kapetan_zorbas (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
kapetan_zorbas) wrote2021-02-06 03:57 pm
kapetan_zorbas) wrote2021-02-06 03:57 pm
Entry tags:
Грекомания. Очерк 9: Аристофан. Часть 3 (и последняя): Аристофан игривый
В предыдущих частях этого очерка уже отмечался ряд политических и социальных моментов, роднящих Афины эпохи классики с современным нам обществом. Но в творчестве Аристофана с большим или меньшим акцентом, но всегда неизменно присутствует и ещё одна черта, что в последующей европейской истории перестала быть табуизированной лишь с победой сексуальной революции в 60-х годах прошлого века, а именно: всеохватывающая чувственная телесность. Со времён Возрождения в отношении эллинской античности культивировался некий элитарный статус, которым открывшие для себя греческое наследие спустя более чем тысячелетие европейцы в благоговении наделили его какими-то совершенно неземными добродетелями. Подобное отношение к древнегреческой культуре как к вершине чистой эстетики сохраняется в академических кругах и поныне. «Книги и учителя сбили нас с толку: Древняя Греция утвердилась в нашем сознании как ряд бездушных мраморных статуй, и когда мы отправляемся поклониться античным развалинам, нам хочется видеть их отрешенными и молчаливыми, в романтической заброшенности. Но Древняя Греция была полна голосов, ругани и торговцев … Древняя Греция не была лишенным запаха, неприкосновенным сверхъестественным цветком, — она была древом, пустившим корни глубоко в земле, вскормленным грязью и потому и расцветшим». Не раз цитировавшееся в этом блоге соображение Никоса Казандзакиса чисто интуитивно кажется весьма и весьма метким, и потому, быть может, всеобъемлющее понимание как греческой античности в целом, так и творчества Аристофана в частности стало возможным именно в наши дни, когда вслед за современниками отца комедии мы снова стали достаточно спокойно относиться к своей телесности и потому шутки ниже пояса перестали считаться подобающими лишь интеллектуально слаборазвитым слоям. Сквозь призму вышесказанного самое время теперь рассмотреть «Лисистрату», наиболее известное произведение Аристофана.
Эта комедия была написана после разгрома т.н. сицилийской экспедиции, фактически ставшего провозвестником последующего поражения Афин в Пелопонесской войне, потому главный акцент «Лисистраты» делается на заключении мира практически во что бы то ни стало. Мужчины, которые только и знают, что вести бесконечные войны, на такое неспособны, потому за это нелёгкое дело берутся женщины, чья жизнь при постоянном отсутствии супругов на войне оказывается весьма тяжкой поистине во всех отношениях:
Любовники — и те как будто вымерли!
От самого милетского предательства
И пальчика из кожи я не видела,
В печальной доле вдовьей утешителя.
Хотите ж, если средство я придумаю,
Помочь мне и с войной покончить?
Страдающая в том числе и по отсутствию половой жизни афинянка Лисистрата предлагает всем женщинам греческих городов отказывать мужьям и любовникам в исполнении супружеского долга до тех пор, пока измученным такой сексуальной забастовкой мужчинам ничего не останется, кроме как прекратить взаимное истребление. Женщины поначалу воспринимают план Лисистраты как суровое наказание, прежде всего, по отношению к ним самим:
Другое что придумай! Приказанье дай —
В костер я рада прыгнуть. Но не это лишь!
Всего страшнее это, о Лисистрата!
Да и не все женщины уверены в действенности такой забастовки, однако у Лисистраты всё же получается убедить всех в обратном:
Да! Клянусь богинями!
Когда сидеть мы будем надушенные,
В коротеньких рубашечках в прошивочку,
С открытой шейкой, грудкой, с щелкой выбритой,
Мужчинам распаленным ласк захочется,
А мы им не дадимся, мы воздержимся.
Тут, знаю я, тотчас они помирятся.
Клеоника
Все это болтовня и празднословие!
А если схватят нас и в спальню силою
Потащут?
Лисистрата
Упирайся, за косяк держись!
Клеоника
А если станут драться?
Лисистрата
Против воли дай!
В любви насильной нет ведь вовсе радости.
Да мало ль средств различных! Будь уверена —
Отстанут! Знай, не насладится досыта
Мужчина, если женщине не хочется.
