Роман "Путешественник и сирены", фрагмент главы 10, "Взгляд на вулкан"

(пролог, глава 1 и фрагменты последующих глав приведены в предыдущих постах)

Летом я уехал из Парижа; замысел новой книги влек меня на родину – нигде больше мне не думалось так вольно, не писалось так легко. Проследовав через Афины, но не задерживаясь там надолго, – по правде говоря, не слишком люблю Афины, многолюдные, суетливые, – я вернулся на Крит. Поиски нового жилища заняли недели три, я объездил весь остров и наконец выбрал себе дом взамен того, который продал после отъезда вдовы, – да, я нашел дом, о каком можно было только мечтать: двухэтажный, белый, одиноко стоящий на берегу моря в окружении кипарисов и лимонных деревьев. Из окон моего рабочего кабинета видна была бухта, скалы – и далее, далее – взгляду открывался необъятный морской простор; ветер гулял по комнате, вздымая легкие занавески; сад благоухал, цикады трещали; я варил себе в кухне крепчайший кофе, ставил кофейник на поднос, нес наверх, – деревянная лесенка, ведущая на второй этаж, уютно скрипела под моими ногами, – садился у окна – и едва верил своему счастью. 
Здесь я начал писать поэму, предвкушая, что работа будет долгой и радостной: связать воедино историю с современностью, философию с античной трагедией, семнадцатисложником рассказать о событиях наших дней – что может быть интересней, сложнее, заманчивей? Игра с формой, аллюзии, игра идей.      
Я был тем летом великолепно одинок, я наслаждался своим одиночеством, ибо духовные спутники – Гомер и Данте и Гемист Плифон – неизменно были со мною, а в других я не нуждался.  
Стоило лишь впрячься в это сладостное творческое ярмо – и борьба за освобождение человечества перестала меня заботить: в конце концов, каждый должен заниматься своим делом.
Сколько раз за мою жизнь мне казалось, что я наконец нашел тот великий идеал, к которому только и стоит стремиться, тот горный пик, на который обязан взойти, тот перевал, который должен одолеть, ибо за ним – прекрасная солнечная долина; но вот я взбирался на этот пик, преодолевал горную гряду – и что же? – видел только вереницу других хребтов и дальние одинокие вершины, едва различимые в тумане. Я понимал тогда, что путь Восхождения бесконечен, что прежние идеи и кумиры были только вехами на этом пути – и, оставляя их позади, я забывал о них, бросал – ради новых; но в то же самое время я знал: ничто не было напрасным. Я говорил себе тогда: сегодня я думаю так – завтра, быть может, стану думать иначе; сегодня я слушаю Будду – завтра, быть может, посмеюсь над ним. Но разве не сказал он сам, что учение его подобно плоту: оно лишь помогает переправиться через реку страданий, но не стоит тащить его за собой, когда переправа позади.
Да, было время, Будда, когда я нуждался в твоем плоту, при этом я оставил за собой право выбросить его, как только достигну другого берега, ибо, согласуясь с твоим же учением, я свободен – и от твоего учения тоже.
Здесь, на Крите, мне стали чужды и бесстрастие Будды, и одержимость Ленина. Здесь тени предков обступали меня, торжествовал радостный дух античности, здоровый, бодрый, светлый, и я вновь был эллином, ценящим силу плоти, любящим мясо жизни.
И когда старые знакомые, старые друзья изредка все же забредали ко мне, я сам удивлялся, какое удовольствие получаю от собственного гостеприимства, славной беседы, доброй трапезы.
А еще я радовал свое тело долгими заплывами; далеко в море – так далеко, что берег был не виден – ложился на спину, колыхался на волнах и чувствовал, как мало-помалу растворяюсь и сам становлюсь волной. Потом выходил, обнаженный, на пустынный берег, ощущая свое единство со всей тварью Господней, со всею жизнью, что некогда тоже вышла из воды. И дни мои текли монотонно и счастливо.

