Mar. 24th, 2019

kapetan_zorbas: (Default)
 Вторая часть «Орестеи» начинается с выступления хора плакальщиц, что заводит тему, которая впоследствии станет классикой: что-то прогнило в королевстве датском микенском:

 

С тех пор как умер государь,

Жестокий, непроглядный мрак

Дворец его окутал.

 

Видимо, когда Агамемнон десять лет отсутствовал на чужбине, дела в его полисе всё равно шли хорошо, ибо основы мира не нарушались – его верховную власть в Микенах никто не оспаривал. Но достаточно ему было погибнуть сразу после возвращения из Трои, не успев толком поруководить, как сразу же всё пошло не так. По Эсхилу такая неочевидная для нас причинно-следственная связь абсолютно прозрачна: посягательства на законную власть обязательно будут наказаны, если не мстителем, то самой природой, а переворот, совершённый Клитемнестрой с её любовником, имеет далеко идущие этические последствия:   

 

Почтения былого нет к царям.

Когда-то в плоть и кровь

Оно любому властно проникало

И, неотступное, всему наперекор

Жило в народе.

Теперь для смертных богом стал успех,

Он выше стал, чем бог!

 

Отметим со своей стороны ещё один вошедший в последующую европейскую литературу штамп, восходящий, как мы помним, ещё к Гесиоду, – противопоставление канувшего в лету золотого века подлинного благородства и беспринципной действительности. А тем временем к могиле Агамемнона с поминальными возлияниями приходит его дочь Электра:  

 

… Не найти мне слов,

Достойных возлиянья поминального.

Или бесславно, молча — ведь бесславно был

Убит отец мой — дар на землю выплеснуть?

 

По ходу «Орестеи» Эсхил проявляет себя блестящим мастером повествования и закручивания интриги, но неважным психологом. И если характер Клитемнестры ещё получается у него убедительным даже вопреки его собственным моральным установкам (вот оно, мастерство художника), то у его Электры никаких иных чувств, кроме слепого почтения к отцу, попросту нет. Вот Электра, помолясь, кратко обрисовывает ситуацию в царской семье:

 

Скитальцы мы, мы как рабы у матери,

Она себе нашла супруга нового,

Эгиста, — это он, отец, убил тебя.

Я здесь почти служанка. Брат в изгнании,

Наследства брат лишен. А те, стяжав плоды

Трудов твоих, не знают меры в роскоши.

 

Но тут случается чудо: на могиле отца Электра замечает свежую прядь знакомых волос:

 

И у меня от боли сердце замерло,

И словно бы стрела мне в грудь ударила,

И слезы покатились из очей моих

Потоком полноводным и стремительным,

Когда я прядь увидела. Никто б не мог

Из граждан здешних так отцовский холм почтить.

Не принесен же этот дар убийцею!

О да, она мне мать. Но материнских чувств

Нет к детям у нее, богоотступницы.

 

Итак, после убийства Агамемнона царица, опасаясь мести сына, удаляет его на чужбину, но оставляет при себе дочь, которая хоть и недовольна своей ролью полуслужанки, всё-таки жива и здорова, как и её брат. Электра упрекает Клитемнестру в отсутствии материнских чувств, а между тем дражайший папенька, по бесславной кончине которого она так скорбит, не слишком «славно» зарезал, словно жертвенную овцу, собственную дочь, сестру Электры, о чём последняя если и вспоминает, то несколько меланхолично и вообще своеобразно, как, например, при встрече на отцовской могиле с вернувшимся на родину братом:

 

О свет моих очей, ты четверых один

Мне заменяешь. Я отцом зову тебя,

Тебя люблю, как мать, а настоящую,

Родную мать по праву ненавижу я.

Ты как сестра мне — ведь сестра заколота.

 

Эсхил здесь отказывает девушке в праве на какие-то личные интересы: праведная дочь должна превыше всего ставить интересы даже не родителей, но отца, не смея подвергать их сомнению. С задачей дидактического характера – восславить традиции общества, где царит жёсткий патриархат – драматург справляется прекрасно, мысль его донесена предельно чётко, но происходит это в ущерб художественной убедительности. Какими такими безликими силами была заколота сестра Электры? За что любить такого отца?  Почему она столь люто ненавидит не слишком внимательную, но всё же мать, убившую столь страшного отца? Подобные вопросы в эпоху Эсхила, эпоху абсолютного примата кланово-семейных ценностей над личностными, ещё не ставились. Вот вернувшийся из изгнания Орест пытается осторожно озвучить личный мотив своей грядущей мести:

 

Ведь мы осиротели, ведь обоих нас

Прогнали прочь, лишили дома отчего.

 

Но очень быстро выясняется, что Орест всего лишь выполняет волю Аполлона:

 

Он приказал мне, не боясь опасности,

Идти на все. Чудовищными муками,

Такими, от которых стынет в жилах кровь,

Грозил он мне, коль я убийц родителя

Не накажу и смертью не взыщу за смерть.

 

Впрочем, нельзя сказать, чтобы этот грозный наказ божества встречал бы со стороны Ореста какой-то протест. По его собственному признанию, тут всё очень удачно складывается:

 

Все к одному ведет, все на одном сошлось —

И Локсия [т.е. Аполлона] приказ, и по отцу тоска,

И эта нищета, нужда проклятая…

 

Мотив Ореста, тем не менее, понятен: он лишён законного престола. Но вот Электра с обретением брата становится просто одержимой:

 

Ах, если б Зевс наконец,

Грозной десницей взмахнув,

Головы им размозжил! В стране

Снова б окрепла вера.

 

Правда, разок Электра всё же проговаривается:

 

И я молю, отец мой, и меня услышь:

Дай мне убить Эгиста. Жениха мне дай.

 

Похоже, Клитемнестра с Эгисфом, опасаясь появления у Электры мальчика, который стал бы законным наследником престола, просто оставили её чахнуть в девстве. Честно говоря, иной причины для её бесноватости, нежели бешенство матки, я просто не могу найти:

 

Ах, нужно ль вспоминать о том,

Что по родительской вине снести пришлось?

Я все простила бы. Но подлого убийства

Простить я не могу. Как лев, сурова

Душа моя. Не жди пощады, мать.

 

Собственно, ничего кроме целибата ей снести не пришлось. Но она люто ненавидит убийцу-мать, при этом не высказывая ни слова осуждения в адрес убийцы-отца. Вернее,  это Эсхил и его тогдашняя аудитория ничуть не осуждают Агамемнона, ибо в их глазах два преступления – убийство славного мужа и какой-то ничтожной девицы – уж конечно неравнозначны.

 

Но женоненавистничество, пожалуй, один из немногих по-настоящему архаичных моментов для современного читателя. Иногда в монологах хора или диалогах главных героев прорываются сентенции, которые не стесняются прямо заимствовать для своих произведений и современные авторы. Вот Орест обращается с молитвой к погибшему отцу:

 

Не дай погибнуть племени Пелопову.

Тогда ты и по смерти не умрешь, поверь.

 

И Электра вторит ему:

 

Живет в потомках память о родителях,

Давно усопших. Невод в глубине морской

Не пропадает: поплавки хранят его.

 

Мысль о том, что давно умершие предки косвенно обретают жизнь в своих потомках, а то и прямо воплощаясь в них, является ключевой, например, в творчестве Никоса Казандзакиса. Но в Микенах у нас тем временем созрел очередной заговор: Орест со своим верным другом Пиладом и свежеобретённой сестрой готовы рассчитаться с Клитемнестрой и Эгисфом. Дабы притупить бдительность последних и благополучно пробраться во дворец, Орест с Пиладом прикидываются странниками, что принесли в Микены горестную весть о якобы гибели Ореста на чужбине. К мнимым вестникам выходит сама царица, которая не узнаёт собственного сына – и снова мы вынуждены отметить, что при всех талантах Эсхила, психология явно не относится к числу его сильных сторон. При этом Клитемнестра чрезвычайно вежлива и обходительна с гостями, приглашая их во дворец, и громогласно скорбит при известии о смерти сына:

 

О горе! Все до основанья рушится!

Проклятье дома! Нам не одолеть тебя.

Ты выследило то, что было спрятано,

И, меткую стрелу издалека пустив,

Меня лишило близких. Горе, горе мне!

Теперь Орест. Казалось, он от гибельной

Ушел трясины, думала — уж он-то цел,

На избавленье от беды надеялась,

И вот конец надеждам. Не сбылись мечты.

 

Но тут Эсхил, будто испугавшись, что зритель, пожалуй, может посчитать Клитемнестру не вполне законченной злодейкой, вводит в действие старую кормилицу, которую так просто не проведёшь:

 

Эгиста мне велела поскорей позвать

К гостям царица, чтоб с мужчиной новостью

Мужчина поделился и подробнее

Все рассказал. Царица перед слугами

Прикинулась печальной, а в глазах ее

Таится смех. Обрадовали странники

Вестями госпожу. Ей счастье выпало,

А нам такие вести — боль и пагуба.

 

Всё-таки старые древнегреческие кормилицы – редкостные фурии, что мы помним ещё по «Одиссее». А здесь же вообще в качестве доказательства злодейской сущности Клитемнестры мы вынуждены положиться на внутренний голос какой-то подозрительной бабки, мотивы которой нам неизвестны. Мнимые же вестники, оказавшись во дворце и воспользовавшись беспечностью правителей, убивают сначала Эгисфа. Происходит это, как и положено у Эсхила, где-то за кадром. На сцене же Клитемнестра, заслышав разборку, спешит на защиту своего подельника:

 

Скорей! Секиру дайте мне двуострую!

Посмотрим — я убью или меня убьют.

 

Всё-таки нельзя не отдать должное силе духа этой чрезвычайно яркой женщины, чей образ, несмотря на всю древнегреческую мизогинию, выходит у Эсхила необычайно цельным, сложным и запоминающимся. На её фоне противостоящий ей Орест видится очередным скучным мстителем, у которого за душой нет никаких чувств, кроме долга и желания выполнить волю богов. Правда, после страстной мольбы матери, на этот раз узнавшей сына:   

 

Постой, дитя, о сын мой, эту грудь, молю,

Ты пощади. Ведь прежде ты дремал на ней,

Она тебя, мой сын, кормила некогда.

 

…Орест ненадолго приходит в замешательство:

 

Пилад, как быть, что делать? Страшно мать убить.

 

Но верный Пилад напоминает о наказе Аполлона, сомнения Ореста быстро улетучиваются, и кульминацией второй части «Орестеи» становится крайне динамичный диалог между матерью и сыном:

 

Орест

 

 (Клитемнестре.)

Иди за мной. Ты будешь рядом с ним лежать.

Живого — ты Эгиста предпочла отцу,

Так спи и с мертвым, коль его любила ты,

А доблестного мужа ненавидела.

 

Клитемнестра

 

Ты вскормлен мной. С тобой хочу состариться.

 

Орест

 

Убив отца, со мною будешь кров делить?

 

Клитемнестра

 

Судьба тому виною, о дитя мое.

 

Орест

 

Что ж, и тебе готовит эту казнь Судьба.

 

Клитемнестра

 

Ты не боишься, сын, проклятья матери?

 

Орест

 

Но мать меня и обрекла на бедствия.

 

Клитемнестра

 

Я в дом друзей, дитя, тебя отправила.

 

Орест

 

Я был позорно продан, сын свободного.

 

Клитемнестра

 

Какая мне корысть была тебя продать?

 

Орест

 

Мне совестно об этом говорить с тобой.

 

Клитемнестра

 

А о делах родителя не совестно?

 

Орест

 

Он воин. Сидя дома, не кори бойца.

 

Вот он – решающий довод. С точки зрения Ореста и Эсхила, воин – полноценный человек, женщина же – нет. Она не вправе ни судить мужчину, ни творить ему какую-то месть, и даже материнство не приносит ей дополнительных общественных привилегий, поскольку (и это предельно чётко будет озвучено в третьей части «Орестеи») ведущая роль в детопроизводстве в Древней Греции признавалась за отцом, высочайше доверяющим вынашивание своего семени в утробе женщины. Потому Клитемнестре остаётся лишь вздохнуть:

 

Я родила змею, змею взрастила я.

