ногами её разверзся ад. «Я должна спасти, я должна спасти свою душу! — возопила она. — Я должна вернуть в монастыри былую добродетель!»
Точно так же в эту же самую эпоху и Дон Кихот, прочитав все жития рыцарей, возопил потрясённый: «Я должен спасти, я должен спасти свою душу! Я должен вернуть падшему рыцарству былую добродетель!» Дон Кихот и святая Тереза суть чета. Их роднит один и тот же крик, неизменный, преследовавший одну и ту же цель: спасти свою душу, то есть растратить её ради некой высшей цели. [понятие «крик» является одним из центральных в философии Казандзакиса и более подробно описывается в его трактате «Аскетика», переведённом мной для этого блога – прим. kapetan_zorbas]
С той ночи начинаются героические и часто забавные приключения святой. В своей маленькой коляске она день и ночь носилась по городам и весям, проповедуя и внедряя новый монастырский устав и основывая образцовые с её точки зрения монастыри. Её высмеивали, ей угрожали, создавали ей тысячу препятствий. Помещения, которые ей выделяли для монастырей, нередко представляли собой развалины, где не было ни стульев, ни столов, ни одеял, а сквозь крышу сочился дождь. Но неунывавшая святая Тереза, не теряя оптимизма и чувства юмора, брала дома штурмом, выпрашивая самую необходимую мебель, немного хлеба, масла и дров.
«Любовь — это действие!» — часто повторяла она. А святость не ограничивается воодушевлением или мужеством, что длится лишь мгновение, но есть каждодневный упорный и тяжкий труд. Не стремительная атака, но каждодневная окопная война, в грязи и зловонии. Так сражалась святая Тереза. Терпеливо и с улыбкой снося голод, брюзжания и угрозы. Когда хлеба уже не оставалось и монахини падали духом, она смеялась и говорила им: «Тем лучше! Тем лучше! Когда тело жиреет, душа хиреет!»
В этих сырых холодных монастырях, где часто недоставало хлеба, огня и соломенных тюфяков для сна, Тереза порой хватала противень, превращая его в бубен, и начинала петь и плясать во дворе. Она подтрунивала над собой и со смехом, восклицала: «Вот дурочка!» Монахини, потрясенные и голодные, наблюдали за ней с изумлением. Но святая тогда оборачивалась, смотрела на них и произносила следующую неожиданно горькую фразу: «Всё это мне нужно для того, чтобы найти силы жить!» Часто у неё вырывался и другой, подлинно испанский крик: Y todo es nada! И всё есть ничто!
Одним весенним вечером святая Тереза гуляла по двору монастыря в Саламанке и мирно беседовала с монахинями, как вдруг одна совсем юная монашка выскочила на середину двора с бубном и кастаньетами и начала петь и плясать: «Приди, отрада глаз моих! Приди, Христос мой милый!»
Святая в тот же миг почувствовала, что у неё деревенеют руки; глаза её закрылись, она оцепенела и без чувств рухнула наземь. Монахинь объял ужас, они с плачем отнесли её в келью и уложили на её жёсткий тюфяк. Когда Тереза пришла в себя, то написала свою знаменитую оду Богу: «Муэро порке но муэро!» Я умираю, ибо не умираю!
Это был её первый экстатический обморок. Однако она боялась таких моментов, не верила в них, не желала их, предпочитая стоять на твёрдой земле, в гармонии между душой и телом. Когда она видела, как кто-то из монахинь в истерике падает и корчится на земле, то сердито велела: «Дайте ей пару затрещин, дабы пришла в себя!»
Для Терезы святая жизнь зиждилась не на раздражении и желании обзавестись крыльями, дабы убежать от мира, но на терпении, труде и любви. Как в искусстве, так и в святости так называемое вдохновение, энтузиазм, упоение, одержимость, даже если они божественны, есть элементы подозрительные, демонические, могущие сбить с пути. Все эти мутные, грубые элементы должны подвергаться терпеливой, скрупулёзнейшей, ежедневной обработке силами разума. Терпение, здравомыслие, жизнерадостность, любовь — вот те четыре лошадки, что тянули коляску святой Терезы и её душу.
Я размышляю об этой экстатической труженице, что столь плодотворно, законченным образом соединила в себе Дон Кихота и Санчо. Я размышляю о ней, быстро шагая по пустынным, бегущим вверх-вниз улочкам Авилы. Не задерживаясь на характерных особенностях, присущих той эпохе, в которой ей выпало жить, я силюсь разглядеть под её рясой нагое, чистое пламя.
