![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
kapetan_zorbas«Аттический пейзаж обладает воистину невыразимым, проникновенным волшебством. Здесь, в Аттике всё словно подчинено простому, уверенному, соразмеренному стилю. Здесь всё обладает изяществом и благородным спокойствием. Скудная сухая земля, сребролистые масличные деревья, стройные аскетические кипарисы, игривые отблески солнца на камнях, но превыше всего – прозрачный, лёгкий, одухотворённый свет, всё одевающий и всё обнажающий.
Аттический пейзаж указывает, каким должен быть человек: хорошо сложенным, немногословным, чуждым чрезмерной роскоши, сильным и вместе с тем способным обуздать свою силу и удержать в пределах фантазию. Иногда аттический пейзаж приближается к границам строгости, но никогда не преступает их, оставаясь в пределах жизнерадостной, уступчивой серьёзности.
Но иногда среди этой серьёзности появляется улыбка – редкие сребролистые масличные деревья на иссушенном склоне, свежие сочно-зелёные сосны, олеандры на берегу совсем белого пересохшего русла или пучок диких фиалок между раскалённых чёрно-голубых камней. Все противоположности здесь соединяются и сочетаются друг с другом, достигают согласия и образуют высшее чудо – гармонию».
(фотографии здесь и далее: kapetan_zorbas)
В водах Саронического залива, омывающего Аттику, располагаются несколько изумительных жемчужин – островов со славной историей и великолепными греческими пейзажами. Год назад я выкладывал здесь беглый фотоотчёт по Эгине, а сегодня хочу рассказать о моём, пожалуй, самом любимом греческом острове – Идре.
Впервые мне довелось оказаться на Идре в середине 90-х, в рамках стандартного однодневного круиза Эгина-Порос-Идра, традиционно предлагаемого в любом туристическом бюро в Афинах. И если Эгина с Поросом показались мне просто милыми островами, то в случае с Идрой я сразу отметил для себя что-то особенное… На этом острове хотелось не просто погулять пару часов, но встретить закат или рассвет, а то и пожить хоть с недельку. Первое, что тут поражает, это полное отсутствие автомобильного движения – на всём острове есть лишь пара мусоровозов и одна полицейская машина. Вот как выглядит стоянка «такси» в главном порту Идры:
Начиная со средних веков Идру населяли рыбаки и моряки, которые с каждым поколением становились всё более профессиональными мореплавателями и успешными торговцами, благодаря чему к началу XIX-го века Идру стали называть «маленькой Англией» - столь велико для такого небольшого острова было число богатых судовладельцев. Население острова тогда составляло порядка 25 000 человек, а флот насчитывал около 120 современных хорошо оснащённых судов, позволявших вести морскую торговлю, не опасаясь кораблей Османской империи и средиземноморских пиратов. Тогда и были построены богатые особняки, 6 монастырей и более 300 церквей, представляющих ныне архитектурное наследие острова. Сегодняшняя Идра это туристическое место, посещаемое, главным образом, самим греками. Но 200 лет назад то была самая настоящая морская столица Греции – с началом греческой войны за независимость этот маленький остров дал стране несколько десятков адмиралов, включая командующих флотом, а корабли острова приняли участие практически во всех морских сражениях той войны. О былых временах напоминают массивные бастионы, закрывающие вход в воронку маленького порта.
«Словно некое таинство, замки завораживают душу человеческую. Когда среди равнины вдали у горизонта неожиданно взмывает вверх крутая гора, на вершине которой просматривается венец из полуразрушенных крепостных стен, башен и бойниц, душа вдруг вздрагивает, исполняясь отваги. Она словно хватается за оружие, готовая принять и тут же осуществить великие решения. Низменная, подавленная равнина с трясинами, отроги горы и её вершина с горделивой короной – зримое отображение души человеческой. Внутри нас как бы извиваются тропинки, строятся сёла, проходят люди и животные, - и всё это мы отдаём, стремясь однако удержать нерушимо самую высокую, саму неприступную твердыню нашей души. Замок напоминает об этой твердыне, которую мы стремимся удержать навсегда, об этом последнем прибежище совести, достоинства, мужества».
В ХХ-м веке Идра стала первым греческим островом, открытым для иностранных туристов, как следствие, на Идре в 1956 году Джон Негулеско снял свой знаменитый фильм «Мальчик на дельфине» с Софи Лорен и Аланом Лэддом, а в 1960-м Майкл Какояннис - фильм «Федра» с Энтони Перкинсом, Ральфом Валлоне и Мелиной Меркури. Однако, защищённый греческим законодательством, своей скалистой природой и отсутствием автомобильного транспорта, остров избежал участи многих туристических островов и сохранил своё историческое лицо и поистине божественные пейзажи.