 

Однако возмездие Ореста хоть и праведно с точки зрения общественных отношений, но вступает в противоречие с более древней, ещё догосударственной семейной моралью, преступления перед которой карались зловещими Эриниями, что и предстают перед Орестом незамедлительно после убийства им матери: 

 

О, женщины ужасные! Горгонами

Они глядят. На них одежды черные.

И змеи в волосах. Бежать, скорей бежать!

… Я вижу их, для вас они невидимы.

Они за мною гонятся. Бежать! Бежать!

 

На этом эффектном многоточии завершается вторая часть трилогии, а хор как бы подводит предварительные итоги, вновь напоминая нам о трёх поколениях греха:

 

Вот и третья гроза всколыхнула дворец,

Пролетел ураган,

Пронеслась быстрокрылая буря.

Пир Фиеста — начало. Впервые тогда

Пал удар громовой. А ударом вторым

Прогремела над домом кончина царя,

Полководца ахеян, вождя кораблей,

Вероломно убитого в бане.

А сегодня и третий, спасительный, вихрь

Нас овеял. Иль это конец роковой?

Что несет, где умрет, успокоившись, гнев,

Страшный гнев родового проклятья?

 

Неплохая затравка перед окончанием, не правда ли? Так и подстёгивающая тогдашнего зрителя не опаздывать на третье отделение после небольшого перерыва.   

 

***

Помимо многочисленных прочих достоинств, «Орестея» интересна и своей разноплановостью. Мы уже отмечали схожесть первой части с современными мистическими триллерами; тематический план второй части образует то, что впоследствии станет классической трагедией – быть или не быть, убивать грешную мать или всё-таки нет. Радикально отличной от предыдущей оказывается и третья часть.

 

Итак, преследуемый Эриниями Орест добирается до святилища Аполлона в Дельфах, прося защиты у олимпийского бога, что под угрозой страшной кары наказал его отомстить за убитого отца. Здесь Аполлон погружает грозных мстительниц в сон, и потому мы можем в подробностях (глазами пифии) рассмотреть их облик:

 

И вижу вдруг: у самого Пупа Земли

Богопротивный муж сидит просителем.

Кровь каплет с рук, стекает с обнаженного

Меча пришельца. Масличную пышную

Он держит ветвь, повитую заботливо

Руном белейшим — разглядеть успела я.

А рядом с ним — чудовищный, ужасный сонм

Каких-то женщин дремлет на скамьях. Нет, нет! —

Не женщин, а горгон. О нет, Горгонами

Их тоже не назвать. Не то обличие.

Пришлось, я помню, гарпий на картине мне

Однажды видеть: пищу у Финея рвут;

С крылами те. А эти, хоть бескрылые, —

Страшней, черней. Храпят. Дыханье смрадное,

А из очей поганая сочится слизь.

 

Снова отметим чрезвычайную живописность и натуралистичность эсхиловских описаний, так и просящихся на большой экран. Воспользовавшись сном грозных богинь, Аполлон отправляет Ореста на суд в Афины, обещая ему всяческую поддержку:  

 

Я не предам тебя. Твоим хранителем —

С тобой ли рядом, или от тебя вдали —

Всегда я буду. Не спущу врагам твоим.

Гляди — в плену неистовые чудища.

Сковал их сон. Притихли твари мерзкие,

Седые дети Ночи. Не полюбит их

Ни бог, ни человек, ни дикий зверь лесной.

 

Неприкрытое отвращение Аполлона к Эриниям суть продолжение извечного в древнегреческой литературе конфликта, восходящего ещё к Гесиоду, между старым и новым поколением богов. У Эсхила эта конфронтация заиграла новыми красками: столкновение старых законов, требующих кровной мести, с законами новых и демократических Афин, порывающих с вендеттой и отстаивающих общественное судопроизводство. Олицетворяющие прежние представления о воздаянии Эринии, проснувшись и увидев, что их жертва ускользнула, приходят в ярость и не стесняются в выражениях в адрес покровителя Ореста: 

 

Бог молодой, ты старых в грязь втоптал богинь…

…Ты, бог, укрыл от нас убийцу матери.

… Кто справедливым назовет тебя?

 

… Так эти боги поступают новые,

Они теперь сидят на троне Правды,

И залит кровью трон.

 

В этих порицаниях мы видим сдающую свои позицию древнюю и некогда священную Традицию, попираемую какими-то выскочками, что пытаются установить новые порядки. В старые времена Эринии, по их собственным словам, так бы отомстили за пролитую кровь:

 

Взамен я у тебя, живого, высосу

Густой и красный сок. Из жил твоих

Я досыта напьюсь напитком страшным.

… Иссохнув, ты сойдешь под землю заживо,

Чтоб болью заплатить за боль.

 

Но старая традиция находит у молодого олимпийского бога, а вместе с ними и у афинян времён Эсхила, мало сочувствия:

 

Сюда не приближайтесь. Ваше место там,

Где, правя суд, срубают людям головы,

Скопят, глаза выкалывают, режут, жгут,

Секут, увечат, колют, бьют каменьями,

Где корчатся и завывают жалобно

Посаженные на кол. Вот веселье вам!

Вот вам потеха! Потому и мерзостен

Ваш нрав богам.

 

Возникает чрезвычайно запутанная ситуация: Орест совершает преступление против родной крови, что по старой традиции должно караться незамедлительно и страшно, но за него в лице Аполлона встаёт новый закон, который, как бы сейчас сказали, ратует за гуманизацию системы наказания и передачу этого дела на рассмотрение широкой общественности, однако при этом именно гуманист Аполлон в своё времени сподвиг Ореста на вендетту, по поводу чего между ним и Эриниями выходит весьма динамичное словопрение: 

 

Аполлон

 

Я за отца велел отмстить, не правда ли?

 

Предводительница хора

 

И новое покрыл кровопролитие.

 

Аполлон

 

Убийца шел в мой храм за очищением.

 

Предводительница хора

 

Мы спутники убийцы. Что ж ты нас хулишь?

 

Аполлон

 

Вам в этот дом являться не пристало бы.

 

Предводительница хора

 

Такая наша служба и обязанность.

 

Аполлон

 

В чем ваша служба состоит? Похвастайтесь!

 

Предводительница хора

 

Гнать от людских домов убийцу матери.

 

Аполлон

 

А если мужа убивает женщина?

 

Предводительница хора

 

Не кровное родство — вина не кровная.

 

Вот и пришла пора обозначить жанр третьей части этой грандиозной трилогии: то, что начиналось как натуралистичный экшн по мотивам всем известных мифов, по ходу развития сюжета становится первой в истории европейской литературы судебной драмой.  

 

Послушавшись Аполлона, Орест добирается до Афин, где молит о защите покровительницу города, сложность этого уголовного дела отмечает и сама дочь Зевса:

 

Нелегкое здесь дело. И не смертному

Его судить. Но тяжбу столь жестокую

И я решить не вправе. Здесь о крови спор.

Я признаю: омытым и очищенным

Ко мне пришел ты, храму не грозишь бедой,

И я тебя принять согласна в городе.

Но ведь нельзя и этих [Эриний] оттолкнуть, прогнать:

Коль тяжбу проиграют, гнев свой гибельный

Обрушат на страну, и яд их ярости

Падет на эту землю, хворь и боль неся.

Опасен выбор. Страшно мне оставить их

И страшно прочь услать. И там и тут — беда.

Но если уж такое дело выпало

Здесь разрешить, сейчас на веки вечные

Я суд назначу, клятвою связав судей.

Свидетелей зовите, доказательства

В угоду правде подкрепляйте клятвами,

А я из граждан выберу достойнейших

И приведу сюда, чтоб здесь творили суд,

Присягу памятуя и закон храня.

 

Дабы не гневить древних богинь, отстаивающих древнее право, рассудительная Афина дипломатично учреждает народный суд, торжественно напутствуя его:

 

Так слушайте устав мой, люди Аттики.

Сегодня в первый раз о крови пролитой

Идет здесь тяжба. У сынов Эгеевых

Да будет неподкупен этот суд вовек

На этом холме.

 

Начинается судебный процесс, истцами на котором выступают Эринии, подчёркивающие пагубность намечающейся либерализации нравов:

 

Древних прав святой уклад

Нынче рухнет, если тот,

Кто родную мать сразил,

Тяжбу выиграть сумеет.

Не задумываясь, люди

Убивать друг друга станут,

И родителям несчастным

От детей своих придется

Много горя претерпеть.

 

Мысль о полезности страха и обязательном наличии в государстве репрессивной системы озвучивается и самой Афиной, что при учреждении этого суда советует общественности «не изгонять из города священный страх», ибо «кто из людей земных без страха праведен». Несмотря на седую древность этой концепции, она нисколько не устарела и находит своих защитников и поныне, очень редко встречая аргументированное возражение вроде эйнштейновского «если люди хороши только из-за боязни наказания и желания награды, то мы действительно жалкие создания». Но оговоримся, что поощряя культивацию страха и системы наказаний, Афина провозглашает вовсе не произвол, но равный закон для всех, а столь любезное сердцу древнего эллина чувство меры присуще даже жутким Эриниям:

  

Ни безвластья, ни бича

Строгой власти над собой

Не хвали.

Богу всегда середина любезна, и меру

Чтит божество.

 

Далее номинально сказочная ситуация получает совсем уж светский оборот, лишний раз подчёркивая уникальность древнегреческого взгляда на мир: в статусе обыкновенного ответчика на уголовный процесс является сам бог Аполлон!

 

Свидетелем пришел я. Обвиняемый —

Проситель мой, искавший у меня в дому

Защиты. Это я очистил грешника,

И сам на суд я вышел. Соучастник я

Убийства матери его.

 

Выслушав истцов-Эриний, суд предоставляет слово обвиняемому, и здесь мы словно погружаемся в атмосферу добротного американского судебного триллера, полного красноречивой состязательности сторон:

 

Орест

 

Меня отца лишила, в мужа меч вонзив.

 

Десятая Эриния

 

Ты жив. Она же смертью искупила грех.

 

Орест

 

Ее, когда жива была, не гнали вы.

 

Одиннадцатая Эриния

 

Она убила мужа. Муж — чужая кровь.

 

Орест

 

Одной ли крови я с такою матерью?

 

Двенадцатая Эриния

 

Как чрево материнское родить могло

Преступника, клянущего родную кровь?

 

Клясть родную кровь не приветствуется даже в современном атомизированном мире, а по меркам древней общинной традиции это и вовсе страшное преступление. В попытках оправдать Ореста Аполлон, по ходу процесса превращаясь из ответчика в адвоката, пытается оспорить непререкаемую роль матери с позиций новой общественной морали и тем самым развалить обвинение Эриний, и потому нас снова ждут весьма занятные процессуальные словопрения:

 

Предводительница хора Эриний

 

По-твоему, отец важнее матери

Для Зевса? Но ведь Крона, своего отца,

Зевс заковал. Себе противоречишь ты.

Заметьте это, судьи: вы — свидетели.

 

Аполлон

 

О богомерзкий зверь, о злое чудище!

Оковы можно расковать. Найдутся здесь

Пути спасенья, снадобья отыщутся.

Но тот, кто умер, оросив земную пыль

Своею кровью, тот уже не встанет, нет.

 

Аполлон выстраивает линию защиты на том допущении, что отец куда более важная фигура, нежели мать. В подтверждение этой предпосылки он приводит довод, по нашим меркам смехотворный, но зато прекрасно иллюстрирующий приоритет отца для Эсхила и его современников:

 

Дитя родит отнюдь не та, что матерью

Зовется. Нет, ей лишь вскормить посев дано.

Родит отец. А мать, как дар от гостя, плод

Хранит, когда вреда не причинит ей бог.

И вот вам правоты моей свидетельство.

Отец родит без матери. Пред вами здесь

Паллада-дева, Зевса-олимпийца дочь.

Она явилась не из чрева темного —

Кто из богинь подобное дитя родит?

 

Этот довод к сверхъестественному, разумеется, разделяет и сама Афина, которая подаёт последний голос на этом процессе:

 

Теперь за мною дело. Приговор за мной.

