Роман "Путешественник и сирены", фрагменты глав 18-19 (последних)

Мой старый товарищ, бродяга и бунтарь, как жаль, что ты ушел из жизни отчаявшимся, раздавленным, проигравшим, но ты сам виноват: тот, кто вступил на путь Борьбы и Восхождения, кто штурмует вершины, не смеет отступаться – он должен изо дня в день покорять и мужественно удерживать эти высоты, ибо личное восхождение каждого из нас есть воля Предвечного (и неважно, как мы Его называем: Бог, Создатель, Неизреченный, Мировой Дух).
Сущность Предвечного – непреходящая Борьба; ты задался вопросом о целях этой борьбы – вот в чем главная твоя ошибка, Панайот. Не следует пытаться понять, куда и зачем Он ведет нас, – ибо Он непостижим и нам неподотчетен, – но лишь приспособить к Его поступи наши маленькие человечьи шажочки, нашу короткую жизнь. Только так мы можем победить узость своего ума и страх сердца, только так мы можем обрести свободу. Все, что толкает вперед и способствует восхождению – есть добро; все, что тащит назад – есть зло. А ты оглянулся – ты оглянулся назад и погиб, ты потребовал от Него ответа – и погиб.
Вступив на путь борьбы, ты стал солдатом Предвечного; отец Дамианос знал, что свободен лишь тот, кто подчиняется высшему ритму и не задает вопросов; а ты все спрашивал, спрашивал: куда ведет этот путь, какова его цель, что ждет тебя – победа или поражение? – но солдаты не спрашивают, Панайот. 
Если бы ты сумел увидеть, услышать, принять этот мир, как принимаю я: этот бесконечный гул, рев, вечное копошение жизни, мириады рождений и смертей, коловращение материи, мяса, где любое «я» – только точка, только миг, связующее звено в бесконечной цепи предков и потомков.
Мне сейчас вспомнилось, как однажды где-то в российском захолустье сидел я на берегу пруда; передо мной носились водомерки, хаотично расчерчивая зеркальную гладь воды, в неистовой жажде соития орал лягушачий хор, из ближней деревеньки доносилось коровье мычание, над моей головою в ветвях щебетали какие-то птицы, под ногами волновалась трава, в пруду всплескивала рыба, на деревьях шевелились листья, по ним ползали гусеницы, над полевыми цветами порхали бабочки, вились вокруг меня комары – повсюду, повсюду копошилась, летала, сновала, плавала, ползала, жужжала, стрекотала, квохтала, вопила на разные голоса жизнь; и я подумал: вся наша Земля – неустанно работающая гигантская матка, некогда оплодотворенная великим Океаном и с той поры ежесекундно производящая на свет легионы и легионы существ, и они, эти полчища, обуреваемыми жаждой жить и множить жизнь, безостановочно набрасываются друг на друга, чтобы сожрать или совокупиться; во всем этом было бы что-то ужасное и бессмысленное, если бы не их одержимость еще одной потребностью: стать чем-то большим, чем они есть. Так когда-то камень захотел стать растением, растение – животным, животное – человеком; всё, всё стремилось вверх: мертвая природа стремилась стать живой, неразумная – обрести разум. И, если бы всё закончилось человеком – таким, каков он сейчас – это был бы тупик; нет-нет, Восхождение должно продолжаться, мы на пути к чему-то высшему.    
