Роман "Путешественник и сирены", отрывок из главы 5

Все то время, что длилась моя платоническая связь, я продолжал жить с Миррой, раздваиваясь и полностью утратив внутренний покой и гармонию.
Я пытался успокаивать себя тем, что не делаю ничего дурного – не изменяю Мирре, не обманываю Таню; но внутри меня звучал чей-то ехидный шепоток: врешь, врешь – и изменяешь, и обманываешь.
Не знаю, из-за моих ли встреч с Таней или из-за угнетающего чувства вины, но только Мирра все больше раздражала меня. Я устал от ее темперамента, взвинченности, неутолимой страстности, от ее притязаний и навязчивой опеки. А еще – от запаха пота, что постоянно исходил от нее; раньше я всего лишь отмечал этот запах, теперь он стал мне неприятен. Словом, к чему лукавить – Мирра мне надоела. Наш роман начался когда-то в Берлине со взрыва похоти; моя похоть давно прошла, ее – никак не унималась.
Иногда случайно брошенный мною взгляд приводил к неприятным открытиям: я не понимал, что привлекательного мог прежде находить в этой вульгарной женщине, еще молодой, но с уже оплывшим от переедания и неумеренных возлияний лицом. 
Замечая этот мой недоуменный, а, порой, и неприязненный взгляд, Мирра нервничала, устраивала истерики и сцены, как самая пошлая буржуазная мещанка. Пытаясь заманить меня в гости к родителям, она обнаружила свои матримониальные планы, я же, отказавшись от визита, в свою очередь обнаружил полное отсутствие таковых, всё это не способствовало гармонии.
Женщина всегда остается женщиной – хоть коммунистка, хоть чекистка – все равно; она есть страшная преграда на путях восхождения мужчины к высотам духовности. Да, она бывает нам необходима – из эстетических соображений или для удовольствия, но беда в том, что она норовит повиснуть на шее, а с таким жерновом не взлетишь – остается лишь ползать по земле.
Мой прежний брак, слишком ранний и недолгий, научил меня осмотрительности, вновь совать шею в ярмо я не торопился. До тех пор, пока... но об этом – молчок. И, если я говорю о женщинах и позволяю себе отзываться в таком вот ключе – так только о тех, что явились полустанками на моем пути, и Мирра – одна из них.    
Она, между прочим, повадилась таскать меня в гости к своим друзьям, все они были давние коммунисты, в основном, с семнадцатого года, некоторые служили в ГПУ. Вечеринки  проходили всегда по одному и тому же сценарию: чай – и официальные слова, как будто бы взятые из передовиц «Правды», повышенный энтузиазм, восхищение властями; затем водка – и постепенно языки развязывались, разговор становился свободней; затем карты, снова водка – и гневные выкрики, споры, слезы. Иногда эти люди пели ужасными голосами ужасные песни (Господи, как их «веселье» отличалось от греческого!), иногда, хорошенько набравшись, рассказывали ужасные истории времен гражданской войны, с гордостью расписывали свои подвиги, подчас сводящиеся к лихому обману, подчас носящие вполне живодерский характер.
Помню один такой вечер. Крупный блондин средних лет, с белесыми ресницами и глазами снулой рыбы, рассказывал, как в двадцатом году погасил мятеж рабочих оружейного завода:
«Приезжаю, значит, и вижу: митингуют вовсю. Крик, ругань: жрать нечего, семьи голодают, не пойдем в цеха, так твою растак и разэтак, речей наслушались – хлеба давай. Что делать? Какого хлеба, откуда? Ну, думаю: надо пугнуть их, ошеломить, значит, наскоком, а заодно и обезвредить зачинщиков. И тут я давай орать: «Подлецы-мерзавцы, сообщники белых генералов, пособники Антанты! Негодяи, в этот страшный для Республики час заботящиеся о своем брюхе! Пусть они знают – каждая такая гадина будет безжалостно раздавлена мозолистой рукой рабоче-крестьянской власти!» Смотрю, притихли. Сбавил я, значит, тон и говорю: «Но я уверен, среди собравшихся сволочи нет. Ведь так, товарищи? Ведь нет среди вас предателей революции?» – «Нету, нету таких!» – кричат. А я продолжаю гнуть своё: «А знаете ли вы, что вчера ЧК нашла склад ружей в подвале такой-то церкви?» – «Как? что? почему?» – «Да, товарищи, мы нашли ружья, приготовленные врагами для расправы над рабочими». На самом-то деле, церковь расчищали под амбар, ну, и вскрыли, значит, могилы – захоронение солдат, погибших в Первой Турецкой. Могил там было двадцать, много – тридцать, и в каждой лежало ружье – старое, допотопное, отсыревшее давно. Но я не лгал. Были ружья? – были. И оттого я орал особенно убедительно. В толпе заволновались: «Неужто вражьи агенты замышляют взорвать Смольный?» Впору было рот раскрыть, ведь до чего дикая логика: ружья и взрыв Смольного – какая связь? Что у них в головах, сам черт не разберет. Но я посуровел: мол, так и есть, только говорить мне о том не велено. Тут они совсем всполошились: «Что, ЧК раскрыла новый заговор?» Я нахмурился еще строже, давая, значит, понять: тайна сия велика есть, но вы мыслите, товарищи, в правильном направлении. Одним словом, сломал я их – пошли себе в цеха как миленькие. Перед тем спели «Вихри враждебные» да еще на руках отнесли меня к моему автомобилю – как триумфатора».
Его историю встретили одобрительными возгласами:
«Ну, ты молодец, Сашка, не растерялся!»
«Когда же это наш Сашка терялся?!»
«Здорово, умно!»
«Подход надо иметь к народу, подход, я всегда это говорил», – ухмыльнулся блондин, хватил водки, поддел вилкой кусок осетрины и, отправив его в рот, принялся энергично жевать.
( Read more... )