И за Ореста я кладу свой камешек.

Ведь родила не мать меня. Мужское все

Мне ближе и дороже. Только брак мне чужд.

Отцова дочь я, и отцу я предана.

И потому жалеть не стану женщину,

Убившую супруга. В доме муж глава.

Орест спасен, хотя бы даже поровну

Распределились голоса.

 

При всей патриархальности такого подхода и апелляции к случаю рождения из головы бога, отметим и чрезвычайно прогрессивный момент, что станет лейтмотивом, например, самого известного судебного фильма всех времён  «Двенадцать разгневанных мужчин»: в случае распределения голосов поровну, т.е. в случае, когда суд не может доказать ни виновность, ни невиновность обвиняемого, последний оправдан, ибо лучше отпустить виновного, чем покарать невиновного. Так получает оправдание и Орест, от чего приходят в ярость Эринии:

 

О боги молодые, вы втоптали

Закон старинный в грязь.

 

И несмотря на то, что Афина напоминает о ничейном исходе противостояния, который вовсе не унижает грозных мстительниц, и тем самым заставляет их сменить гнев на милость, мы, как и некогда древнегреческие зрители, прекрасно понимаем, что приговор этот знаменует собой лишение древних богинь (а вместе с ними – и древней традиции)    их прежних полномочий. В финале этой величественной трагедии (завершающейся, кстати, непривычным для нашего понимания трагедий хэппи-эндом) побеждает новое право, закрепляющее приоритет, как бы мы сейчас сказали, международного суда Афин, а также логоса, риторики и принципа состязательности сторон:

 

… Зевс,

Покровитель искусных речей, победил.

И отныне навек состязанье в добре

Да пребудет, богини, меж нами!

 

***

Бонус, или реализм по-древнегречески

 

Среди немногих сохранившихся произведений Эсхила одно стоит совершеннейшим особняком не только в его творчестве, но и во всём дошедшем до наших дней корпусе древнегреческой трагедии. В начале этого очерка приводились слова Казандзакиса о символическом значении мифологии в искусстве древних эллинов. Но классик новогреческой литературы не вполне прав, приписывая своим пращурам нелюбовь к реализму, - произведения, основанные, так сказать, на реальных событиях на афинской сцене того времени также ставились (хотя, конечно, и не в таком объёме, как интерпретации мифов), и самым известным из сохранившихся являются эсхиловские «Персы».

 

В контексте только что закончившихся греко-персидских войн и ярого полисного национализма эллинов «Персы» особенно поражают тем, что главными и единственными героями этой трагедии оказываются именно персы. Причём заклятые враги изображаются драматургом, лично против них воевавшим, вовсе не монстрами. Вот в зачине трагедии хор персидских старейшин переживает о неясной судьбе Ксеркса, отправившегося в поход с лучшими мужами страны:

 

Так Азия вся по зову царя

Взялась за оружье, и с места снялась,

И в Грецию двинулась грозно.

Так мощь и красу Персидской земли

Война унесла.

Вся Азия-мать о тех, кто ушел,

Тоскует в слезах, тревогой томясь.

Родители, жены считают дни.

И тянется, тянется время.

 

Даже в наши продвинуто-свободные времена далеко не факт, что власть предержащие, а вместе с ними и широкая публика, оценят попытку автора вжиться в страдания врагов или их жён:

 

А в подушки пока

Жены персов слезы льют,

По мужьям дорогим истомясь,

Тихо плачут о тех,

Кто ушел на смертный бой

И оставил бедную супругу

Тосковать на ложе опустелом.

 

 «Персы» являют собой первый в европейской литературе опыт повествования как бы от лица антагониста, демонстрируя как смелость и новаторство самого Эсхила, так и готовность его аудитории видеть в этих героях не чудовищ, какими их всегда стремится представить обязательная во все времена пропаганда, но людей – причём максимально похожих на аудиторию автора, даже в ущерб реальному положению дел. Вот, например, описание даров, приносимых для персидских жертвоприношений:

 

... я из дворца пришла

Пешком, чтобы того, кем сын мой зачат был,

Почтить надгробной жертвой. Молоко несу

Я от коровы беспорочной белое,

И мед прозрачный, пчел трудолюбивых дар,

И эту воду ключевую, чистую,

И этот благородный, неразбавленный,

Лозой, когда-то дикой, порожденный сок.

И золотые, спелые, душистые

Вечнозеленых масличных дерев плоды …

 

Это испокон веков традиционные продукты именно греческого сельского хозяйства. Временами Эсхил настолько увлекается в изображении персов самими настоящими греками, что герои этой трагедии на полном серьёзе называют себя варварами, т.е. озвучивая именно греческое межевание народов на эллинов и всех остальных, говорящих на странных вар-вар языках. В момент апогея трагедии, когда перед хором персидских старейшин предстает гонец, несущий страшную весть о национальной катастрофе («О персы: войско варваров погибло все»), такой перенос порождает невольную ухмылку. Впрочем, столь удивительное изображение врага и противника почти во всём как равного, возможно, связано с тем, что Эсхил считает персов не просто соседями, но и отчасти родственниками, устами хора персидских старейшин возводя генеалогию персов к знаменитому герою древнегреческой мифологии: 

 

Что с Ксерксом-царем? Где Дария сын,

Чей предок, Персей,

Название племени нашему дал?

 

Вся сюжетная линия «Персов» посвящена лишь одному – мучительному ожиданию жён и родителей воинов известий о судьбе последних, отправившихся в далёкий поход. И по ходу развития этого сюжета в персах не остаётся уже совсем ничего иностранного: они отправляют культы, среди прочего, Гее и Гермесу, тень царя Дария является явно из греческого Аида… Можно посчитать это некоей наивностью, незрелостью литературных форм, а можно – осознанным приёмом, к которому прибегали, в частности, фламандские художники, изображая рождение Христа в каких-то снегах на фоне характерных ветряных мельниц; или современные театралы-модернисты, в постановках которых эпические герои древности вполне могут щеголять по сцене в драных джинсах и бейсболке. В конце концов, требования к дотошной реконструкции той или иной эпохи  возникли в мировом искусстве совсем недавно, в основном, с развитием документального кино.

 

Но ближе к концовке нам становится понятен хитроумный замысел Эсхила – воспеть славную победу греков устами противника, поверженного и потому изображённого даже более благородным, чем он в действительности являлся, и тень царя Дария озвучивает саму суть произведения:  

 

Войной на греков не ходите в будущем,

Каким бы сильным войско наше ни было:

Сама земля их с ними заодно в бою.

 

При этом столь прямолинейные посылы чередуются с невероятно образной поэзией, особенно в части изображения бедствий, постигших проигравших:

 

Носит волною морской тела,

Жадно немые чада пучин

Трупы зубами рвут на куски!

Полон тоски опустевший дом,

Горем убиты мать и отец,

Сына-кормильца у стариков

Отняли. Вот и до них дошла

Страшная новость.

 

Трагедия завершается бесславным возвращением во дворец поверженного сына Дария Ксеркса, и тут Эсхил всё-таки оставляет попытки объективности: проигравший натурально вопит в своём горе, а хор персидских старейшин подводит итоги войны и поёт гимн афинской демократии:

 

Азия больше не будет

Жить по персидской указке.

Больше не будут народы

Дань приносить самодержцам,

В страхе не будут люди

Падать наземь. Не стало

Царской власти сегодня.

Люди язык за зубами

Сразу держать перестанут:

Тот, кто свободен от ига,

Также и в речи свободен.

 

Но такие замечания никак не умаляют главного достоинства «Персов» – поразительной, учитывая суровые нравы и запредельный милитаризм той поры, и для своего времени невероятно новаторской попытки вжиться в шкуру чрезвычайно непохожего врага вместо того, чтобы традиционно изобразить его нелюдем. И сам факт написания этой трагедии столь популярным драматургом и её, очевидно, благосклонный приём публикой свидетельствует о поразительно высоком культурном уровне афинского общества той поры в сравнении с империями Востока. Общества, что умело в моменты грозных вызовов сохранять самый широкий взгляд на мир, словно руководствуясь прощальным напутствием Дария, превратившегося у Эсхила в подлинного эллина:

 

… Даже среди горестей

Душе дарите радость каждодневную,

Ведь после смерти счастья и в богатстве нет.

kapetan_zorbas: (Default)
 «Если произведение искусства вызывает споры, — значит, в нем есть нечто новое, сложное и значительное».

Оскар Уайльд

 

«Если литературное творчество представить как процесс преобразования абстракции в конкретику, возможны три типа такого сочинительства: перевод старой (известной) абстракции (темы или тезиса) посредством архаичной литературной техники (то есть персонажей, событий и ситуаций, уже не раз использованных для той же темы, того же самого перевода) — сюда относится большая часть популярной халтуры; пересказ старой абстракции с помощью новых, оригинальных литературных средств — это большая часть хорошей литературы; создание новой, оригинальной абстракции и перевод ее с помощью новых, оригинальных средств — под этот пункт, насколько мне известно, подпадает только мое творчество и моя манера писания романов».

Айн Рэнд

 

Будучи давно наслышан об этом произведении, что регулярно признаётся в США одним из самых значительных романов ХХ века, я всячески откладывал своё с ним знакомство, начитавшись строго полярных отзывов. Большая часть отечественных рецензентов именует жанр «Атланта» не иначе как «капреализмом», т.е. находит книгу пропагандистским производственным романом, полным тех же клише, что и советская литература, только с противоположным идеологическим знаком, что не вызывало у меня желания взяться за прочтение этого 1400-страничного фолианта. Не сильно обнадёживали и положительные отзывы, полные выражений вроде «эта книга перевернула мою жизнь», «самое значительное произведение всех времён», «это для избранных, а не для быдла» – люди, чью жизнь и мировоззрение способна перевернуть всего лишь книга, пусть даже и ловко написанная, кажутся мне экзальтированными и неуравновешенными фанатиками, мнение которых также не слишком релевантно. Хвала долгим новогодним праздникам, как нельзя лучше настраивающим на ленивое прочтение чего-то бесконечного – так, наконец, я и осилил самолично «Атланта», отметив, что истина как всегда где-то посередине: популярные в Рунете чёрно-белые отзывы совершенно не дают представления об этой действительно незаурядной, но и очень неровной книге, в которой сильные и чрезвычайно удачные моменты чередуются с откровенным китчем. Рецензий умеренного и срединного толка, отмечающих не только недостатки, но и достоинства «Атланта» (и наоборот) в Рунете немного, и касается это не только романа Айн Рэнд, но и любого мало-мальски политизированного феномена (а «Атлант» книга, в первую очередь, идеологическая), потому мои пять копеек по теме точно не будут лишними.

***

Чёрно-белое восприятие «Атланта» задаёт и сама его автор с первых же страниц первого тома, на которых мы знакомимся с главными героями, крупными промышленниками реального сектора экономики. Конфликт обозначен предельно чётко и контрастно, какие-либо полутона в нём отсутствуют: целеустремлённая, собранная и одержимая своей работой Дагни Таггерт против её родного брата Джеймса, который хоть и является номинальным руководителем крупнейшего оператора железнодорожных перевозок в стране (в мире «Атланта» этот вид транспорта на порядок важнее авиации), но по сути это вялый и пропитавшийся левыми идеями несобранный человечек не на своём месте – успех семейного бизнеса целиком обязан талантам Дагни. Она запойно работает с 16-летнего возраста, исключительно цельная и щедро одарённая личность, да ещё и красавица, внимания которой добиваются самые завидные кавалеры высшего общества. Ситуация здорово напоминает американскую комедию «Близнецы», в которой одному из братьев в результате медицинского эксперимента передались лишь положительные телесные и духовные черты, а другому – сплошь отрицательные (Джеймс тоже отвратителен не только ментально, но и физически). В эпиграфе я привёл те амбиции, которыми руководствовалась Айн Рэнд в ходе написания своей эпопеи. Да, у «Атланта» немало достоинств, но вот «создание новой, оригинальной абстракции и перевод ее с помощью новых, оригинальных средств» у автора категорически не задалось – порой складывается впечатление, что читательский опыт Айн Рэнд закончился где-то на романах Жюля Верна, из которых этот наивный романтизм середины XIX века практически без всяких адаптаций перекочевал на сто лет вперёд, в эпоху куда более скрупулёзной прорисовки характеров, и именно этот момент делает «Атланта» максимально уязвимым для критики. Но перед дальнейшим подробным разбором дадим ещё раз слово самому автору:

«Я создаю впечатление философа, теоретика и романиста. Однако мои интересы в большей степени обращены к последней ипостаси; первая служит для меня лишь средством для реализации художественных замыслов; абсолютно необходимым средством, но, тем не менее, всего лишь средством; все воплощается в романе. Вот поэтому, я думаю, идея написания философского труда и показалась мне скучной. В такой книге я должна была бы доказывать, обосновывать читателям свои принципы. В романе же я, напротив, ставлю цель создать желанный для меня мир и жить в нем в процессе его создания; дополнительным результатом моей работы является открытость этого мира для каждого, но лишь в той степени, в какой человек готов принять мою философию».