Если бы ты, Панайот, в свое время сумел отринуть собственную личность и ощутить свою принадлежность целому, ощутить – не как идею, но всеми чувствами, всей кровью – что ты всего лишь звено в той великой цепи, где предки служат материалом для твоей плоти, а сам ты – для плоти потомков... Мало того, ощутить, что ты – клетка Земли, прошедшая путь от бессмысленной неодушевленной материи до человека; мало того, что ты – часть Вселенной; там, на этом уровне, ты соединяешься с Создателем. И в постижении столь великого процесса наши понятия – «добро», «зло» – неприменимы, Панайот. Это призраки, созданные воображением человека за тысячи лет его истории, и лишь немногие избранные – те, кто объемлет жизнь отстраненным пронзительным взглядом, – осмеливаются говорить, что добро и зло едины. Мне же ныне открылась великая и поистине страшная тайна – их просто не существует: нет ни добра, ни зла, ничего – только Вечное Движение вперед. 
Вот ты испугался несправедливости, а я говорю: пусть ее будет еще больше – тем скорей огонь очистит землю, тем скорей совершим мы Восхождение. В дыхании Бога сегодня я чую ветер разрушения – так  отдадимся же этому вихрю, урагану, будем мужественны, примем неизбежное – и выполним каждый свой долг, свое предназначение. Пусть крестьянин вспахивает поле и отдает ему все силы; пусть воин убивает врага, пусть будет он жестоким, безжалостным, ибо сострадание – ты слышишь, ты слышишь, Панайот? – не есть добродетель для воина! Пусть мыслитель беспощадно крушит старые идеи и творит новые, и пусть каждый из нас не прекращает ни на минуту Восхождения и не оглядывается. А ты – ты оглянулся и стал отступником. И Господь отступился от тебя.
Впрочем, в одном я все же согласен с тобой – я тоже разочарован в большевиках, да только совсем по иной причине. Последнее путешествие в Россию помогло мне сделать окончательный вывод о природе русского коммунизма; прежде я думал, что он – новая ступень в Восхождении, но это было ошибкой.
Я уже говорил: добро есть то, что толкает нас вверх – а русские со своим коммунизмом копошатся в земле, в материи, подобно личинкам в тухлом мясе – где же дух?! Возможно, если бы Россией управлял демон революции фанатик Троцкий (безумец Троцкий?), жертвы были бы ненапрасными, ибо, согласно его замыслам, человек должен был подняться на иную ступень, разломать кокон, вырваться, взлететь. Но сегодня Россия только дымит заводскими трубами, гремит железом, молится машинам, громит религию-«опиум народа», она всё строит и строит, всё сгоняет рабов рыть котлованы; она (тут ты был прав, Панайот) превратилась в огромный лагерь; и я прихожу к ужасающему выводу: коммунизм – это конец, а не начало. Я осмотрел, простукал и прослушал пациента, и теперь ставлю диагноз – все симптомы конца: разнузданный материализм, технократия и бюрократия, непримиримая война со всем, что посмело возвыситься над пятью чувствами, обожествление практических целей. Да, коммунизм – последняя стадия, необходимая чтобы разрушить старый упадочный мир, но он не обладает духовной силой и не способен поднять человека на новую ступень Восхождения к Предвечному. Ибо сугубо материальная вульгарная идея о том, как однажды все смогут от пуза нажраться, всем бесплатно и поровну раздадут еду, штаны и кров – всего лишь старая сказка, чаяния дремучего дикарского ума. В сердцевине своей коммунизм пуст, как стручок лущеного гороха.
Когда-то я мучился вопросом: дух созидания или разрушения ведет большевиков за собою; теперь я наконец готов ответить – собственно, уже ответил на этот вопрос.
Что же дальше, что ждет нас, какая новая эпоха наступит вслед за разрушением?
Грядущее скрыто в непроницаемой дымке, но я спокоен, ибо знаю: произойдет то, что должно произойти – то, чего хочет Предвечный. И неважно, как мы его называем – Бог, или Сущий, Создатель, Творец, Неизреченный, Мировой Дух или...
Или Великое Ничто.