«С одной стороны – волны, словно гомеровские кони белогривые, словно свежие, протяжно катящиеся стихи Гомера, а с другой – маслом и светом полная маслина Афины, лавр Аполлона и чудодейственные, налитые вином и песнями виноградные гроздья Диониса. Сухая, сдержанная земля, порозовевшие на солнце камни, распластавшиеся волнами в воздухе и покрытые дымкой голубые холмы. Совершенно нагие, они безмятежно раскинулись под солнцем, словно отдыхающие атлеты.
Я шёл, и с каждым шагом казалось, что земля и небо движутся вместе со мной. Все бывшие вокруг чудеса проникали в меня, я раскрывался, словно цветок, смеялся и тоже звенел, словно струна. А как млела и угасала душа моя, щебеча жаворонком в утреннем свете того воскресного дня!
Я поднялся на холм и стал смотреть вдаль – на море, на узкие розовые берега, на легко прочерченные острова. «Какое блаженство! – шептал я. – Девственное тело Греции купается в море, а когда выходит из волн, сверху бросается на неё суженый – солнце! Как смирило оно камень и воду, как очистило их от бездействия и грубости материи, сохранив только сущность!»
«Сколько ни смотри, всё равно этим зрелищем не насытишься! На душу человеческую – на душу, на тело, на самые сокровенные мысли – греческий пейзаж воздействует как музыка. С каждым разом чувствуешь его всё глубже, всё более приноравливаешься к нему, постигая всё новые и новые черты соразмерности и свободы.
Я смотрю на далёкие, безмятежные горы, на смеющееся море, на редколистые, утопающие в солнечных лучах деревья. Сколько благородства и простоты при полном отсутствии пустословия и напыщенности! Здесь всего отпущено по мерке человеческой.
Никогда изящество и сила не сочетались друг с другом столь органично, как здесь, в строгой и жизнерадостной Греции. Чтобы почувствовать Древнюю Грецию, её мысль, её искусство, её богов, существует только один путь, и путь этот – земля, камни, вода, воздух Греции. Начинать нужно отсюда».
«Пустынная дорога круто забирала вверх, по правую руку отвесной стеной вставали скалы, слева открывался вид на синюю бухту; лишь изредка встретится крестьянин, трусящий на ослике, – и вновь полное и восхитительное одиночество. За поворотом внезапно появлялся высокий холм вдалеке с византийской крепостью на самой верхотуре – суровые серые стены, башни, бойницы. В крепость я забрался лишь однажды – обычно, спустившись с перевала, я шел в порт; он был маленький, с очень узкой набережной, вдоль которой вытянулись в шеренгу немногочисленные таверны и кафениа. Столики стояли так близко к воде, что, кажется, протяни руку – и коснешься лодочки, фелюги или баркаса, что мерно покачиваются рядом на волнах».
Типичные улочки единственного городка острова.
И плотное дорожное движение.
Не правда ли, изумительно выбранное для свадьбы место?
«Я наслаждался зеленью, водами, тихими лощинами, запахом душицы, жизнерадостными волнистыми горами – вечным греческим пейзажем, словно скроенным по мерке человеческой и залитым светом. Оставаясь всё тем же, греческий пейзаж каждую минуту слегка меняется, играет, колыхаясь своей красотой, обновляется, но никогда не становится утомительным. Он обладает глубоким внутренним единством и в то же время непрестанно обновляющимся разнообразием. Разве не тот же ритм присущ и древнегреческому искусству, которое родилось, созерцая, любя, чувствуя этот вечный пейзаж?»
«К югу простиралось ярко-синее предосеннее море, острова цвета светлой пемзы, а дальше, на горизонте, в роскошной оправе земли и воды, вырисовывались горы Пелопоннеса. Безмятежность, великолепие, царственность; слова затертые, но остальные тут не годились. Видимость была миль восемьдесят, бескрайний, величавый пейзаж просматривался четко, контрастно, как тысячи лет назад.
Я чувствовал себя космонавтом, стоящим по колено в марсианском тимьяне под небом, не знающим ни облаков, ни пыли. Бледные руки лондонца. Даже они теперь казались иными, чужими до тошноты, давным-давно ненужными.
