10 книг, которые я бы взял на необитаемый остров

 Регулярно наталкиваясь в Сети на посты с названием, вынесенным в заголовок, и сам задался вопросом: а что бы взял на такой остров я? Ну, ладно, не на остров, а, например, в случае переезда в другую страну (всю-то домашнюю библиотеку ведь не перевезёшь). Побродив мимо книжных полок, довольно быстро составил требуемую по условиям игры десятку. С точки зрения многих продвинутых читателей список этот наверняка типичен и в чем-то примитивно-наивен. Но на условном необитаемом острове у меня явно не будет нужды производить на отсутствующих окружающих впечатление (вроде того, как у Гребенщикова, когда «один Жан-Поль Сартра лелеет в кармане и этим сознанием горд») – куда важней в такой ситуации окружить себя теми произведениями, что сформировали твои вкусы и предпочтения. За каждым из которых скрывается целый пласт твоей жизни, что позволит не потерять на необитаемом острове (или в другой стране) ощущения цельности и непрерывности своей личности. При прочтении которых неизбежно подтянутся сопутствующие ассоциации, протянутся ниточки к другим книгам, людям, местам и ситуациям.

Повторяю, это не рейтинг мировых литературных шедевров, но исключительно субъективная подборка, и на сегодняшний день список из десяти книг, что максимально повлияли на мои вкусы, мировоззрение, да и просто жизнь, выглядит вот так:

1.      Александр Дюма, «Двадцать лет спустя»

Дюма, наверное, первый автор, благодаря которому я приобщился к иностранной литературе. Да, до него я уже успел прочесть Кэрролла, Свифта и многих других, но то были ярко выраженные сказочники, а «Три мушкетёра» стали первой прочитанной книгой о взрослых людях реального (ну или почти реального) мира. И именно тогда я впервые столкнулся с культурным разнообразием человечества – ничего похожего на Дюма я ни тогда, ни по сию пору в русской литературе не встречал: не в наших это традициях. Тем интереснее было читать про что-то абсолютно непохожее, абсолютное иное и при этом невероятно притягательное. Именно с этой книги культура Западной Европы прочно вошла в мою жизнь. Причём, по моим личным наблюдениям, те, кто не проникся Дюма или Верном в том нежном возрасте, никогда впоследствии не отличались знанием, да и просто любопытством в отношении западноевропейской культуры. Это сейчас я уже не на словах, а именно нутром понимаю, что все люди разные, что вообще в любой стране весьма малый процент интересуется чужой культурой, но в юные годы, помню, меня здорово удивляло отсутствие энтузиазма одноклассников к этому произведению. Более того, даже сейчас, общаясь с людьми весьма широкого кругозора, иногда просто отказываюсь верить в то, что огромный «мушкетёрский» мир прошёл мимо них, соприкоснувшись с их жизнью только посредством советского мюзикла.

Но почему «Двадцать лет спустя», а не собственно «Три мушкетёра»? Наверное, из-за динамики – её в «Мушкетёрах» слишком уж много, что делает эту книгу величайшим экшном в истории литературы, но любому экшну, как правило, не хватает глубины, прорисовки. «Двадцать лет спустя» в этом смысле представляет собой гораздо более плотный текст. Приключений тут немало, но исторических и бытовых зарисовок куда больше, так что на выходе получился всесторонний и живой портрет эпохи, возможно и не существовавшей в точно таком уж виде, но после Дюма ставшей абсолютно реальной и осязаемой. Ну, и обилие бесподобного юмора, коего в первой части было гораздо меньше. Торговля д’Артаньяном соломой, протестный митинг в поддержку советника Бруселя, путешествие мушкетёров по Англии – эти сцены видятся мне ещё и шедеврами сатиры. И, конечно, подробнейшим образом описанный Париж, посетить который хочется любому читателю Дюма. Уже взрослым дядькой, прогуливаясь неподалёку от Люксембургского сада, я был просто заворожён, завидев вот такой перекрёсток:

На улице Феру в «Трёх мушкетёрах» проживал Атос, а с улицы Вожирар на дуэль с д’Артаньяном приходит Портос, а еще на этой улице состоялась дуэль д’Артаньяна с Бернажу, да и вообще много чего... Конечно, я знал о существовании даже самых настоящих книг, посвящённых Парижу мушкетёров, но одно дело листать специализированный труд, и совсем другое – просто гулять, пребывая в своих мыслях, и вдруг благодаря лишь парочке ничем не примечательных табличек оказаться заброшенным в совершенно иной мир образов и воспоминаний.