***

И все-таки до чего скверное чувство – будто бы от страниц моих старых, двадцатилетней давности, книг протянулись незримые нити к той жестокой действительности, когда сыновья моего народа, надевши черные и красные береты...
Снова меня затягивает в бездонную воронку памяти. Фюрер в Германии, Отец народов в России, военная мощь, Восхождение, Покорение, освященное вождями насилие – опьяняющий коктейль для толпы! А господа гуманисты взамен предлагают воду, всего лишь воду – пропущенную через фильтры просвещения и права, очищенную от бактерий варварства, но пресную, безвкусную – кто ею соблазнится? 
В темном, страстном, трагичном своем существовании, – трагичном вовеки веков, всюду и везде, – человек жаждет блаженной одури, что позволит забыть страх смерти и небытия. Дайте ему этой одури, этого хмеля – и он пойдет на смерть добровольно,  с радостью, ибо поверит в бессмертие – на небесах ли, в нации или классе – неважно.
Самые великие – и самые страшные – идеи всегда красивы: ариец, «сверхчеловек» в элегантной форме, или мускулистый рабочий с рельефными мышцами, рука об руку с мощной крестьянкой... И рядом с ними – ироничный хлыщ, насвистывающий господинчик с тросточкой, адвокатишка в клетчатых штанах и котелке – что может быть пошлее! 
Нет, к ужасу или к счастью, но нация, класс, вера – вновь и вновь будут вдохновлять толпу.
Холоднокровные, бесстрастные демократии, либеральные и стерильные, – им ли устоять против тех, кто заражен Великой Идеей? Апатия против одержимости... гм... неравные противники, неравный бой.
Толпа, одержимая Идеей, становится муравейником; она действует и мыслит как муравейник, – единая воля, единый разум. Мыслит ли отдельный муравей? – нет, он выполняет свою функцию; ну, а муравейник можно счесть мыслящим примерно в той же мере, как поток раскаленной лавы. И пока извержения происходили в России или в Германии, я наблюдал за ними с восхищением и ужасом – и восхищения было все-таки больше. Но когда лава хлынула на родную мою землю... Сердце, бедное глупое сердце – тебе всё еще больно.

***

Вот уже несколько дней я вновь, как много лет назад, веду «дневник закатов» (отличная терапия!):
«23-е августа. Семь вечера. Постепенный переход небесной краски – от желтизны у горизонта к бледной голубизне в зените. А потом небо над горами бледно-оранжевое, потом розовое, и чем теплее его цвет, тем чернее горы. На несколько минут небо становится густо-синим, море – антрацитовым, и вдруг они сразу сливаются в единую непроглядную черноту. Падает ночь».
«24-е августа. Влажный и душный вечер. Полчаса назад, когда сумерки еще не опустились на бухту, вода в ней напоминала пыльный бархат, а над горами плыли маленькие облака, ярко-розовые, подсвеченные снизу лучами заходящего солнца – и далекие белые домики в предгорьях стали голубыми. Будь я художником, я писал бы только закаты – и никогда бы, ни разу не повторился; какой простор, какие нежные краски – слезы подступают к горлу, дух захватывает. И вот все погасло, потемнело, и лишь луна, почти округлившаяся уже, тускло светится на туманном небе».
«25-е августа. Длинное плоское облако легло на верхушки гор и словно бы их приплюснуло. Вот оно разделилось, и две гигантские руки протянулись навстречу друг другу – как на фреске Микеланджело: не в облаках ли он подсмотрел их? 
Сегодня ходил в Аг.Николаос, что в пяти километрах от моей деревеньки, – значит, прошел всего десять, – и на обратном пути, идя вдоль набережной, заметил: лунная дорожка в этот раз была не серебристой, а золотой.
Внезапно во время прогулки почувствовал, что в моем внутреннем состоянии произошел перелом – видимо, той ночью, когда явился мне хоровод мертвецов, нервное напряжение достигло критической точки, и сработали защитные силы организма. Так бывает у гипертоников: вдруг хлынет носом кровь – это открылся клапан, чтобы сбросить опасное давление».

Гуманизм! – хохотал я. – Гуманизм, просвещение, наука! Как же, как же, помню, пытался я раз познакомить отца с теорией эволюции. Ох, и рассвирепел же он: «От макаки?! – ревёт, – от мартышки?! Не-ет, врешь, я – от Адама, а если ты ведешь свой род от мартышки – ты мне не сын!»
И чем ближе они к животному, к зверю – тем горячее, с пеной у рта, отрицают позорное сходство, и тем сильней ненавидят того, кто рискнул поднести им зеркало.
Однако все не так просто – у этой обезьяны, у этого зверя есть священное, духовное, мистическое измерение. Когда этот странный зверь (редко, очень редко) смотрит в небо, как же он хочет преодолеть свою природу и взлететь!