В потоке средиземноморского света мир был невыносимо прекрасен, но и враждебен. Он не очищал, а разъедал. Так на допросе направляют в лицо прожектор, и уже виднеется пыточный стол в соседней комнате, и уже понимаешь: прежнее твое «я» сейчас сотрут в порошок. Была в этом жуть любви, ее духовная нагота; ибо я влюбился в Грецию мгновенно, прочно и навсегда. Но было и противоположное, почти паническое чувство бессилия, унижения, словно эта страна оказалась и прелестницей, чьим чарам невозможно противиться, и высокородной гордячкой, на которую только и остается что смотреть снизу вверх.
В книгах об этом недобром, цирцеином свойстве, отличающем Грецию от других стран, не пишут. В Англии между человеком и тем, что осталось от природной среды с ее мягким северным светом, связь выморочная, деловая, рутинная; в Греции свет и ландшафт так прекрасны, навязчивы, сочны, своевольны, что, не желая того, относишься к ним пристрастно – с ненавистью ли, с любовью. Чтобы понять это, мне потребовались месяцы, чтобы принять – годы».
Выведенный Фаулзом в «Волхве» под названием Фраксос («остров заборов») – это на самом деле соседний с Идрой остров Спеце, где в 1951-1952 годах писатель преподавал английский язык в частной школе. Впрочем, пейзажи обоих островов почти идентичны, ведь расстояние между ними – пара часов морем.
«От Афин до Фраксоса – восемь восхитительных часов на пароходике к югу; остров лежит милях в шести от побережья Пелопоннеса, в окрестностях себе под стать: с севера и запада его могучей дугой обнимают горы; вдали на востоке изящная ломаная линия архипелага; на юге нежно-синяя пустыня Эгейского моря, простершаяся до самого Крита. Фраксос прекрасен. Другие эпитеты к нему не подходят; его нельзя назвать просто красивым, живописным, чарующим – он прекрасен, явно и бесхитростно. У меня перехватило дух, когда я впервые увидел, как он плывет в лучах Венеры, словно властительный черный кит, по вечерним аметистовым волнам, и до сих пор у меня перехватывает дух, если я закрываю глаза и вспоминаю о нем. Даже в Эгейском море редкий остров сравнится с ним, ибо холмы его поросли соснами, средиземноморскими соснами, чья кора светла, как оперение вьюрка. Девять десятых поверхности не заселены и не возделаны: лишь сосны, заливчики, тишина, море. С северо-западного края у двойной бухточки притулился элегантный выводок беленых построек».
«В субботу привычный солнечный ветерок сменился зноем. Наступил сезон цикад. Их дружный отрывистый стрекот, никогда не достигающий полной слаженности, режет ухо, но к нему настолько привыкаешь, что, когда они затихают под струями долгожданного дождика, тишина похожа на взрыв. Наполненный их пением, сосняк преобразился. Теперь он кишел жизнью, сочился шумом мелких невидимых движений, нарушающих его кристальную пустоту; ведь, кроме цицикий, в воздухе трепетали, зудели, жужжали карминнокрылые кузнечики, толстые шершни, пчелы, комары, оводы и еще тысячи безымянных насекомых. Кое-где меж деревьями висели тучи назойливых черных мух, и я спасался от них, подобно Оресту, чертыхаясь и хлопая себя по лбу.
Я вновь поднялся на водораздел. Жемчужно-бирюзовое море, пепельно-синие, безветренные горы материка. Вокруг Бурани сияла зелень сосновых крон. На галечный берег неподалеку от часовни я вышел около полудня. Ни души. Никаких вещей в скалах я не обнаружил, и чувства, что за мной наблюдают, не возникало. Я искупался, перекусил: черный хлеб, окра, жареный кальмар. Далеко на юге, пыхтя, тащил вереницу бакенных лодочек пузатый каик – точно утка с шестью утятами. Когда лодки скрылись за западным краем полуострова, темный неверный клин поднятой ими волны на нежно-голубой глади моря остался единственным напоминанием о том, что на свете есть еще кто-то, кроме меня. Беззвучный лепет искрящейся синей воды на камнях, замершие деревья, мириады крылатых моторчиков в воздухе, бескрайняя панорама молчания. Я дремал в сквозной сосновой тени, в безвременье, растворенный в природе Греции».
«И вот я снова дома, а со стороны деревни, от маслобойни Софьяноса, доносится протяжный ослиный крик: удивительно, как небольшое животное способно издавать такие звуки – прямо иерихонская труба.