«Двадцать лет спустя» стали для меня первым «окном в Европу». Открыв эту книгу на необитаемом острове, я моментально погрузился бы как в ставшую столь важной для меня французскую культуру, так и просто в своё детство.     

2.      Жюль Верн, «Таинственный остров»

Жюль Верн также составил пласт впечатлений и ассоциаций, оставшийся со мной на всю жизнь. Вот этот двенадцатитомник, что на фотографии (его по подписке получила моя бабушка), был мною в детстве зачитан до дыр. Из обширнейшего наследия автора на необитаемый остров я бы, естественно, взял «Таинственный остров». Во-первых, где ещё как не на необитаемом острове перечитывать эту книгу; а во-вторых, именно в ней Жюль Верн максимально красочно и страстно описывает самые лучшие проявления человеческой природы – силу духа, бескорыстную верную дружбу, взаимовыручку, любознательность, здоровый дух в здоровом теле, неиссякаемый оптимизм, жажду путешествий. Никогда больше мировая литература не будет такой притягательно-светлой, и при этом не натужно светлой, как у советских пропагандистов. У шестерых колонистов нет никаких подавленных комплексов, скрытых сексуальных вожделений, они не грызутся в замкнутом пространстве, словно пауки в банке. Контраст с островом «Повелителя мух» превосходно демонстрирует разницу в мироощущении европейца XIX века и европейца века ХХ, прошедшего две страшные войны, что содрали пленку старой культуры и обнажили животное и часто просто отвратительное бессознательное. Перемены эти оказались столь значительны, что ныне Жюль Верн прочно занял место классика литературы для юношества, хотя изначально его читателями были-то самые что ни на есть взрослые. Возможность сохранить в себе как детские воспоминания, так и портрет Золотого века европейской культуры, столь милого моему сердцу, – вот для чего бы я прихватил эту книгу на необитаемый остров.        

3.      Джордж Оруэлл, «1984»

Но восторженный гимн человеку от Жюля Верна, мягко говоря, не вполне исчерпывающе описывает человеческую природу. Мрачнейший и безысходный роман Оруэлла производит ошеломляюще-отрезвляющий эффект: да, общество может быть и таким, совсем не похожим на коммуну французского прогрессиста. Впервые прочитав «1984» в девятом классе, я с тех пор не нашел, наверное, ни одной статьи сколь-нибудь видного критика или писателя, который бы однозначно похвалил эту книгу. Всю свою жизнь я читаю лениво-снисходительные поучения о том, как и в чём Оруэлл неправ, в чем его слабость как литератора, как много существует гораздо более талантливо написанных антиутопий и т.д. и т.п. Однако спустя почти 70 лет после написания эта книга является одним из лидеров продаж в США; не проходит и недели, чтобы я не встретил в московском метро человека именно с этой книгой в руках, т.е. это произведение остаётся глобальным феноменом, несмотря на все старания его критиков. Жажда личной свободы, не преувеличенное, но и не преуменьшенное значение плотской любви, само чувство любви, которые при желании легко может быть опоганено и разрушено извне, разрушена извне может быть и сама личность, какими бы качествами она ни обладала – вот главные акценты этой книги, что оказались столь близки чувствам и страхам самых обыкновенных людей, включая меня. Напоминание о том, что каждый отдельно взятый человек и общество в целом при определённых пертурбациях могут быть предельно отвратительны, не помешает ни на необитаемом острове, ни в любом ином месте.