Забегая вперёд, отметим, что от образа философа-теоретика Айн Рэнд избавиться не удалось: несмотря на все преследуемые ею и указанные выше цели, её главный труд получился страшно разросшимся философским трактатом на тему этики, оформленным под художественную литературу при помощи крайне слабых изобразительных средств.

***

Поначалу «Атланту» ещё удаётся производить впечатление более-менее добротной художественной литературы. Первые два тома этого монументального трёхтомника написаны довольно лихо, наподобие остросюжетных производственных бестселлеров Артура Хейли. Рэнд рисует перед современным ей читателем картину возможного будущего Соединённых Штатов, которые вслед за Европой постепенно перенимают идеи социализма и культурного релятивизма. Идеологические столкновения практически всегда проходят в кругу отдельно взятой семьи: например, в то время как талантливый учёный и по совместительству сталелитейный магнат Генри (Хэнк) Риарден бьётся в поте лица на своём заводе над созданием нового чудо-сплава, его жена Лилиан организует что-то вроде литературного салона, на котором присутствующие властители дум регулярно озвучивают следующие сентенции:

«Что есть человек? Всего лишь горстка наделенных манией величия химикалий. Метафизические претензии человека нелепы. Этот жалкий комок протоплазмы, полный уродливых и мелких концепций, посредственных и не менее мелочных чувств, воображает себя значительным! Именно в этом, на мой взгляд, и коренятся все горести мира. Философы прошлого судили поверхностно. И на долю нашего столетия выпало заново определить цель философии. Она заключается вовсе не в том, чтобы помочь человеку определить смысл жизни, но в том, чтобы доказать, что такового не существует вовсе».

 Рэнд не скрывает своего отвращения к подобным концепциям, всякий раз издевательски описывая соответствующего оратора:

 «Этот британский прозаик с мировой славой обрел популярность тридцать лет назад, и с тех пор никто больше не читал его писанины, но все держали его за живого классика. Его считали глубоким мыслителем за изрекаемые им фразы вроде: «Свобода? Давайте не будем толковать о свободе. Свобода недостижима. Человек никогда не сможет освободиться от голода, холода, болезней, несчастных случаев. Он никогда не освободится от тирании природы. Так стоит ли отвергать тиранию политического диктата?» Когда вся Европа ввела в практику провозглашаемые им идеи, писатель перебрался в Америку. С годами его литературный стиль и его тело приобрели дряблость. К семидесяти годам он стал тучным стариком с крашеными волосами и циничными манерами. Свои высказывания он частенько разбавлял цитатами из «Упанишад» относительно тщеты всех человеческих усилий».

 Знакомые персонажи, часто встречающиеся и ныне, не правда ли? Томные интеллектуалы-буддисты, ловко жонглирующие ничего не значащими словесами. Или вот ещё один литературный лидер века, «невзирая на то, что ни одна из написанных им книг не была продана тиражом больше трех тысяч экземпляров»: 

 «Моральные принципы, свободная воля, достижения, торжество добра, героизм в изображении человека – все это теперь выглядит откровенно смешно. Истинная сущность жизни – страдание. Поражение и страдание. Люди же бывают счастливы хотя бы иногда – это заблуждение исповедуют натуры поверхностные».

 Ну как тут не вспомнить, например, одного датского кинорежиссёра, фильмы которого с завидной регулярностью проваливаются в прокате, редко отбивая простые затраты на производство, но которому всякий раз истеблишмент в лице разного рода культурных фондов, спонсируемых в конечном счётом государством, выделяет средства на новые картины, лейтмотив которых неизменен: «Скорее бы мы все уже сдохли».

 Воцарившейся столь гнилой интеллектуальной атмосфере поначалу пытаются противостоять немногочисленные люди разума: изобретатели, производители материальных благ, трудоголики – т.е. те самые атланты, на которых, по мнению Айн Рэнд, и стоит мир. Их философия не столь витиевата и велеречива, восходя к классической протестантской этике, но её практические достоинства неоспоримы:

 «Дагни, в жизни нет ничего важнее, чем то, как ты делаешь свою работу. Ничего нет. Это самое главное. И твоя сущность проявляется именно в этом. Такова единственная мера ценности человека. И все этические принципы, которые пытаются затолкать тебе в глотку, имеют не больше цены, чем бумажные деньги, с помощью которых жулье пытается лишить людей их добродетелей. Один лишь принцип компетентности способен стать основой того морального кодекса, который можно приравнять к золотому стандарту».

 Ты есть то, что ты делаешь; всё прочее – лирика. Такая прямолинейность многих, естественно, раздражает, но просто отмахнуться от этого соображения как от устаревшей банальности не так-то легко, особенно в современной России, где любой обыватель, напичканный целой россыпью кроссвордной информации, любой бездельник и по совместительству доморощенный «философ» легко объяснит вам, что революцию здесь устраивали жидомасоны, американцы никогда не высаживались на Луне, а экономическому процветанию страны препятствуют зловещие планы Мирового правительства. Однако нельзя не отметить, что рост такого рода «знаний» прямо коррелирует с упадком профессионализма в отдельно взятой профессии, и каждого из нас сейчас обслуживают политически подкованные врачи, не способные поставить диагноз, широко эрудированные слесари, кои не в состоянии нормально заварить батарею и т.д. и т.п. Как человек, не имеющий богатых родственников, начавший трудовую деятельность еще с института, всегда получавший работу исключительно в конкурентных условиях (через сайты трудоустройства) и положивший 20 лет на то, чем занимаюсь, я, хоть и скрепя сердце, готов согласиться с тем, что я – редактор-переводчик, не больше и не меньше, поскольку все остальные мои таланты и попытки либо не материализовались вообще, либо материализовались в несравнимо более скромном масштабе по сравнению с основной профессией. Однако и мне неприятно выслушивать мотивационные спичи от людей неопределенного рода занятий, редко когда занимавшихся долгой, методичной и рутинной работой, которую они при этом прославляют. Дагни Таггерт вкалывает на своей железной дороге как проклятая, но это никак не сказывается ни на её внешности, ни на здоровье – от бесконечных, подчас до глубокой ночи, сидений за рабочим столом у неё не осунулось лицо, не появились морщины, не развилась близорукость или свойственный сидячей работе остеохондроз, т.е. автор здесь прославляет то, чего никогда не испытывала на собственной шкуре. Профессионализм – безусловно добродетель, но добродетель эта требует каждодневных усилий и каждодневных же отказов практически от всего, что не укладывается в её узкую колею, потому супер-разносторонние и успешные во всём, за что берутся, да к тому же прекрасные душой и телом герои «Атланта» у любого профессионала в своём деле вызывают лишь ухмылку. Однако это никак не опровергает того факта, что если человек не является в чём-то профессионалом, для всего остального мира, за исключением своей семьи, он оказывается попросту никем. Возможно, жёсткость и бескомпромиссность этой позиции и обусловили львиную долю отрицательных рецензий на «Атланта», ибо сознавать такое о себе слишком многим не по вкусу.

***

 «Кем бы мы ни были – мы движем миром, и нам вести его вперёд», – говорит в начале романа один из «атлантов», сталелитейный магнат и ученый-практик Хэнк Риарден. Но во втором томе на место «атлантов»-промышленников приходят бюрократы, государственные служащие, «аристократия блата», как называет их сама Айн Рэнд. Очень точное определение их сущности в любую эпоху – ибо там, где идею бизнеса, извлечения прибыли, сменяет идея «справедливого распределения», незамедлительно появляется «телефонное право» и расцветает коррупция. И если бы только это! Подбор служащих ведется теперь не на основе их профессиональных качеств, умений и знаний – но по степени их «полезности», то есть лояльности руководству. Результаты поистине ужасны: на ключевые посты назначены полные ничтожества, тупые, трусливые, неумелые, обладающие лишь одной «способностью» – ползать на брюхе перед начальством. Вся властная вертикаль выстроена единообразно: каждый на своем месте – грубый тиран для подчиненных, подобострастный раб вышестоящих. Единственным средством решения проблем является издание как можно большего количества запретительных законов, регулирующих правил и прочих бумажек. Причём власти часто даже заинтересованы в нарушении установленных ими же запретов, поскольку таким образом можно получить целую нацию нарушителей, а значит – держать множество людей в постоянном страхе наказания за фактически спровоцированные преступления. Естественно, такой принцип управления приводит страну к экономической катастрофе.

 И если «акулы капитализма» всегда были готовы взять на себя ответственность – и брали ее, оперативно принимая решения, отдавая команды, отвечая за все последствия – деньгами, собственностью, головой, то правительственные «левые» бюрократы ищут любые лазейки, чтобы НЕ принимать решений, переваливая этот груз и сопутствующую ответственность друг на друга по нисходящей линии бюрократической ветви, так что в конце концов виноватым оказывается в прямом смысле стрелочник.

 Этот принцип всеобщей безответственности великолепно раскрыт в одном из самых «ударных» эпизодов романа – описании страшной катастрофы в железнодорожном туннеле. Большой и подробный эпизод написан динамично, ярко и держит читателя в неослабном напряжении.

Изношенность путей и подвижного состава и связанная с ними сперва небольшая авария оборачивается задержкой экспресса, что вызывает ярость торопящейся на партийный съезд «крупной столичной шишки»; далее следуют: ужас, метания и беспомощность чиновников, усталое равнодушие непосредственных исполнителей их противоречивых или заведомо невыполнимых приказов, неразбериха, вызванная всеобщей некомпетентностью, бегство всех сколько-нибудь порядочных работников, отказавшихся выполнять опасные и преступные распоряжения, согласие единственного отчаянного (ибо пьяного) машиниста – и как результат взрыв двух поездов в туннеле и гибель всех пассажиров, включая ту самую «шишку».

 Айн Рэнд завершает эпизод не менее хлестко, развивая идеи всё-таки существующей коллективной ответственности и «отложенного штрафа», которые находит вполне справедливыми:

 «Говорят, что катастрофы – дело случая, и нашлись бы люди, сказавшие, что пассажиры «Кометы» не виноваты и не отвечают за то, что с ними случилось.

 В спальном отделении вагона номер один ехал профессор социологии, который учил, что индивидуальные способности человека не имеют значения, что индивидуальные усилия тщетны, индивидуальная совесть — бесполезная роскошь, что не существует ни индивидуального разума, ни характера, ни достижений и что все на свете — результат коллективных достижений, и что значение имеют массы, а не личность.

В седьмом купе вагона номер два ехал журналист, писавший, что применение принуждения «во имя благих целей» вполне морально и достойно. Он свято верил в действенность физической силы — можно ломать жизни, душить амбиции, признавать виновным, сажать в тюрьму, грабить, убивать, — все во имя идеи «благого дела».

Профессор экономики из второго купе вагона номер девять оправдывал ликвидацию частной собственности, объясняя это тем, что разум не имеет значения в промышленном производстве — разум человека обусловлен материальными орудиями, неважно, кто управляет фабрикой или железной дорогой, это просто вопрос захвата механизмов.

Домохозяйка из девятого купе вагона номер двенадцать верила, что имеет право избирать политиков, о которых ничего не знала, контролировать гигантов индустрии, в которых ни бельмеса не смыслила.