Когда я, бывало, шел мимо фермы Софьяноса, всегда навещал ослика (хозяин, бывший моряк, нарек его «Манго» – не без претензии); он ходил по кругу, приводя в движение каменные жернова маслобойки, что размалывают маслины в пасту. Манго уже узнавал меня, тянул ко мне морду, пофыркивал, предвкушая удовольствие: я всякий раз чесал ему лоб и за ушами; шерсть была теплая, в меру жесткая – как одежная щеточка. Ослику, наверное, было щекотно, потому что он тут же начинал тереться ухом о деревянный столб, но, наверное также, щекотка ему нравилась – не то, отчего бы он вновь и вновь тянулся ко мне, наклонял голову, прядал длинными симпатичными ушами.
Люблю этих милых животных, оклеветанных, засунутых в басни – а ведь они того не заслужили: умные, добрые, трудяги, они вовсе не упрямы, но лишь обладают достоинством. «Все сделаю, хозяин, всю работу исполню, только не понукай – я твой помощник, а не тупая скотина. Вот еще немножко пожую сено или просто постою, помечтаю, а уж потом и примусь за дело. А! ты вон как? драться? Ну-ну. Тогда я тем более не стану работать. Нет уж, придется тебе подождать, любезный. И не злись, пожалуйста, утихомирься, присядь в тенечке, покури. Вот так-то лучше. Теперь можно и пойти по кругу – видишь, завелась твоя маслобойка, куда она денется».
Некоторым из известных туристов – например, Лоренсу Дарреллу – остров показался не слишком удобным для жизни. Тем не менее, знаменитый писатель отмечает:
«Перечислив недостатки Идры, я обязан подчеркнуть, что остров этот поистине драгоценный камень, красочный и разнообразный; какое ни с чем не сравнимое ощущение, когда засыпаешь на палубе в маленьком порту-воронке с тем, чтобы проснуться на рассвете под прибытие кораблей с рыбой и овощами, а вся береговая линия вдруг превращается в разноцветную клумбу. С появлением солнца остров раскрывается подобно чёрной розе, и ты забываешь обо всех мелких неприятностях, что могут подстерегать путешественника в этих водах. Просто лежишь себе на палубе, смотришь, как снасти мягко покачиваются на белоснежном свету и испытываешь счастье от того, что довелось открыть для себя Идру».
В самом деле, рассветы и, особенно, закаты – главное шоу на этом острове, просто захватывающее дух. Настоящий рай для художников.
«Солнце поднималось из моря и садилось за бухтой – в центре ее подковы. Восход я обычно не успевал застать, ибо просыпался только от яркого света, бьющего сквозь ставни, но заходы вызывали во мне трепет восторга: к этому часу я спешил домой, чтобы из окна своего кабинета полюбоваться вечерней цветовой симфонией – каждый раз новой, неповторимой – ежеминутно меняющимся сочетанием красок. Я даже вел дневник закатов, он сохранился доныне.
«20-е сентября. Семь часов вечера. Последние косые лучи солнца. Горы под ними рыжеватые, четко видны расщелины; тень поднимается от земли, стелется, будто черный дым, и ползет по горам, но верхушки еще освещены и начинают розоветь. Нежно-голубой тон моря постепенно блекнет. Половинка луны разгорается все ярче на светлом еще небе. Верхушки гор теперь – сиреневые, а тень снизу все наползает на них и за каких-нибудь двадцать минут окутывает всю гряду. И вот уже только черный силуэт на тускло желтеющем небе».
«25-е сентября. Шесть вечера. Нежное, едва заметное прозрачное облачко – это восходит луна. Постепенно она становится всё отчетливей и ярче, проявляясь на небосводе, как на фотографической карточке. Горы тают в голубой дымке, вода в заливе – бирюзовая. Два небольших островка, покрытые низкорослыми деревцами – темно-зеленые. Море сияет лазурью; печально гудит пароход в порту; спускаются сумерки. Теперь небо и море одинакового цвета дымчатого топаза, слились совершенно – так что черты меж ними не видно. Это невероятно, но горизонт исчез».
«Три стихии всегда завораживали меня: небо, море, горы, – три стихии, что существуют в вечном взаимодействии и согласии, в вечной гармонии. Небо – чистый дух, сфера идеального, символ самых высоких порывов человека. Море – сила и мощь, ярость и страсть, сама чувственность, само сердце. Горы – стойкость и верность воина, суровая правда крестьянина, благая твердь, земля, тело. Да будут они благословенны – эти трое.
И два цвета всегда пленяли меня: белый и голубой, – символы моей родины. Наши побеленные дома под голубым небом, паруса наших барок среди морской сини, голубые купола наших церквей под белыми облаками. Да пребудут вечно эти домики и купола, да пребудет вечно моя бело-голубая, бело-синяя Греция».