***

Бухта лежала, окруженная подковой гор, а впереди, сколько хватает глаз – открытое море. От своего дома по узкой тропе я спускался на галечный пляж в самом центре подковы. Горы по левую руку от меня походили на женские груди, одна из вершин в точности напоминала сосок. Окутанная прозрачной голубой дымкой спала правая гряда, и над нею, повторяя ее очертания, тянулась цепочка облаков.
Передний план гор был виден четко, со всеми тропинками, расщелинами, кустарником, с чередующимися слоями породы – серыми, черными, ржавыми; за ним темнела гряда повыше, уже не такая ясная, терявшаяся в дымке.
Облака плыли над бухтой, легкие невинные облака, но их тени падали на горы, и глазам открывалась удивительная картина – огромные черные пятна самых причудливых форм скользили по склонам, сползали к подножию, стекали в море, а на смену им являлись новые.
Позади, меж камней (так что отсюда, снизу, казалось – прямо на камнях) росло рядышком два кипариса – один был чуть выше другого, они напоминали молодую пару: оба высокие, стройные, тонкие, – а поодаль, метрах в десяти от них, тянулся третий, чужой им, лишний, словно отвергнутый возлюбленный, принужденный всю жизнь глядеть на их счастье и терзаться ревностью и одиночеством.
Палило солнце, благодатное и безжалостное, вечное греческое солнце, без которого моя родина непредставима, и под его лучами море вспыхивало ослепительными искрами, похожими на бенгальские огни; бирюзовое у берега, оно все больше синело вдали, пока не достигало на горизонте цвета густой синьки.
Перистые облака закрыли полнеба, они составляли теперь единый массив в форме крыла, солнце било сквозь них, и казалось – это крыло огромного сияющего ангела.
Я разделся, вошел в море и поплыл, всё удаляясь от берега, мимо скалистого острова; с моря видны были косые пласты наслоений, спускавшиеся к воде, сверху островок был покрыт желтой сухой травой, кустарником и редкими низкорослыми деревцами. Глядя на каменные плиты, лежавшие одна на другой под острым углом к поверхности моря, я думал: суша поднималась и опускалась, росла пласт за пластом, извергались вулканы, клокотала и пузырилась магма, раскалывалась земля, погружалась и вновь восставала из моря. Миллионы лет понадобились природе, чтобы сегодня мои глаза увидели бесконечный синий простор, сияющее крыло на небе, скалистый островок. У меня захватило дух: Господи, как совершенен Твой мир, как велик.
Постепенно крыло разбрасывает белые перья по всему небосводу, и они медленно рассеиваются и тают.
Покой, умиротворение, ничем не омрачаемая радость.
Я закрыл глаза, очистив мозг от мыслей, весь отдавшись ощущениям тела и представляя, что должно чувствовать земноводное – лягушка, ящерица, – или даже еще более отдаленный мой предок, ибо все живое едино в мире.

***

Уплывая в открытое море, ложась на спину и медленно водя головой – откидывая назад, поворачивая влево и вправо – я видел над собою купол, опрокинутую чашу; почувствовать ее сферическую поверхность помогали облака; распластанные в зените, они сползали по небосводу вниз, изгибались, сгущались, вытягивались туманной цепью у горизонта и наконец пропадали где-то там, за чертой – о, да, конечно, идеальная полусфера.
На облака я мог глядеть часами, бесконечная смена образов зачаровывала меня. Чувство красоты – самое чудесное, что даровано человеку; не для того ли и создан мир, чтобы смотрящий узрел его красоту – обычное желание всякого творца; пожалуй, оно не лишено тщеславия – и как это по-человечески! Или по-божески? Выходит, и впрямь, «по образу и подобию»? И увидел Он, что это хорошо. Но что толку, если некому разделить с тобой радость творения – нет, Ему нужен был кто-то другой, кто-то способный оценить. Честолюбие? желание поделиться удачей? избыток творческих сил? – неважно; главное, Он создал Смотрящего. И сейчас один такой смотрящий плывет на спине, а над ним плывут по небу клубы седого дыма, снежные хлопья, сугробы, комочки хлопка, плотная вата, нежная мягкая вата, рассыпанная крупа – манна небесная, тончайший тюль, лебяжий пух, крылья, перья, взбитые сливки; и изо всей этой зыбкой субстанции возникают, сотворяются колечки, ленты, драконы, птицы, человеческие тела и лица, забавные маленькие слоники, крылатые кони – словно кто-то безостановочно лепит Платоновы «идеальные вещи», но лепит играючи – и тотчас разрушает.
Надо мною проплывает гусиное перо, лебедь с вытянутой шеей, голова бородача, и другая – в парике осьмнадцатого века, кривоклювый орел с когтистыми лапами, за ним утёнок, морской конёк, две летучие рыбки, кудлатая собака с пушистым длинным хвостом; но у всех короткий век, все существуют от нескольких мгновений до нескольких минут. Вон кентавр понурил голову, а через полминуты голова оторвалась и несчастный кентавр растаял; вон дракон с плотным сероватым телом и зубчатым хребтом завис над самым горизонтом, но вскоре его настигает белый лев, разевает пасть и пожирает. Дольше других держится город, похожий на мираж, с крепостными стенами, дворцами, башнями – но и он в конце концов истаивает. Появляется какая-то надпись вязью (на арабском? на арамейском?), потом – просто смелые широкие мазки, будто художник пробует белую краску на голубом холсте. Но вот демиург разыгрался и принялся лепить уже что-то гротескное: медведь с тяжелыми лапами и мордой крокодила, слоненок на человеческих ногах, кошка с усиками кузнечика, длинное вытянутое по горизонтали привидение в простыне, с единственной костлявой четырехпалой рукой; а потом всё это развеял по ветру и изваял огромную – во весь купол – голубку. Я заметил, небесные птицы – излюбленная форма облачной субстанции; неудивительно, что предкам нашим чудились ангелы в небе, сонмы пернатых созданий, и где-то за их крыльями – всевидящее око Творца.  
Три стихии всегда завораживали меня: небо, море, горы, – три стихии, что существуют в вечном взаимодействии и согласии, в вечной гармонии. Небо – чистый дух, сфера идеального, символ самых высоких порывов человека. Море – сила и мощь, ярость и страсть, сама чувственность, само сердце. Горы – стойкость и верность воина, суровая правда крестьянина, благая твердь, земля, тело. Да будут они благословенны – эти трое.
( Read more... )