Мужчина из купе «А» вагона номер шестнадцать, гуманитарий, как-то сказал: «Способные люди? Меня не волнует, почему их заставили страдать. Их необходимо штрафовать, чтобы поддержать неспособных. Откровенно говоря, меня не волнует, справедливо ли это. Я горжусь тем, что не имею снисхождения к способным, когда речь идет о нуждах малых сих».

Женщина из спального вагона номер десять уложила спать двоих детей на верхнюю полку, закутав, чтобы уберечь от сквозняков и толчков. Ее муж на государственной службе обеспечивал исполнение директив, и она полностью оправдывала это, говоря: «Мне все равно, это коснется только богатых. В конце концов, я должна думать о детях».

Адвокат из спального отделения вагона номер тринадцать имел обыкновение говорить: «Кто? Я? Я приспособлюсь к любой политической системе».

Там еще много таких личных историй, я привёл лишь семь из четырнадцати.

 «Все эти пассажиры не спали, – заканчивает Айн Рэнд. – Но в поезде не нашлось бы ни одного человека, который в той или иной мере не разделял их идей».

 Расплата настигла всех – за общую жизненную позицию, за слова, даже за мысли. Бескомпромиссная тётка, что и говорить. Так ли уж она права – решайте сами.

***

Рассматривать же этот роман как собственно произведение художественной прозы, с точки зрения психологизма, литературного стиля etc. – занятие хоть и неблагодарное, но довольно забавное.

 Все его герои-предприниматели (из числа удачливых, то есть «атлантов») хороши необыкновенно: телесное совершенство и духовная возвышенность (несмотря на декларируемый эгоизм) просто поражают воображение. Мужчины высоки, поджары, стройны, сильны, их лица прекрасны, глаза сверкают, волосы переливаются на солнце. Дагни – миниатюрна, хрупка, элегантна, наконец, чертовски красива. Кроме нее достойных женщин в их мире нет. Просто нет. Из четверых героев-мужчин трое – в разное время её любовники, безропотно уступающие друг другу честь оказаться с ней в постели (жаль, не все четверо). Впрочем, есть и четвертый воздыхатель, её помощник, но тот калибром помельче и ни на что не смеет претендовать.

Психологически всё это настолько беспомощно, что вызывает смех.

Эротическая эпопея Дагни в трехтомном романе развивается следующим образом:

Первый любовник (друг детства и юности), наследник богатого знатного рода, Франсиско д’Анкония, загадочный, утонченный, искушенный красавец, из «идеологических соображений» играет роль плейбоя, но в третьей части романа «саморазоблачается» и сообщает Дагни, что все последние 12 лет со дня их разлуки, вообще не вступал в интимные отношения, а любил и любит только её (ей-богу, здесь какие-то тайные комплексы писательницы). Что касается его разглагольствований о женщинах, достойных и недостойных, – увы, увы автору: это не мужской взгляд – скорее, представления романтической девочки-подростка. Я уже отмечал, что в плане прорисовки глубины характеров Айн Рэнд остановилась где-то на эпохе Жюля Верна – приблизительно из той же славной поры в её роман перекочевали и соображения касательно взаимоотношений полов: Фрейд? бессознательная и бесконтрольная страсть? импринтинг? фетишизация, в той или иной степени свойственная каждому из нас? Не-а, не слышали. По Айн Рэнд, сексуальный выбор человека — результат и сумма его базовых убеждений, т.е. продукт разума. Очень наивный, «сине-чулочный» взгляд, причём по меркам даже не нашим, а  современников писательницы.

Второй, сталелитейный магнат и изобретатель Хэнк Риарден, единственный более или менее живой человек среди всех этих эльфических персонажей, не только любовник, но соратник («тут у неё любовь с интересом»), чью семью Дагни разбивает, внезапно с легкостью соглашается, что третий достойнее. Ибо третий – не кто-нибудь, а сам Джон Голт. Этот таинственный красавец-полубог Джон Голт – вообще не человек, а какая-то схема. Между прочим, оказывается, он 10 лет работал у ничего не подозревающей Дагни простым рабочим, чтобы только быть с нею рядом (и тоже, разумеется, никаких других женщин – вот так вот!). Внезапно вспыхнувшая к нему страсть Дагни не то, что неубедительна –  кажется невозможной, ведь образ Голта абсолютно лишен «плоти», это всего лишь ходячий принцип.

Франсиско д’Анкония, долго не теряющий надежды, сперва смиряется, что его место занял Риарден, потом смиряется, что на место Риардена заступил Джон Голт. Такие вот эгоистично-альтруистичные «акулы капитализма». Кроме того, все трое дагниных любовников восхищаются друг другом и от души друг друга любят. Сам я судить не берусь, но женщины из числа родных и близких уверяют: такой чепухи даже Донцова не писала.

В противоположность прекрасным капиталистам-«атлантам» отрицательные персонажи мерзки не только душевно, но и физически: пухлые, жирные, низкорослые, лысые, неуклюжие, с потными подмышками, кривыми ногами, противными рожами, визгливым голосом (наверняка я что-то забыл, но, в общем, все они уроды). Есть, правда, плохая красивая женщина, жена Хэнка Риардена, но она компенсирует красоту подлостью – так гадить мужу, так предавать его, так изводить и унижать (причем, ещё до его измены), это мало кому по плечу. Просто патологическая гадина.

Вообще с близкими бедняге Хэнку не повезло. Злобное неблагодарное семейство – мать, брат, жена – паразитирует на нем, при этом его же обвиняет в бездушии, эгоизме, алчности и т.д. и т.п. Говорят гадости, устраивают сцены, клянчат деньги, а получая, тут же снова стараются побольнее уколоть, словом, кусают руку дающего – и продолжается это годами. А измученный этой бесконечной низостью благородный капиталист содержит их и терпит, терпит – до самой середины третьего тома.

***

Но вот что интересно: если с психологией личных отношений у Айн Рэнд дело обстоит просто плачевно, то по части социальной психологии – она весьма и весьма сильна.

Несмотря на все усилия отдельных талантливых одиночек, идеи человеческой ничтожности и бессмысленности бытия в мире «Атланта» постепенно одерживают верх хотя бы в связи с многочисленностью их адептов. Всё это приводит к непрерывно возрастающему давлению на «атлантов», ущемлению их интересов и, как следствие, жесточайшему экономическому кризису, выход из которого полевевшее правительство видит только в одном – всеобщей уравниловке и плановой экономике. Правительство вводит так называемый закон «равной доли», по которому каждому промышленнику определенной отрасли полагаются равные ресурсы, каждый должен производить не больше и не меньше, чем остальные, и, разумеется, ни в коем случае не лучше; никто не имеет право внедрять на своем предприятии новые разработки и технологии, а уже имеющиеся становятся всеобщим бесплатным достоянием, ну и так далее – там еще много такого рода законотворческих озарений, вплоть до полного уже «благотворительного» безумия: промышленников обязывают одновременно снижать цены и повышать зарплаты, а также брать на работу все большее количество не нужных производству людей, дабы эти мнимые работники могли содержать семьи, включая дальних родственников. «Акулы капитализма» при таком раскладе, воспринимаемом ими как издевательство над здравым смыслом, массово бросают свои предприятия и таинственно исчезают (подстрекаемые, как потом выяснится, непреклонным Джоном Голтом), а на их место заступают управленцы нового типа, полные вроде бы благих намерений.

Собственно, такие тенденции в обществе, созданном фантазией Айн Рэнд, наметились уже задолго до принятия закона «равной доли», а «первопроходцами» на этом славном пути стали наследники одного почившего владельца завода. И вот как они о своем опыте рассказывают:  

«Мой отец был плохим человеком, его не интересовало ничего, кроме бизнеса. У него не было времени на любовь, его занимали одни только деньги. Мы с братьями обитали в совершенно другой плоскости. Мы стремились не производить всякие железки, а творить добро. Мы пришли на завод с новым, великим планом. Но мы потерпели поражение из-за жадности, эгоизма и низменной, животной природы человека».

В чем же заключался этот их план? Да в реализации небезызвестного принципа: от каждого по способности, каждому по потребности, т.е. в построении коммунизма на «одном, отдельно взятом» заводе, и вот как он реализовывался: все, начиная с уборщицы и кончая президентом, получали одну и ту же зарплату – необходимый минимум, а дальше регулярно проводились собрания, на которых каждый излагал свои нужды и коллектив решением большинства устанавливал потребности и способности каждого. В зависимости от потребностей назначались премии, а в зависимости от способностей – штрафы. Ну, ясное же дело, что более способный обязан и больше работать, а в случае, если собрание считало, что он мог бы и получше поднапрячься, его штрафовали. Неспособный же, неловкий, недужный, но имеющий большие потребности, получал премию.

«Таков был наш план. Он основывался на принципе бескорыстия. Он требовал, чтобы люди руководствовались не личной выгодой, а любовью к братьям своим».

При всех художественных недостатках «Атланта» его публицистически-критическая часть читается весьма бодро, особенно для человека, ещё заставшего существование первого в мире государства рабочих и крестьян, из которого в середине двадцатых годов посчастливилось сбежать самой Айн Рэнд. Её критики прокоммунистического толка напирают на политическую ангажированность романа и его пропагандистскую суть. Но, положа руку на сердце, так ли уж неверно она описала экономические последствия отказа от личной выгоды ещё в ту эпоху, когда финал СССР не мог предугадать ни один фантаст? Вот итог блестящего вышеизложенного плана, противоречащего самим основам мотивации труда, озвучивает один из работников этого, естественно, обанкротившегося завода:

«Нужно ли мне говорить, что случилось потом и в кого стали превращаться мы, те, кто раньше были людьми? Мы стали скрывать свои способности, замедлять работу и пристально следить за тем, чтобы не сделать дневную норму лучше или быстрее соседа. Чтобы разрушить человека, нет средства вернее, чем поставить в положение, когда его целью становится не добиться наивысшего результата, а день за днем работать все хуже. Это доконает его куда быстрее, чем пьянка, безделье или зарабатывание на жизнь мелким воровством. Но у нас не было другого пути, кроме как демонстрировать профнепригодность. Единственное, чего мы страшились, было обвинение в одаренности».

«Любовь к братьям? Вот когда мы научились ненавидеть братьев впервые в жизни». Лютая ненависть и зависть расцвели именно потому, что подачки, получаемые одними, приводили к жестокому ограничению других. «Мы стали следить друг за другом, в надежде уличить во лжи, в притязаниях на незаслуженные нужды, чтобы урезать чужие пособия на следующем собрании».

Уже за одну эту политическую прозорливость «Атлант» заслуживает прочтения. А жюльверновская наивность его изобразительных средств может оказаться и плюсом, делая это произведение скорее романом для юношества. Лично мне кажется, что включение его в школьную программу на территории бывшего СССР было бы нелишним – хотя бы просто для того, чтобы оттенить всё это однообразие литературы социалистического толка. Помню, как в середине 90-х нам, десятиклассникам, задали сочинение на тему чеховского рассказа «Крыжовник». Идея сего произведения была прозрачна как слеза: некий мужик всю свою жизнь потратил на осуществление ничтожно-мещанской мечты – обзавестись собственным имением и непременно кустами крыжовника; после долгих лет упорных усилий он заполучает желаемое, но ягоды крыжовника оказываются жутко горькими, что, впрочем, не мешает незадачливому садоводу вопреки всему нахваливать их несуществующую сладость. Я тогда был единственным в классе, кто не стал гневно клеймить злостного индивидуалиста, задавшись вопросом: а на каком, собственно, основании нужно презирать этого человека? Он кого-то убил? Украл этот крыжовник? Нет же, сам вырастил. Да, он никому в жизни не сделал ничего хорошего, но также не сделал и ничего плохого, что немаловажно. Вот такая у него была цель – это его жизнь и его личное дело. 90-е при всех их минусах были эпохой поощряемого плюрализма, потому тогдашняя преподавательница литературы поставила-таки мне «пятерку», сопроводив её, правда, комментарием, что очень разочарована ходом моих мыслей.