Гуманизм! – заливался я смехом. – Права, свободы, котелок, тросточка, клетчатые штаны! Игра проиграна, господа, игра проиграна – вы сами в этом виноваты, ибо отринули всё мистическое. Вы отвергаете Божество, отвергаете Вождя – то есть, того, пред кем можно упасть ниц, кому можно вверить себя; вы отвергаете спасительную Идею, за которую можно уцепиться и спрятаться; вы отвергаете священный Костер, возле которого можно согреться, – и что же взамен? что предлагаете взамен, благодетели? Заглянуть в бездну и увидеть там Великое Ничто?! Несчастный человек – он дрожит от холода, стучит зубами от страха.
Вы говорите ему: нет ни Провидения, ни Судьбы – твоя жизнь такова, какой ты сам ее сделал. Но тому, кто низок, как найти тогда оправдание собственному ничтожеству? Вы говорите: научись обходиться без вождей, ты сам отвечаешь за свою жизнь. Но тому, кто темен, как сделать выбор? Вы говорите: нет наций, есть лишь человечество. Но тому, кто зол – кого же тогда ненавидеть? Вы говорите: живи здесь и сейчас, другой жизни не будет. Но тому, кто несчастен – на что же тогда надеяться?
Вы никому не угодили – ни толпе, ни даже избранным, кого не пугает Великое Ничто. Ибо избранным дорог élan vital, а вы обратили его в деньги, в презренные деньги. «Покупай! – кричите вы. – Покупай! котелки, тросточки, клетчатые штаны, автомашины, бифштексы, шины – покупай и наслаждайся. А потом ты умрешь». Вот и всё, вот и всё, какая тоска. Тупик, вырождение, апатия, скука.
Нет, дряблым демократиям не обуздать темной мистической природы человека – зато «муравьиные царства» великолепно с этим справляются и даже научились ее использовать. Так что, довольно самобичеваний – я всегда был на стороне победителей; они ведут к новым свершениям, к новым и новым пикам – а только это, в конечном счете, и важно. Человечество тащилось бы нерадивой клячей, не будь войн и революций – этих  ударов хлыста, что заставляют бежать быстрее, превращая клячу в скаковую лошадь, берущую препятствия – одно за другим.

Сейчас, когда я забыл о вставной челюсти и вновь вернулся к себе молодому, белозубому – а, ей-богу, только молодость имеет право жить – мне наплевать, что я так и не нашел анонима, я даже благодарен моему врагу. Ибо, осмысливая его обвинения, я утвердился в правоте своих прежних, не смягченных старческим гуманизмом взглядов. 
И вот, сижу во дворике среди кипарисов, олеандров и лимонных деревьев, курю трубку, а воображение уже рисует изящные пагоды, райских птиц и, подобные муравьиным, полчища раскосых желтолицых людей в одинаковых робах – людей, сплоченных Великой Идеей, Единым Порывом. Худые, проворные, они не научились «потреблять», не испорчены западной цивилизацией.
Дух мой обретает прежнюю силу и целеустремленность, взор обращен на Восток – там, под славным водительством Мао, многомиллионные массы переживают новый взрыв élan vital, творят новую революцию, творят Историю; все мои надежды связаны с ними.
Сквозь грубую холстину бытия сочится нездешний рассеянный свет; в его лучах я вижу:
Текут желтые реки – китайцы, аннамиты, камбоджийцы, они так голодны, что едят даже тараканов; они пожрут наш сытый разомлевший мир. Текут реки черной Африки – черные людские реки – и лишь белки миллионов глаз, словно искры, озаряют эту кромешную тьму. Копошится мушиный рой неисчислимых смуглотелых индийцев. Желтые, коричневые, черные – они поднимаются, они поднимаются, молодые, полные сил; их ведет Царь-Голод, земля дрожит под их ногами. Я ликую, восхищаюсь ими – и я трепещу.
Опять порыв, опять вызов эпохи: превзойти, превзойти человека – вылезти из кокона, расправить крылышки и взлететь.

Решено: теперь я еду в Китай.