( Read more... )

10. Бертран Рассел, «История западной философии»

Единственная нон-фикш книга в этом списке. Но воспринимается она как самый настоящий роман. Я всегда с удовольствием зачитывался и самостоятельными произведениями Рассела, но цикл его лекций, позднее переработанный в отдельную книгу, это что-то невероятно монолитное, при этом с изрядной порцией юмора, который не ожидаешь встретить в учебнике и который, несомненно, оживляет рассматриваемый автором предмет, отнюдь не делая его унылым кладбищем фактов и гипотез. Очень жаль, что у современной философии не нашлось такого литературно одарённого систематизатора, при этом совершенно чуждого интеллектуальных уловок - настолько востребованных в этом предмете сегодня, что вызвали на свет знаменитую «мистификацию Сокала».

Эту работу Рассела я выбрал в качестве основы для подготовки к экзамену по истории философии, отбросив институтские пособия. Экзамен принимал седовласый и весьма колоритный дедуля – картошка его носа была синей из-за выступающих вен, а перекуры по ходу экзамена он устраивал прямо в аудитории, просто открывая форточку и сворачивая себе кулёк бумаги, куда стряхивал пепел своей «Явы». Непосредственно передо мной сдавать историю философию отправилась девушка Таня, с параллельного потока. Тане достался вопрос про Гегеля, но незадолго до экзамена она умудрилась засветиться в фотосессии для русского «Плэйбоя» и впереди маячила съёмка уже для «Максима», потому Гегель входил в сферу Таниных интересов примерно так же, как подшивка журнала «Космополитен» в сферу интересов сурового работяги. Преподаватель не раз пытался навести Таню на нужный ход рассуждений (шёл конец года, и всем уже хотелось поскорее отстреляться, а не составлять график пересдачи), но безуспешно. Потрясённый философской незамутненностью девушки, дедуля решил максимально, как ему наверно казалось, облегчить ей задачу:

- Ну вот скажите, кто мы, люди, с точки зрения философии Гегеля?

- М-м-млекопитающие..? – неуверенно предположила Таня, призвав на помощь всю свою память.

Мне показалось, что синий нос преподавателя становится фиолетовым, а дым «Явы» застрял у него в горле.

- Вам «тройка», вы свободны, - после некоторой паузы обречённо бросил он.

И тут выхожу я в белом. Ловко жонглирую главами Рассела, что подходили под мои экзаменационные вопросы. В общем, всё идёт прекрасно. Дедуля уже берёт в руки зачётку, но вдруг решает зачем-то задать дополнительный вопрос – видимо, после Тани ему всё-таки захотелось проявить побольше пристрастия. Вопрос он выбрал про Маркса. Мне бы понять, что это не случайно, что курящий «Яву» преподаватель философии просто обязан быть истовым марксистом, но нет – я бодро отрапортовал ему соответствующую главу из Рассела. По цвету его носа, снова сделавшемуся угрожающим, я понял, что то-то пошло не так. Пытаясь исправиться, я призвал на помощь Карла Поппера, чьё «Открытое общество и его враги» я читал параллельно с Расселом. На мою беду, обширный разбор Поппером Маркса назывался «Гегель, Маркс и другие лжепророки», что несколько намекает на критическое отношение австрийского философа. Результатом всего этого стала «четвёрка», выданная, как было сказано, с большим авансом, что в следующем семестре я всё-таки возьмусь за ум.

Бертран Рассел тогда мне не слишком помог, хоть я и понял, что с точки зрения преподавателя философии разница между млекопитающими Гегеля и лжепророком Марксом составляет всего лишь один балл. Но на необитаемом острове его книга поможет не забыть о наиболее ярких мыслителях человечества, Тане и многом другом.   

***

Вот список и готов. Пробежавшись по нему ещё раз, вдруг понял, что при всём глобальном размахе указанных в нём произведений, каждое из них с каждым годом имеет всё меньше и меньше связи с современностью. Что это, старость? В 35-то лет. Или литература, а вместе с ней и все остальные виды искусства, постепенно перестают быть главными раздражителями чувств и эмоций людей ХХI века? Сказав уже, пожалуй, всё, что можно было сказать. Но этому вопросу не место в данной заметке, поскольку адекватный ответ на него занял бы увесистый том – который я наше время, естественно, никто бы читать не стал.