Аттический пейзаж указывает, каким должен быть человек: хорошо сложенным, немногословным, чуждым чрезмерной роскоши, сильным и вместе с тем способным обуздать свою силу и удержать в пределах фантазию. Иногда аттический пейзаж приближается к границам строгости, но никогда не преступает их, оставаясь в пределах жизнерадостной, уступчивой серьёзности.
Но иногда среди этой серьёзности появляется улыбка – редкие сребролистые масличные деревья на иссушенном склоне, свежие сочно-зелёные сосны, олеандры на берегу совсем белого пересохшего русла или пучок диких фиалок между раскалённых чёрно-голубых камней. Все противоположности здесь соединяются и сочетаются друг с другом, достигают согласия и образуют высшее чудо – гармонию».
Никос Казандзакис, «Греческий пейзаж»
(фотографии здесь и далее: kapetan_zorbas)
В водах Саронического залива, омывающего Аттику, располагаются несколько изумительных жемчужин – островов со славной историей и великолепными греческими пейзажами. Год назад я выкладывал здесь беглый фотоотчёт по Эгине, а сегодня хочу рассказать о моём, пожалуй, самом любимом греческом острове – Идре.
Впервые мне довелось оказаться на Идре в середине 90-х, в рамках стандартного однодневного круиза Эгина-Порос-Идра, традиционно предлагаемого в любом туристическом бюро в Афинах. И если Эгина с Поросом показались мне просто милыми островами, то в случае с Идрой я сразу отметил для себя что-то особенное… На этом острове хотелось не просто погулять пару часов, но встретить закат или рассвет, а то и пожить хоть с недельку. Первое, что тут поражает, это полное отсутствие автомобильного движения – на всём острове есть лишь пара мусоровозов и одна полицейская машина. Вот как выглядит стоянка «такси» в главном порту Идры:
Начиная со средних веков Идру населяли рыбаки и моряки, которые с каждым поколением становились всё более профессиональными мореплавателями и успешными торговцами, благодаря чему к началу XIX-го века Идру стали называть «маленькой Англией» - столь велико для такого небольшого острова было число богатых судовладельцев. Население острова тогда составляло порядка 25 000 человек, а флот насчитывал около 120 современных хорошо оснащённых судов, позволявших вести морскую торговлю, не опасаясь кораблей Османской империи и средиземноморских пиратов. Тогда и были построены богатые особняки, 6 монастырей и более 300 церквей, представляющих ныне архитектурное наследие острова. Сегодняшняя Идра это туристическое место, посещаемое, главным образом, самим греками. Но 200 лет назад то была самая настоящая морская столица Греции – с началом греческой войны за независимость этот маленький остров дал стране несколько десятков адмиралов, включая командующих флотом, а корабли острова приняли участие практически во всех морских сражениях той войны. О былых временах напоминают массивные бастионы, закрывающие вход в воронку маленького порта.
«Словно некое таинство, замки завораживают душу человеческую. Когда среди равнины вдали у горизонта неожиданно взмывает вверх крутая гора, на вершине которой просматривается венец из полуразрушенных крепостных стен, башен и бойниц, душа вдруг вздрагивает, исполняясь отваги. Она словно хватается за оружие, готовая принять и тут же осуществить великие решения. Низменная, подавленная равнина с трясинами, отроги горы и её вершина с горделивой короной – зримое отображение души человеческой. Внутри нас как бы извиваются тропинки, строятся сёла, проходят люди и животные, - и всё это мы отдаём, стремясь однако удержать нерушимо самую высокую, саму неприступную твердыню нашей души. Замок напоминает об этой твердыне, которую мы стремимся удержать навсегда, об этом последнем прибежище совести, достоинства, мужества».
Никос Казандзакис, «Греческий пейзаж»
В ХХ-м веке Идра стала первым греческим островом, открытым для иностранных туристов, как следствие, на Идре в 1956 году Джон Негулеско снял свой знаменитый фильм «Мальчик на дельфине» с Софи Лорен и Аланом Лэддом, а в 1960-м Майкл Какояннис - фильм «Федра» с Энтони Перкинсом, Ральфом Валлоне и Мелиной Меркури. Однако, защищённый греческим законодательством, своей скалистой природой и отсутствием автомобильного транспорта, остров избежал участи многих туристических островов и сохранил своё историческое лицо и поистине божественные пейзажи.
«С одной стороны – волны, словно гомеровские кони белогривые, словно свежие, протяжно катящиеся стихи Гомера, а с другой – маслом и светом полная маслина Афины, лавр Аполлона и чудодейственные, налитые вином и песнями виноградные гроздья Диониса. Сухая, сдержанная земля, порозовевшие на солнце камни, распластавшиеся волнами в воздухе и покрытые дымкой голубые холмы. Совершенно нагие, они безмятежно раскинулись под солнцем, словно отдыхающие атлеты.