Но если задача школы, как это декларируется, есть по возможности дать учащимся в сжатом виде весь существующий на соответствующий момент спектр человеческих знаний, то «Атлант» попросту обязан оказаться в пост-советской школьной программе, особенно в свете происходящего на наших глазах Ренессанса этих некогда оглушительно рухнувших концепций, и здесь мы снова отдадим должное Айн Рэнд, которая слово в слово предсказала будущие оправдания адептов обанкротившейся коммунистической идеи: «план потерпел неудачу, поскольку … отдельно взятое сообщество не может преуспеть посреди алчного, эгоистичного мира, а план-де был благородным идеалом, просто человеческая натура недостаточно хороша для него».

В свете вышесказанного «Атлант» оказывается одним из немногих, а может быть, и единственным художественным произведением – и именно здесь  Айн Рэнд оказывается подлинным новатором – что прямо бросает вызов всей мировой литературе, каждый видный представитель которой всегда являл собой отчасти некоего проповедника мессианского толка и обязательно защитника униженных и оскорблённых.

Но не всё так однозначно, ибо мессианством заражена и сама борец с левачеством любого толка, предлагая полноценное Евангелие со своим «персональным Иисусом», весьма эффектно бросающим вызов системе:

«Мы только что проголосовали за новый план и были возбуждены, шумели, приветствуя победу народа, грозя каким-то неведомым врагам, затевали шуточную борьбу, как буйные хулиганы с нечистой совестью. В неприглядную, опасную толпу светили сильные прожекторы. Сквозь шум Джеральд Старнс прокричал: «Наступил ключевой момент в истории человечества! Помните, отныне ни один из нас не может покинуть завод, потому что всех нас связывает воедино нравственный закон, который мы приняли!» Один из молодых инженеров встал и заявил: «Я его не принимаю». Почти никто его не знал. Он всегда держался в стороне. Все мы внезапно замерли — так гордо он поднял голову. Высокий стройный парень… я еще подумал тогда, что такому можно свернуть шею разве что вдвоем. Но всем нам стало страшно. Он стоял с видом человека, уверенного в своей правоте. «Я положу этому конец, раз и навсегда», — произнес он сильным, звонким, но совершенно спокойным голосом. Не сказав больше ни слова, он направился к выходу. В ослепительном свете прожекторов он неторопливо шагал вниз, не глядя на нас. Никто не попытался его остановить. Джеральд Старнс с издевкой крикнул ему вслед: «Как?» Обернувшись, парень серьезно ответил: «Я остановлю мотор, движущий мир». И ушел. Больше мы его не видели».

Так в мировом масс-культе появляется Джон Голт.

***

Кто же такой Джон Голт? Если совсем коротко, гений-изобретатель, а ещё крупный философ, а ещё блестящий оратор, а ещё харизматичный вождь всеамериканского протестного движения, умудряющийся при этом для отвода глаз работать на полную ставку путевым обходчиком (видать, движением капиталистического сопротивления он руководил по вечерам, оттрубив дневную смену), а ещё идеал для каждого более-менее толкового человека, а ещё писаный красавец… В общем, образ настолько невероятный, что по сравнению с ним какой-нибудь капитан Немо выглядит живым и реальным человеком. Голт появляется лишь в третьем томе, и именно с этого момента «Атлант» погружается в патоку самых сладких соплей, становясь практически нечитабельным. Любому магнату, не заражённому левой идеей, достаточно одной лишь беседы с Голтом, чтобы бросить все дела и уйти в некую коммуну капиталистов (!!!), присоединившись тем самым к негласной забастовке людей действия. Когда Атлант расправляет плечи, т.е. все мало-мальски дельные люди присоединяются к протесту Голта, в мире встаёт буквально всё производство и Цивилизация возвращается в состояние Средневековья, тогда Голт-сотоварищи готовы в него вернуться, дабы отстроить его заново и по своим лекалам.

Таково, вкратце, содержание этого знаменитого романа, которое справедливо может отпугнуть любого трезвомыслящего человека, если бы не одно «но»: при всех серьёзнейших литературных недостатках «Атланта», если рассматривать его как философский трактат, книгу всё-таки стоит прочесть.  А потому – довольно обрисовок характеров и поступков плохо прописанных и малоубедительных персонажей – обратимся к ядру этой книги, тому, ради чего она собственно и была написана, – финальному обращению Джона Голта по радио ко всему человечеству. Эта «благая весть» тянет страниц на 80 текста и явно претендует на статус нового Декалога, поскольку Голт в ней последовательно ниспровергает практически все моральные ценности, накопленные за историю человечества.

Голт начинает издалека, но сразу обозначает своё отличие от всех мыслителей прошлого:

«В течение веков моральное сражение велось между теми, кто утверждал, что ваша жизнь принадлежит Богу, и кто считал, что она принадлежит вашему ближнему, теми, кто проповедовал, что добро представляет собой самопожертвование ради духа на небе, и кто считал, что добро есть самопожертвование. И никто не сказал, что ваша жизнь принадлежит вам, и добро — это жить для себя. Обе стороны соглашались, что мораль требует отказа от своих интересов и своего разума, моральное и полезное противоположны, что мораль — сфера не разума, а веры и принуждения. Обе стороны соглашались: разумная мораль невозможна, в разуме нет ни добра, ни зла, и разуму нет причины быть моральным. В борьбе против человеческого разума все ваши моралисты были едины. Во всех их системах и планах разум должны были обобрать и уничтожить. Теперь выбирайте: погибнуть вам или понять, что антиразум есть антижизнь».

По сути Голт таким вступлением бросает вызов, ни много ни мало, тому, что Ницше называл табелем моральных ценностей, равным образом отмежевываясь как от религиозных, так и от социалистических идеалов. Но если немецкий бунтарь главной добродетелью провозглашал витальность, то Айн Рэнд устами своего героя – только и исключительно разум, ибо одним лишь разумом человек обязан своим возвышением над остальными животными. И именно на это основное средство выживания человека и всех его достижений на протяжении всей его истории и обрушивались так называемые лучшие умы, в том числе и в сфере образования, которое катком проходится по неокрепшему разуму, инфицируя его саморазрушительными установками. Вот к какому выводу приходит новообращённый адепт этого учения Хэнк Риарден:

  «Он подумал о всех живых существах, обучающих детенышей искусству выживания, о кошках, учащих котят охотиться, о птицах, старательно обучающих птенцов летать, однако человек, для которого орудием выживания является разум, не только не учит ребенка думать, но ставит целью воспитания разрушение его мозга, убеждение, что мысль тщетна и пагубна, пока ребенок не начал думать. От первой демагогической фразы, брошенной в ребенка, до последней, обучение походит на удары с целью остановить его двигатель, ослабить способности его сознания. «Не задавай столько вопросов, дети должны быть видны, но не слышны!» «Кто ты такой, чтобы думать? Это так, потому что я так говорю!» «Не спорь, слушайся!» «Не пытайся понять, верь!» «Не протестуй, приспосабливайся!» «Не высовывайся, будь как все!» «Не борись, соглашайся!» «Душа важнее разума!» «Кто ты такой, чтобы знать? Родители знают лучше!» «Кто ты такой, чтобы знать? Общество знает лучше!» «Кто ты такой, чтобы знать? Бюрократы знают лучше!» «Кто ты такой, чтобы возражать? Все ценности относительны!» «Кто ты такой, чтобы хотеть избежать бандитской пули? Это всего лишь личное предубеждение!»

Таким образом, взамен коллективистских религиозных или светских (социалистических) ценностей Голт предлагает свои, полностью основанные на разуме, независимости мышления, признании того, что ответственность за суждение лежит на тебе. Ничто не может помочь тебе избежать такой ответственности и никто не может думать за тебя, поскольку это означает жить за тебя. Каждый человек есть цель сама по себе; он существует ради себя, и достижение своего счастья — его высшая моральная цель. И самая низкая форма самоунижения и саморазрушения в учении Голта — это подчинение своего разума разуму другого.

Для чего человеку нужен разум и никем не ограниченная свобода мыслить? Чтобы достойно делать своё дело:

«Эффективная работа есть тот процесс, посредством которого сознание человека контролирует его существование, постоянный процесс приобретения знаний и формирования материи для своих целей, перевода идеи в физическую форму, процесс переделывания земли по образу своих ценностей. Всякая работа носит творческий характер, если разумно выполняется; она становится просто механической в том случае, если человек шаблонно повторяет то, чему научился у других.  Твоя работа есть достижение твоих ценностей, и утратить стремление к ценностям — значит утратить стремление жить».

Именно общественное противодействие подобной трудовой этике погубило вымышленный мир «Атланта». Именно общественное противодействие подобной трудовой этике предопределило крах реального социалистического лагеря.

Атланты выбирают одержимый труд, поскольку видят в природе враждебную для условий существования человека стихию. Немало страниц романа посвящены описаниям непогоды, когда человек может чувствовать себя в безопасности лишь в возведённых силой своего разума и труда сооружениях:

«Встаньте посреди пустого клочка земли на девственной, не исследованной людьми, местности и задайтесь вопросом, какого способа выживания вы достигли бы и долго ли прожили бы, если бы отказались думать, когда не у кого научиться выживать, или, если бы предпочли думать, многое ли смог бы открыть ваш разум. Задайтесь вопросом, сколько независимых открытий вы сделали за свою жизнь и сколько времени потратили на совершение действий, которым научились у других, задайтесь вопросом, смогли бы вы открыть, как обрабатывать землю и производить продукты, смогли бы изобрести колесо, рычаг, катушку индуктивности, генератор, электронно-лучевую трубку. А потом решите, можно ли назвать способных людей эксплуататорами, живущими плодами вашего труда и лишающими вас богатства, которое вы создаете, и посмеете ли поверить, что вы обладаете возможностью порабощать их».

Этот гимн производительному разуму чем-то созвучен общественным настроениям времён первых советских пятилеток, но лишь отчасти, поскольку для Айн Рэнд коммунистическая идея ничуть не лучше любой другой «антиразумной», ибо подавляет возможности отдельного индивида. Фабрики – не рабочим, чеканит Рэнд устами своего Голта, бросая вызов и всем левым материалистам:

«Когда вы работаете на современном заводе, вы получаете деньги не только за свой труд, но и за труд промышленника, который его построил, инвестора, который скопил деньги для риска на новом и неопробованном, инженера, спроектировавшего машины, рычагами которых вы манипулируете, изобретателя, который создал производимое вами изделие, ученого, открывшего законы, необходимые для производства этого изделия, за работу философа, который учил людей мыслить и которого вы осуждали.

Человек, занятый только физическим трудом, потребляет материальные ценности, эквивалентные своему вкладу в процесс производства, и не оставляет дополнительных ценностей ни для себя, ни для других. Но человек, создающий идею в любой сфере работы разума, открывающий новое знание, — вечный благодетель человечества. Человек на вершине пирамиды интеллекта дает очень много тем, кто находится ниже, но получает только материальное вознаграждение, ему нет никаких интеллектуальных выгод от остальных. Но тот, кто находится внизу, будучи предоставлен сам себе, голодал бы в своей безнадежной неспособности. Он не дает ничего тем, кто над ним, но получает выгоду от их интеллекта. Такова природа «конкуренции» между сильными и слабыми в сфере интеллекта. Такова суть «эксплуатации», за которую вы нас осуждали».

Вытесняя «атлантов» на периферию жизни, общество фактически режет курицу, несущую золотые яйца. И те, кто прежде не хотел соперничать друг с другом в интеллекте, теперь обречены соперничать между собой в скотстве. 

***

Как мы уже отмечали, у Айн Рэнд с её наивным романтизмом не получилось, несмотря на все её амбиции, предложить читателю каких-либо новаторских литературных форм. Форм, но не смыслов – в этой части «Атлант» порой бывает поразительно оригинальным. Например, предлагая идеалом ненавистный почти всем творческим людям типаж торговца. По Голту, торговец — это человек, который зарабатывает то, что получает, не берет и не дает незаслуженное; он не просит, чтобы ему платили за его неудачи, не просит, чтобы его любили за его недостатки. Эта концепция негласно подтверждается в наши дни в любой фирме, где самые высокие заработки из числа наёмного персонала получают «продажники» — все остальные с большим или меньшим презрением считает их голимыми торгашами, забывая, что без сбыта своей продукции фирма просто закроется, но никто при этом не готов целыми сутками сидеть на телефоне, получая бесконечные отказы, часто выраженные не в самой цензурной форме. На протяжении веков самые знаменитые человеческие умы осуждали и презирали торговцев, хваля при этом нищих и грабителей – по Айн Рэнд, тайный мотив такого глумления заключается в том, торговец — это существо, которое внушает им страх, ибо он — воплощение справедливости.