Для того чтобы в полной мере получать наслаждение от мимолетной жизни, всегда существовал и будет существовать лишь один путь, ибо он мобилизует и подчиняет все наши силы: подчиняться некоему ритму, что превыше нас. Только так жизнь человека может обрести благородство и целостность, и только так его усилия могут преодолеть удушающие границы индивидуального. Только тот, кто верит и повинуется такому ритму, способен полноценно прожить свою маленькую индивидуальную жизнь. В тот миг, когда верующий восходит на костёр, или совершает благородный поступок, или просто спокойно сидит на пороге своего дома, жизнь внутри него вспыхивает светом, за одно лишь мгновение он испытывает такую радость, какую всем рационалистам и неверующим не ощутить вовек. Вера и крайняя аскеза всегда были для человека наиболее надёжным и плодотворным способом полноценно жить не другой, будущей жизнью, но жизнью на этой земле. Массы могут возвыситься только с помощью веры. Что значит «возвыситься»? Подчинить свои желания и потребности некоему надындивидуальному, то есть самому глубокому ритму человеческому.
Наш долг, если мы отыщем такой ритм, состоит в том, чтобы сражаться вместе с ним. Каким образом? Следуя его же собственному методу: преобразовывая в дух как можно больше материи. В пределах человеческого борьба эта сложна и непредсказуема. Ведь то, что мы называем материей, и то, что мы называем духом, поочерёдно сменяют друг друга — то, что в предыдущем поколении являлось движением, направленным вверх порывом, духом, в последующем поколении становится неподвижным, бездыханным, тяжёлым и уже неотличимым от материи. Некое дыхание, что некогда устремлялось вверх подобно пламени и созидало, — его называли религией, нацией, идеалом, родиной, — спустя несколько веков угасает, превращается в головешки и становится помехой для уже другого, нового устремляющегося вверх дыхания. Что, со временем израсходовав свою силу на все те деяния, на которые оказывается способно, также затихает, угасает и оказывается в эпицентре борьбы уже помехой.
Ритм этот, древнейший, дочеловеческий, диктует историю человечества. Вот приходит в движение людская масса, полная желаний и потребностей; она обретает власть, как духовную, так и материальную, устанавливает свои собственные законы, создаёт цивилизации и мало-помалу приходит в застой пресыщения. Вот стремительно поднимается другая людская масса, потому что она испытывает голод, или потому что её увлёк под свои знамёна какой-то новый бог, или потому что она жертва несправедливости и жаждет установить справедливость. Однако все эти предлоги, пусть и будучи искренними, всегда скрывают главную причину: людские массы приходят в движение, потому что ощущают себя рабами. Вернее даже более точно: потому что внутри них пребывает в рабстве Некто, кто силится обрести свободу.
Некое Дыхание, не зависящее от людской воли, в каждую эпоху колеблет массы и, используя человека как инструмент, создает то, что мы называем цивилизацией, или же уничтожает труды и идеи одряхлевшей цивилизации. Некий ритм увлекает души людские, заставляя их танцевать так, как он того пожелает, — в гармоничной безмятежности или катастрофическом вихре. То, что люди называют, часто поверхностно и поспешно, «Духом времени», на самом деле есть некий демон, нечто выше человека. Он осёдлывает ту или иную эпоху или нацию словно лошадь и подстёгивает к деяниям, что превыше неё, за пределами любого разумного ожидания или непосредственной необходимости. В такие великие моменты все люди, хорошие или плохие, враги или друзья, хотят они того или нет, действуют с ним сообща. Они все увлечены его ритмом — либо сознавая этот ритм и поддерживая его, либо сопротивляясь и тем самым вынуждая противоположную сторону организовываться и преумножаться.
Покидая Авилу, я прощаюсь со святой Терезой. В иную эпоху, при иных обстоятельствах это же самое пламя приняло бы иной лик, исполняло бы в воздухе иной танец. На каком-нибудь греческом острове в досократовские времена, в божественную весну её, окружённую счастливыми влюблёнными ученицами, звали бы Сапфо. И она бы воспевала того же самого бога, получившего иное имя. Живи она в нашу эпоху, вновь в окружении пылких, но иных душ, в условиях тяжёлой современной действительности, лицезрея несправедливость, голод, боль, не имея более опоры в лице старого бога, что приберёг награду и наказание для жизни иной, она отправилась бы в совершенно иной крестовый поход, избрав совершенно иной путь.
Один и тот же дух, одно и то же пламя, неизменное, в зависимости от потребностей каждой эпохи и задатков каждого народа всякий раз берёт себе новое имя. Но намётанный глаз не обманешь.
перевод: kapetan_zorbas
![[community profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/community.png){kind=small}