Я шёл, и с каждым шагом казалось, что земля и небо движутся вместе со мной. Все бывшие вокруг чудеса проникали в меня, я раскрывался, словно цветок, смеялся и тоже звенел, словно струна. А как млела и угасала душа моя, щебеча жаворонком в утреннем свете того воскресного дня!
Я поднялся на холм и стал смотреть вдаль – на море, на узкие розовые берега, на легко прочерченные острова. «Какое блаженство! – шептал я. – Девственное тело Греции купается в море, а когда выходит из волн, сверху бросается на неё суженый – солнце! Как смирило оно камень и воду, как очистило их от бездействия и грубости материи, сохранив только сущность!»
Никос Казандзакис, «Греческий пейзаж»
«Сколько ни смотри, всё равно этим зрелищем не насытишься! На душу человеческую – на душу, на тело, на самые сокровенные мысли – греческий пейзаж воздействует как музыка. С каждым разом чувствуешь его всё глубже, всё более приноравливаешься к нему, постигая всё новые и новые черты соразмерности и свободы.
Я смотрю на далёкие, безмятежные горы, на смеющееся море, на редколистые, утопающие в солнечных лучах деревья. Сколько благородства и простоты при полном отсутствии пустословия и напыщенности! Здесь всего отпущено по мерке человеческой.
Никогда изящество и сила не сочетались друг с другом столь органично, как здесь, в строгой и жизнерадостной Греции. Чтобы почувствовать Древнюю Грецию, её мысль, её искусство, её богов, существует только один путь, и путь этот – земля, камни, вода, воздух Греции. Начинать нужно отсюда».
Никос Казандзакис, «Греческий пейзаж»
«Пустынная дорога круто забирала вверх, по правую руку отвесной стеной вставали скалы, слева открывался вид на синюю бухту; лишь изредка встретится крестьянин, трусящий на ослике, – и вновь полное и восхитительное одиночество. За поворотом внезапно появлялся высокий холм вдалеке с византийской крепостью на самой верхотуре – суровые серые стены, башни, бойницы. В крепость я забрался лишь однажды – обычно, спустившись с перевала, я шел в порт; он был маленький, с очень узкой набережной, вдоль которой вытянулись в шеренгу немногочисленные таверны и кафениа. Столики стояли так близко к воде, что, кажется, протяни руку – и коснешься лодочки, фелюги или баркаса, что мерно покачиваются рядом на волнах».
Елена Колмовская, «Путешественник и сирены»
Типичные улочки единственного городка острова.
И плотное дорожное движение.
Не правда ли, изумительно выбранное для свадьбы место?
«Я наслаждался зеленью, водами, тихими лощинами, запахом душицы, жизнерадостными волнистыми горами – вечным греческим пейзажем, словно скроенным по мерке человеческой и залитым светом. Оставаясь всё тем же, греческий пейзаж каждую минуту слегка меняется, играет, колыхаясь своей красотой, обновляется, но никогда не становится утомительным. Он обладает глубоким внутренним единством и в то же время непрестанно обновляющимся разнообразием. Разве не тот же ритм присущ и древнегреческому искусству, которое родилось, созерцая, любя, чувствуя этот вечный пейзаж?»
Никос Казандзакис, «Греческий пейзаж»
«К югу простиралось ярко-синее предосеннее море, острова цвета светлой пемзы, а дальше, на горизонте, в роскошной оправе земли и воды, вырисовывались горы Пелопоннеса. Безмятежность, великолепие, царственность; слова затертые, но остальные тут не годились. Видимость была миль восемьдесят, бескрайний, величавый пейзаж просматривался четко, контрастно, как тысячи лет назад.
Я чувствовал себя космонавтом, стоящим по колено в марсианском тимьяне под небом, не знающим ни облаков, ни пыли. Бледные руки лондонца. Даже они теперь казались иными, чужими до тошноты, давным-давно ненужными.
В потоке средиземноморского света мир был невыносимо прекрасен, но и враждебен. Он не очищал, а разъедал. Так на допросе направляют в лицо прожектор, и уже виднеется пыточный стол в соседней комнате, и уже понимаешь: прежнее твое «я» сейчас сотрут в порошок. Была в этом жуть любви, ее духовная нагота; ибо я влюбился в Грецию мгновенно, прочно и навсегда. Но было и противоположное, почти паническое чувство бессилия, унижения, словно эта страна оказалась и прелестницей, чьим чарам невозможно противиться, и высокородной гордячкой, на которую только и остается что смотреть снизу вверх.