На всем протяжении человеческой истории добропорядочному и работящему торговцу извечно противостояли те, кого Рэнд называет мистиками. Мистиками могут быть как спиритуалисты, так и материалисты, — одни считают, что разум человека должен подчиняться божьей воле, другие отдают его в подчинение воле общества. При всех их различиях между собой, и те и другие требуют отказаться от разума: с точки зрения мистиков духа, добро есть Бог, единственным определением которого является то, что человек не в силах его постичь; с точки зрения мистиков плоти, добро есть Общество, которое они определяют как организм, не обладающий физической формой, сверхсущество, не воплощенное ни в ком в частности и воплощенное во всех в общем, за исключением вас, в особенности когда обществу в лице его властной верхушки что-то от вас нужно. Последняя мысль опять-таки должна быть прекрасно знакома особенно выходцам из России, в которой и в ХХI веке под словом «народ» по традиции, идущей от литераторов XIX века, современные «мистики» подразумевают, преимущественно, наиболее отсталые и экономические несамостоятельные слои населения. Оба типа мистиков объявляют эгоизм пороком человека, а добродетелью — отказ от личных желаний, отречение от себя, жертвование. Те и другие требуют, чтобы вы сочли ваше сознание несостоятельным и отдались под их власть. Каждый диктатор, резюмирует Айн Рэн, — мистик, и каждый мистик — потенциальный диктатор, и нельзя не отметить, что чеканность этой формулировки необыкновенно хороша.

При этом крайне важно отметить, что противопоставляя своего атланта-торговца этим хорошо нам знакомым двум типам мистиков, Рэнд устами Голта отнюдь не призывает подталкивать падающего или что-то в этом роде, и разумный эгоизм вовсе не отменяет обычные добрые дела, но в штыки встречает именно жертвование, которое Айн Рэнд в очередной раз формулирует поразительно чётко: отказ от того, что вы цените, ради того, что вам чуждо. Если отдаете бутылку молока своему голодающему ребенку, это не есть жертвование; если отдаете соседскому, предоставляя своему умирать с голоду, — жертва. Если вы отдаете деньги, чтобы помочь другу, это не есть жертвование; если никчемному незнакомцу — жертва. Стоит ли оказывать помощь другому? Нет, если он заявляет, что требовать помощи — его право, что помогать ему — ваш моральный долг перед ним. Да, если таково ваше желание, основанное на вашем эгоистическом удовольствии, вызванном ценностью этого человека и его усилий. Страдание само по себе не ценность; ценен лишь человек, борющийся со страданием.

Жертвование ведёт к хорошо знакомому Айн Рэнд социализму, недолюбливать который у неё были все основания очевидца. И она собственными глазами видела, как нормальные вроде бы идеи социальной помощи и поддержки могут легко доводиться до абсурда, когда в обществе становится аморально жить своим трудом, но морально жить трудом других, аморально потреблять свой продукт, но морально потреблять продукты других, порочно получать прибыль от своих достижений, но пристойно получать ее от чужих жертвований, порочно создавать собственное счастье, но достойно наслаждаться счастьем, полученным ценой крови других. И человек, которому посчастливилось сбежать из страны победившего коммунизма до наступления Большого террора, задаёт прекрасный вопрос, на который я ещё никогда в жизни не слышал убедительного ответа у любого адепта левой идеи: почему аморально создать ценность и оставить у себя, но морально отдать ее? И если оставлять ценность у себя аморально, почему морально другим принимать ее? Если вы бескорыстны и благонравны, когда ее отдаете, разве другие не корыстны и порочны, когда ее берут?

Рабочий инструмент любого торговца – капитал, и тут «Атлант» снова беспрецедентен: никогда прежде в художественной литературе деньги не удостаивались такого страстного панегирика:

«Так вы думаете, что деньги — корень зла? А вы не задумывались над тем, что является корнем денег? Деньги — инструмент обмена, который может существовать, только если есть производимые товары и люди, способные их производить. Деньги — материальное выражение того принципа, что люди могут взаимодействовать при помощи торговли и платить ценностью за ценность. Деньги — довод не попрошаек, которые со слезами клянчат ваш товар, или грабителей, которые забирают его силой. Деньги делают только те, кто производят. И это вы называете злом?

Когда вы получаете деньги в уплату за труды, вы делаете это в убеждении, что обменяете их на продукт чужого труда. Цену деньгам дают не попрошайки и грабители. Ни океан слез, ни все оружие в мире не превратят кусочки бумаги в вашем портмоне в хлеб, который вам нужен, чтобы дожить до завтра. Эти кусочки бумаги, как и золото, содержат энергию людей, производящих ценности. И это вы называете злом?

Деньги — ваше выживание. Вердикт, вынесенный вами источнику средств вашего существования, вы выносите своей жизни. Если источник прогнил, вы проклинаете собственную жизнь. Вы получили ваши деньги обманным путем? Пользуясь человеческими пороками или человеческой глупостью? Обслуживая дураков, в надежде получить больше, чем позволяют вам ваши возможности? Снижая ваши собственные стандарты? Выполняя работу, которую презираете? Если так, ваши деньги не принесут вам радости ни на грош. Тогда все те вещи, что вы покупаете, будут вам не на пользу, а в убыток; станут не достижением, а источником позора. Тогда вы закричите, что деньги — зло. Зло, потому что разрушают уважение к вам? Зло, потому что не дают вам наслаждаться своей порочностью? Не в этом ли корни вашей ненависти к деньгам?

Бегите прочь от человека, который скажет вам, что деньги — зло. Эта сентенция, как колокольчик прокаженного, предупреждает нас о приближении грабителя. Пока люди на земле живут вместе и у них есть причины взаимодействовать, их единственным доводом, если они отринут деньги, станет ружейный ствол».

***

Что ж, критически-обличительная часть у Айн Рэнд вышла местами просто блестящей – с большинством из процитированных выше доводов можно спорить лишь упрямства ради, про себя всё равно понимая их бесспорность. Но что же в части программы действий? К сожалению, нарисовать убедительную обличающую картину куда легче, чем сформулировать что-то позитивное. К чести Айн Рэнд следует отметить, что она в своих размышлениях не ограничилась критиканством и честно попыталась изобразить своё идеальное общество. Увы, это вышло просто ужасно, и третий том «Атланта» беспомощен настолько, что способен перечеркнуть все достоинства первых двух. Нереальной выглядит сама идея бизнес-коммуны «атлантов» во главе с капиталистическим Христом, перед которым остальные супер-индивидуалисты буквально лебезят и всегда готовы уступить, например, любовь всей своей жизни. Это, кстати, огромная жертва, ведь женщина в коммуне Голта на вес золота — рэндовская «Атлантида»  населена преимущественно одинокими и бездетными белыми мужчинами, поскольку, как и в случае с любой религией или сектой, главными врагами новообращённого оказываются члены его семьи. Невозможно идеалистичными выглядят причины, по которым эти одержимые личной выгодой супер-успешные люди из каких-то высших соображений бросают всё и уходят в затворники, не желая сотрудничать с обществом грабителей-социалистов. В реальном мире идея подобного профсоюза бизнесменов почти всегда опровергается соображением Т.Д. Даннинга (английского публициста XIX века, с воодушевлением цитируемого Карлом Марксом), что при 300%  прибыли нет такого преступления, на которое отдельный капиталист не рискнул бы, хотя бы под страхом виселицы. Или знаменитой сентенцией дедушки Ленина – в отличие от Даннинга, Маркса и Рэнд, настоящего практика – что капиталисты сами продадут веревку, на которой их и повесят. Или бородатым анекдотом про трёх членов общества пофигистов, которые на прогулке обнаружили валяющуюся на дороге денежную купюру крупного номинала. Первые двое проходят мимо, процедив: «Да пофиг». Третий так и сяк покрутился, но всё-таки нагнулся и подобрал вожделенную бумажку. И когда его приятели разочарованно выдыхают: «А мы-то думали…», он бодро парирует: «Да мне пофиг, что вы думали».

Айн Рэнд в своём праведном гневе против любого подавления одарённой личности, к сожалению, упускает из виду тот момент, что эффективная кооперация невозможна даже между двумя медведями в одной берлоге. И раз уж мы забрели на территорию биологии, не лишним будет привести соображения крупнейшего этолога современности Ричарда Докинза, который при всех своих симпатиях к индивидуализму всё же констатирует, что люди блестящего ума подобны котам, которые в отличие от коллективистских собак практически никогда не сбиваются в стаи, и это часто обуславливает их проигрыш собакам, ибо порядок почти всегда бьёт класс. На практике это прекрасно иллюстрируется примерами из эпох хаоса, например, истории России 1917 года – сколько блестящих и одарённых людей претендовали на власть и писали разного рода продвинутые программы, но победа в итоге досталась тем, кто поодиночке мало что собой представляли, но вот в кооперации одолели всех блестящих одиночек, что даже в моменты смертельной для себя опасности не смогли поступиться своими недоговороспособными принципами и объединиться между собой, чтобы дать достойный отпор. И проблема «Атланта» в части программы действий состоит не в том, что эта программа плоха или неправильна, а в том, что она абсолютно неприменима на практике.

***

Выше мы обсудили соображения Айн Рэнд касательно взаимоотношений наиболее одарённых индивидуумов с широкими слоями общества, которые должны признать превосходство «атлантов» и покорно брести за ними (это если допустить, что у «атлантов» получится договориться между собой о каком-то едином направлении), раз не получилось обойти их в интеллекте. А что насчёт личных взаимоотношений в этом дивном новом мире? Как положено общаться друг с другом обитателям «прекрасной Атлантиды будущего»?   

 «Вы спрашиваете, какие моральные обязательства есть у меня перед людьми? Никаких, кроме обязательства перед собой, перед материальными предметами и всем существованием, — разумности. Я веду дела с людьми так, как того требует моя и их природа: на основе разума. Я не добиваюсь и не хочу от них ничего, кроме таких отношений, в какие они хотят вступить по своему добровольному выбору. Я могу вести дела только с их разумом и только в своих эгоистических интересах, когда они видят, что наши интересы совпадают. Когда не совпадают, я не вступаю ни в какие отношения — предоставляю инакомыслящим идти своим путем и не сворачиваю со своего. Я одерживаю победы только с помощью логики и не подчиняюсь ничему, кроме логики. Я не отказываюсь от своего разума и не веду дел с людьми, которые отказываются от своего. Мне нечего получать от дураков и трусов; я не ищу никаких выгод от человеческих пороков, от глупости, бесчестности или трусости. Единственная ценность, какую люди могут мне предложить, это работа их разума. Когда я не соглашаюсь с разумным человеком, я предоставляю реальности быть нашим окончательным арбитром: если я прав, поумнеет он, если неправ, поумнею я; победит один из нас, но мы оба окажемся в выгоде».

Звучит неплохо, но и здесь имеются свои шероховатости. Голт вроде бы отстаивает неприкосновенность личности, а применение физической силы видит просто недопустимым актом зла, которое может быть оправдано лишь в целях самообороны. Но в реальном, а не чёрно-белом мире Айн Рэнд, часто бывает совершенно непонятно, где проходят границы этой самообороны. В конце концов, в романе даже возвышенная Дагни без всяких угрызений совести убивает человека, не видя в нём собственно человека, поскольку он стоял на пути к её цели, пусть и благородной. Т.е. граница здесь произвольно устанавливается атлантом во имя высшей для него и обязательно эгоистической цели.