В книгах об этом недобром, цирцеином свойстве, отличающем Грецию от других стран, не пишут. В Англии между человеком и тем, что осталось от природной среды с ее мягким северным светом, связь выморочная, деловая, рутинная; в Греции свет и ландшафт так прекрасны, навязчивы, сочны, своевольны, что, не желая того, относишься к ним пристрастно – с ненавистью ли, с любовью. Чтобы понять это, мне потребовались месяцы, чтобы принять – годы».
Джон Фаулз, «Волхв»
Выведенный Фаулзом в «Волхве» под названием Фраксос («остров заборов») – это на самом деле соседний с Идрой остров Спеце, где в 1951-1952 годах писатель преподавал английский язык в частной школе. Впрочем, пейзажи обоих островов почти идентичны, ведь расстояние между ними – пара часов морем.
«От Афин до Фраксоса – восемь восхитительных часов на пароходике к югу; остров лежит милях в шести от побережья Пелопоннеса, в окрестностях себе под стать: с севера и запада его могучей дугой обнимают горы; вдали на востоке изящная ломаная линия архипелага; на юге нежно-синяя пустыня Эгейского моря, простершаяся до самого Крита. Фраксос прекрасен. Другие эпитеты к нему не подходят; его нельзя назвать просто красивым, живописным, чарующим – он прекрасен, явно и бесхитростно. У меня перехватило дух, когда я впервые увидел, как он плывет в лучах Венеры, словно властительный черный кит, по вечерним аметистовым волнам, и до сих пор у меня перехватывает дух, если я закрываю глаза и вспоминаю о нем. Даже в Эгейском море редкий остров сравнится с ним, ибо холмы его поросли соснами, средиземноморскими соснами, чья кора светла, как оперение вьюрка. Девять десятых поверхности не заселены и не возделаны: лишь сосны, заливчики, тишина, море. С северо-западного края у двойной бухточки притулился элегантный выводок беленых построек».
Джон Фаулз, «Волхв»
«В субботу привычный солнечный ветерок сменился зноем. Наступил сезон цикад. Их дружный отрывистый стрекот, никогда не достигающий полной слаженности, режет ухо, но к нему настолько привыкаешь, что, когда они затихают под струями долгожданного дождика, тишина похожа на взрыв. Наполненный их пением, сосняк преобразился. Теперь он кишел жизнью, сочился шумом мелких невидимых движений, нарушающих его кристальную пустоту; ведь, кроме цицикий, в воздухе трепетали, зудели, жужжали карминнокрылые кузнечики, толстые шершни, пчелы, комары, оводы и еще тысячи безымянных насекомых. Кое-где меж деревьями висели тучи назойливых черных мух, и я спасался от них, подобно Оресту, чертыхаясь и хлопая себя по лбу.
Я вновь поднялся на водораздел. Жемчужно-бирюзовое море, пепельно-синие, безветренные горы материка. Вокруг Бурани сияла зелень сосновых крон. На галечный берег неподалеку от часовни я вышел около полудня. Ни души. Никаких вещей в скалах я не обнаружил, и чувства, что за мной наблюдают, не возникало. Я искупался, перекусил: черный хлеб, окра, жареный кальмар. Далеко на юге, пыхтя, тащил вереницу бакенных лодочек пузатый каик – точно утка с шестью утятами. Когда лодки скрылись за западным краем полуострова, темный неверный клин поднятой ими волны на нежно-голубой глади моря остался единственным напоминанием о том, что на свете есть еще кто-то, кроме меня. Беззвучный лепет искрящейся синей воды на камнях, замершие деревья, мириады крылатых моторчиков в воздухе, бескрайняя панорама молчания. Я дремал в сквозной сосновой тени, в безвременье, растворенный в природе Греции».
Джон Фаулз, «Волхв»
«И вот я снова дома, а со стороны деревни, от маслобойни Софьяноса, доносится протяжный ослиный крик: удивительно, как небольшое животное способно издавать такие звуки – прямо иерихонская труба.
Когда я, бывало, шел мимо фермы Софьяноса, всегда навещал ослика (хозяин, бывший моряк, нарек его «Манго» – не без претензии); он ходил по кругу, приводя в движение каменные жернова маслобойки, что размалывают маслины в пасту. Манго уже узнавал меня, тянул ко мне морду, пофыркивал, предвкушая удовольствие: я всякий раз чесал ему лоб и за ушами; шерсть была теплая, в меру жесткая – как одежная щеточка. Ослику, наверное, было щекотно, потому что он тут же начинал тереться ухом о деревянный столб, но, наверное также, щекотка ему нравилась – не то, отчего бы он вновь и вновь тянулся ко мне, наклонял голову, прядал длинными симпатичными ушами.