Сложно представить себе и взаимоотношения людей на основе одной лишь логики. К чести Айн Рэнд, она – в отличие от большинства писателей социалистического толка, что, воспевая нестяжательство, заработанные на этом деньги не торопятся раздавать – в самом деле пыталась жить в соответствии со своими идеалами и, скорее всего, считала этот эксперимент удачным. Но если ситуация со свободными отношениями «на троих» в наше время не повод удивляться, то вот быстрое возвращение родной сестры писательницы, что переехала к ней из СССР, обратно на, мягко скажем, не слишком благополучную родину, выглядит штукой посильнее «Фауста» Гёте. Ещё раз: вернуться в 70-х из США в СССР… Подозреваю, что сосуществование с этой «атланткой» для окружающих должно было быть чрезвычайно сложным делом.

Несмотря на всю последовательность и местами логическую неопровержимость этой философии межличностых отношений, после прочтения я всё равно ощущал какое-то инстинктивное неприятие её, и мне потребовалось немало времени, чтобы понять, чего же не хватает Голту в его благой вести. Оперируя деловыми категориями, столь милыми сердцу Рэнд, отмечу, что её этика везде делает упор на «я» и на права, но нигде речь не идёт ни о каких обязательствах перед третьими (да и вторыми) лицами, чего никогда не встретишь ни в одном деловом договоре. Да, есть только обязательство работать на износ, но опять-таки – перед самим собой и добиваясь при этом своей личной цели, а любые попытки частичной переуступки личных прав автором видятся как преступление против самой жизни. Какие-либо ограничения если и встречаются у неё, то на фоне бесконечного качания прав остаются просто незамеченными. А как выглядит последовательное применение таких этических принципов на практике, попробую проиллюстрировать личными примерами.

Давняя знакомая выходит наконец замуж. Свадьба играется в древнем замке, тьмы приглашённых, мечта осуществилась. Не проходит и полутора лет, как у неё уже появляется любовник, занимающий её мысли явно больше, чем собственный муж, которому она в итоге честно объясняет ситуацию – точь-в-точь как в жизни самой Айн Рэнд. Муж всё ещё пытается спасти брак, но на мой вопрос горе-жене, не кажется ли ей, что после произнесения определённых заверений в её жизни должны появиться некие обязательства, а не только потакания сиюминутным чувствам и прихотям, я получил типично айнрэндовский ответ: жизнь у меня одна, и я не собираюсь ею жертвовать ради кого бы то ни было другого. 

Пример чуть менее радикальный, но также вполне в духе «Атланта»: ещё одна свадьба, и уже через полгода, аккурат на 14 февраля, супруга уезжает отдыхать одна в дальние страны. На мой вопрос, а что же муж, следует предельно деловой ответ: как сможет себе на поездку заработать, так пускай и присоединяется.

Не желая быть обвинённым в мизогении, приведу примеры парочки знакомых мне «атлантов» мужского пола: руководитель средней руки, многолетний брак, трое детей, но в момент его карьерного повышения – в число потенциальных топов – он честно предлагает жене посмотреться в зеркало и понять, что на новом этапе его карьерного роста она по своим внешним данным ему попросту не ровня, и потому ей лучше в его жизни более не мешаться. 

И, наконец, некогда по-настоящему близкий мне человек. В институте он был одной из главных «звёзд», достигая больших успехов практически во всём, за что брался, – мы с друзьями не боялись вслух друг другу признаться, что на такой же объём усвоенной информации и выданных результатов у всех нас уходит значительно больше времени. Т.е. вот он – натуральный «атлант», исключительно одарённый от природы человек. И, прекрасно отдавая себе отчёт в своей одарённости, он никогда не стеснялся чрезвычайно бестактно подкалывать окружающих его людей попроще, считая это проявлениями бесподобного юмора. В свою очередь, любая аналогичная колкость в его адрес, просто в порядке восстановления баланса, приводила к натуральным истерикам. Как-то раз, собравшись нашей традиционной компанией, мы заметили, что впопыхах не известили его об этом, и сейчас, внезапно осознав это, совсем не стремимся исправить свою оплошность. Это отнюдь не было какой-то завистливой местью и изгнанием из наших рядов превосходящей нас личности. Хорошо помню свои чувства: в связи с работой и семьей своё скудное полностью свободное время я хочу провести с теми, кто хотя бы просто искренне поинтересуется без всяких задних мыслей, как у меня идут дела (излишне говорить, что такого вопроса никто от нашей «звезды» никогда не слышал), а я, в свою очередь, поинтересуюсь тем же, непринуждённо поболтав за жизнь, без необходимости в редкие часы досуга вести какие-то интеллектуальные дуэли. Судя по всему, приблизительно так же посчитала и вся наша институтская компания, на посиделки которой мы нашего «атланта» более не приглашали. И я сильно сомневаюсь, что со временем у него получилось обзавестись другим кругом друзей.

Все эти знакомые мне люди, как и любые другие, конечно же имеют полное право строить свою жизнь так, как им заблагорассудится. К тому же они никогда не кривили душой и были предельно честны с окружающими, никого особо не обманывая. Но отчего же тогда большинству людей, включая меня, они кажутся, мягко говоря, не слишком располагающими к себе товарищами? Только ли из-за рабской ментальности их критиков, которые, по Айн Рэнд, будучи не в силах смириться с законами самой жизни, подсознательно жаждут смерти (эта мысль навязчиво звучит в «Атланте» снова и снова)? Более того, в сложных жизненных ситуациях я если и получал какую-то поддержку, то только от своих знакомых из числа простоватых, но добродушных «собак», и никогда от блестящих «котов», что всегда дистанцировались от решения не касающихся их лично проблем.

***

Подведём итоги. В универсуме Айн Рэнд разум есть альфа и омега, начало и конец, основа этики и морали – основа всей человеческой жизни в частности и жизни общества в целом. Мир держится на людях разума и дела и движим исключительно их усилиями.

Ваша жизнь принадлежит вам и только вам. Позволяя кому-то контролировать ваш разум, вы, в конечном счете, отдаете ему свою жизнь.

Картонность рэндовских персонажей, чёрно-белый подход к решению сложнейших проблем, затрагивающих миллионы, если не миллиарды, людей, и акцент на философию, касающуюся того, как прожить свою жизнь, однозначно делают «Атланта» книгой для юношества. Но это отнюдь не приговор – уж где-где, а в России книга с упором на важность самостоятельности, самоуважения и ответственности за свои действия, совершенно точно не будет лишней, и её включение в школьный курс, как минимум факультативно, видится мне делом стоящим – хотя бы для баланса со всей отечественной литературной традицией, извечно превозносящей униженных и оскорблённых – литературно талантливо, но с точки зрения формирования жизненных установок часто с совершенно катастрофическими результатами.

Но начинающему «атланту» следует держать в уме, что и с точки зрения идей произведение Айн Рэнд содержит немало изъянов. Полностью разделять и жить в соответствии с такими принципами может только уже состоявшийся и очень успешный человек, чей денежный капитал позволит ему примириться с отсутствием капитала социального. Последний же, используя «Атланта» в качестве пособия, не накопить никак. И совершенно не случайно, что как и у айнрэндовских героев, так и у моих знакомых схожей ментальности всё весьма и весьма неплохо в профессиональной сфере и просто катастрофично – в личной жизни, требующей от каждого из нас, невзирая на степень одарённости, регулярных уступок нашим близким и, да-да, иногда даже жертв, иначе никаких близких у нас просто не будет.    

«Клянусь своей жизнью и любовью к ней, что никогда не буду жить для кого-то другого и не попрошу кого-то другого жить для меня» – это девиз героев «Атланта» и квинтэссенция этики романа, и лично я не могу (да и не хочу) найти доводов для опровержения этих гордых и справедливых слов, которые однако не говорят всей правды. Эта правда много столетий назад была озвучена одним маленьким, но гордым средиземноморским народов: превыше всего – мера. Всё яд и всё лекарство – вопрос лишь в дозе. Те, кто лишены себялюбия, самоуважения, самодисциплины и трудовой этики, производят гнетущее впечатление. Как, впрочем, и те, кто надменно заявляют что-то вроде «ваши ожидания – ваши проблемы». Принимая справедливость девиза Айн Рэнд, мы не должны забывать и добродетели кооперации, что обусловила успех homo sapiens в не меньшей степени, нежели логичный разум, – об умении договариваться, постоянно подразумевающем определённые жертвы. Поскольку никто не отменял и справедливость заключительных строк с последнего альбома великих «Битлз»:

And in the end the love you take is equal to the love you make

 

***

Бонус.

Если бы Айн Рэнд и Никосу Казандзакису довелось прочесть книги друг друга, оба, вероятно, испытали бы колоссальное и непреодолимое взаимное отвращение. И дело не только в исповедуемых ими столь разных взглядах: крайне правых – у одной и определенно левых – у другого. Слишком многое, имеющее в мире материалистки Айн Рэнд знак плюса, во вселенной мистика Казандзакиса помечено знаком минуса – и наоборот. Не сравнивая этих двоих как писателей (Казандзакис – крупный художник, в отличие от Рэнд), остановлюсь только на некоем глубоком, фундаментальном (и ментальном) противостоянии.

Действие, направленное на создание материальных ценностей и попутное извлечение прибыли, то есть «свое дело», предпринимательство – ничего важнее нет в мире Айн Рэнд;  у Казандзакиса же оно – только обуза, оковы души.

И потому, когда рушится построенная Зорбасом подвесная дорога, сам незадачливый строитель, а вместе с ним и альтер-эго автора, Хозяин, смеются, танцуют и, в сущности, празднуют освобождение. «Сердце мое ликовало. Редко доводилось мне испытывать подобную радость. Это была даже не радость, а высокий, безумный, необъяснимый восторг. Не только необъяснимый, но и противоречащий какому бы то ни было объяснению. Я потерял все свои деньги… Но именно теперь я неожиданно почувствовал избавление. Я словно обнаружил в суровом, чуждом радости, черепе Неотвратимости играющую где-то там, в уголке, свободу и стал играть вместе с ней».

Что, кроме презрения, могла вызвать эта тирада у Айн Рэнд? Кем, если не сумасшедшим или ничтожеством, сочла бы она героя? А, следовательно, и автора.

Во втором томе «Атланта» (где описывается, как «социализированная» экономика летит под откос) есть эпизод, в котором Дагни Таггерт готовится разобрать рельсы на «линии Джона Голта», чтобы перебросить их и спасти «главную линию» своих железных дорог. На вопрос: «А что, если бы тебе пришлось разбирать главную линию?» – она отвечает: «Тогда я бы легла под последний поезд».

Возможно, такой подход удостоился бы у Казандзакиса даже некоторого уважения (он ценил сильные чувства и безумные порывы), если бы не примат «материального» над «духовным». Он и вообще-то презирал всякого рода «приземленную» деятельность и сокрушался, что друзья его юности стали «адвокатишками», «докторишками».  А уж кредо героини – «делать деньги» – было бы ему, ненавистнику «Маммоны», омерзительно, просто омерзительно. И какими примитивными и бездуховными чудовищами должны были выглядеть в глазах Казандзакиса айнрэдовские герои-капиталисты. А, следовательно, и автор.

Ну и напоследок дадим слово Айн Рэнд. Вот её Дагни беседует с горе-предпринимателем, коего постигла та же участь, что и героев «Зорбаса» (и, кстати говоря, самого Казандзакиса, одно время пытавшегося разрабатывать угольную шахту):

«Я совершенно ни в чем не виновен, потому что потерял свои деньги, потому что потерял все свои деньги ради доброго дела. Я действовал из чистых побуждений. Я ничего не хотел для себя. Мисс Таггерт, я могу с гордостью сказать, что за всю свою жизнь никогда и ни из чего не извлек дохода!»

И Дагни отвечает:

«Мистер Лоусон, я обязана сказать вам, что из всех заявлений, которые может сделать человек, то, что только что прозвучало, на мой взгляд, является самым позорным».

Profile

kapetan_zorbas: (Default)
kapetan_zorbas

April 2025

M T W T F S S
 123456
78910 111213
14151617181920
21222324252627
282930    

Most Popular Tags

Style Credit

Expand Cut Tags

No cut tags
Page generated Jul. 19th, 2025 06:26
Powered by Dreamwidth Studios