Люблю этих милых животных, оклеветанных, засунутых в басни – а ведь они того не заслужили: умные, добрые, трудяги, они вовсе не упрямы, но лишь обладают достоинством. «Все сделаю, хозяин, всю работу исполню, только не понукай – я твой помощник, а не тупая скотина. Вот еще немножко пожую сено или просто постою, помечтаю, а уж потом и примусь за дело. А! ты вон как? драться? Ну-ну. Тогда я тем более не стану работать. Нет уж, придется тебе подождать, любезный. И не злись, пожалуйста, утихомирься, присядь в тенечке, покури. Вот так-то лучше. Теперь можно и пойти по кругу – видишь, завелась твоя маслобойка, куда она денется».
Елена Колмовская, «Путешественник и сирены»
Некоторым из известных туристов – например, Лоренсу Дарреллу – остров показался не слишком удобным для жизни. Тем не менее, знаменитый писатель отмечает:
«Перечислив недостатки Идры, я обязан подчеркнуть, что остров этот поистине драгоценный камень, красочный и разнообразный; какое ни с чем не сравнимое ощущение, когда засыпаешь на палубе в маленьком порту-воронке с тем, чтобы проснуться на рассвете под прибытие кораблей с рыбой и овощами, а вся береговая линия вдруг превращается в разноцветную клумбу. С появлением солнца остров раскрывается подобно чёрной розе, и ты забываешь обо всех мелких неприятностях, что могут подстерегать путешественника в этих водах. Просто лежишь себе на палубе, смотришь, как снасти мягко покачиваются на белоснежном свету и испытываешь счастье от того, что довелось открыть для себя Идру».
Лоренс Даррелл, «Греческие острова»
В самом деле, рассветы и, особенно, закаты – главное шоу на этом острове, просто захватывающее дух. Настоящий рай для художников.
«Солнце поднималось из моря и садилось за бухтой – в центре ее подковы. Восход я обычно не успевал застать, ибо просыпался только от яркого света, бьющего сквозь ставни, но заходы вызывали во мне трепет восторга: к этому часу я спешил домой, чтобы из окна своего кабинета полюбоваться вечерней цветовой симфонией – каждый раз новой, неповторимой – ежеминутно меняющимся сочетанием красок. Я даже вел дневник закатов, он сохранился доныне.
«20-е сентября. Семь часов вечера. Последние косые лучи солнца. Горы под ними рыжеватые, четко видны расщелины; тень поднимается от земли, стелется, будто черный дым, и ползет по горам, но верхушки еще освещены и начинают розоветь. Нежно-голубой тон моря постепенно блекнет. Половинка луны разгорается все ярче на светлом еще небе. Верхушки гор теперь – сиреневые, а тень снизу все наползает на них и за каких-нибудь двадцать минут окутывает всю гряду. И вот уже только черный силуэт на тускло желтеющем небе».
«25-е сентября. Шесть вечера. Нежное, едва заметное прозрачное облачко – это восходит луна. Постепенно она становится всё отчетливей и ярче, проявляясь на небосводе, как на фотографической карточке. Горы тают в голубой дымке, вода в заливе – бирюзовая. Два небольших островка, покрытые низкорослыми деревцами – темно-зеленые. Море сияет лазурью; печально гудит пароход в порту; спускаются сумерки. Теперь небо и море одинакового цвета дымчатого топаза, слились совершенно – так что черты меж ними не видно. Это невероятно, но горизонт исчез».
Елена Колмовская, «Путешественник и сирены»
«Три стихии всегда завораживали меня: небо, море, горы, – три стихии, что существуют в вечном взаимодействии и согласии, в вечной гармонии. Небо – чистый дух, сфера идеального, символ самых высоких порывов человека. Море – сила и мощь, ярость и страсть, сама чувственность, само сердце. Горы – стойкость и верность воина, суровая правда крестьянина, благая твердь, земля, тело. Да будут они благословенны – эти трое.
И два цвета всегда пленяли меня: белый и голубой, – символы моей родины. Наши побеленные дома под голубым небом, паруса наших барок среди морской сини, голубые купола наших церквей под белыми облаками. Да пребудут вечно эти домики и купола, да пребудет вечно моя бело-голубая, бело-синяя Греция».
Елена Колмовская, «Путешественник и сирены»
![[community profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/community.png){kind=small}
no subject
Date: 2015-08-27 17:22 (UTC)