Кожаные пальчики, выбритые щёлки, возбуждение обоих партнёров как необходимое условие яркого секса… Такое ощущение, что читаешь не классику на все времена, но сценарий, допустим, фильма Тинто Брасса. Как уже отмечалось в первой части этого очерка, комедии Аристофана в наше время сопровождаются обильными комментариями касательно тогдашних реалий и разъяснениями соли той или иной шутки, в результате чего у потенциального читателя часто складывается впечатление, что его ждёт нечто высокоинтеллектуальное и потому довольно скучное. Однако, подчеркнём ещё раз, ореол элитарности сложился вокруг древнегреческой античности лишь под воздействием времени, которое неизменно облагораживает практически любую старину, да усилиями учёных комментаторов, делающих безусловно нужное дело, но часто своей наукообразностью убивающих живую искру комментируемого произведения. Гомер и Эсхил, Софокл и Еврипид — некогда эти имена и их работы были популярны среди довольно широких слоёв населения, а вовсе не отдельных избранных, как это стало в наши дни. На столь же широкую публику работал и Аристофан, причём публика эта, скорее всего, была той же самой, что рукоплескала строгой трагедии, ибо промеж сортирного или полового юмора в произведениях Аристофана обязательно встретятся отсылки или прямые цитаты из произведений более высокого жанра. Так и в «Лисистрате», например, в полной чувственности сцене, когда присоединившаяся к сексуальной забастовке женщина коварно динамит измученного воздержанием мужа, обещая ему столь желанную близость:
Приподнимись немного!
Кинесий
Все уж поднято!
… но в кульминационный момент сбегая от незадачливого вояки в воспитательных целях, и последний тогда ораторствует как самый настоящий трагический персонаж:
Несчастный я! Женой замучен до смерти!
Дразнила, изнурила и оставила.
Ах, куда мне спешить и кого мне любить?
Та, что мне всех милей, обманула меня.
Пафос и накал сцены поддерживается и хором, что в лучших традициях трагедии торжественно и печально декламирует:
Велика твоя скорбь, тяжела твоя боль,
Мой несчастный, мой бедный, обманутый друг!
Ай-ай-яй, я тебе сострадаю.
Чье железное сердце снесет эту боль?
Чьи стальные бока, чей упрямый хребет?
Чья печенка, чьи бедра, чей нежный цветок,
Если с каждой зарей
Он тщетно расцветает?
Кинесий
(корчится па подстилке)
Что за жгучая боль, что за рези, о Зевс!
Не сумев пристроить свой нежный цветок, тщетно расцветающий с каждой зарёй (чёрт возьми, поэтический образ, не затерявшийся бы на страницах современного дамского романа наряду с каноничными росой вожделения и нефритовым стержнем), персонаж претерпевает муки, словно сошедшие из эпопей Гомера. Сочетание, на первый взгляд, несочетаемого — самого высокого штиля применительно к области ниже пояса — и порождает комический эффект, силу которого невозможно было бы превзойти, прибегнув по отдельности либо к интеллектуальному, либо к грубому юмору. И подобным приёмом Аристофан умело пользуется на протяжении практически всего своего творчества.
***
Древнегреческий анекдот
В комедии «Мир» пожилой виноградарь Тригей, уставший от войны и раздоров между греческими городами, решает озвучить свои чаяния непосредственно самому Зевсу, для чего герою нужно подняться в обитель богов, на небо. В качестве транспортного средства Тригей выбирает гигантского навозного жука, чем ввергает в недоумение свою дочку, явно разбирающуюся в механизмах трагедии и создания соответствующих драматических эффектов:
Не лучше ли Пегаса оседлать тебе?
Богам ты показался бы трагичнее.
Тригей
Да нет, чудачка. Корма мне двойной запас
Тогда б был нужен. А теперь, чем сам кормлюсь,
Добром тем самым и жука кормлю затем.
***
Но вернёмся к «Лисистрате». Вскоре восставшие против бесконечных чинимых мужчинами войн женщины уже не удовлетворяются простой сексуальной забастовкой, но решают захватить Акрополь, в котором находится казна, предназначенная для военных нужд. Ожесточённый отпор мятежницам готовы дать лишь старики, взбадривающие себя перед такой схваткой с женщинами воспоминаниями о своих былых героических подвигах — на этот раз Аристофан, ещё совсем недавно громогласно укоряя Сократа и Еврипида в развращении молодёжи и неуважении к традициям старины и носителям такой традиции, совершенно не прочь высмеять и некогда героических, но ныне по большей части нелепых дедов, что придаёт прежнему обличительному пафосу комедиографа весьма условный характер (этот выпад в адрес дедов вообще плохо сочетается с бытующим у литературоведов мнением об Аристофане-консерваторе, отстаивающем традиционный уклад, — наш насмешник, очевидно, был хохмачом просто до мозга костей и какие-либо этические обвинения в адрес других отпускал лишь комического эффекта ради, не тушуясь делать объектом осмеяния абсолютно любую святыню). Однако мятежницы отражают штурм, и тогда деды, на все лады понося проклятый женский пол, предлагают остальным мужчинам не прогибаться перед сексуальным шантажом и обрести утешение в гомосексуализме:
Предводитель стариков
Поцелуемся, дружок?
Предводительница женщин
Заревешь без чеснока!
Но такое сомнительное удовольствие может сойти лишь для совсем уж неряшливых стариков, к которым стрёмно приблизиться, не наевшись предварительно чеснока. Признаваемые ныне сплошь гомосексуалами (ну, или, как минимум, бисексуалами) взрослые древние греки у Аристофана в большинстве своём отнюдь не спешат удариться в подобные радости и потому высылают к восставшим переговорщика из числа должностных лиц, и с этого момента комедия исполняется популярными в наши дни феминистическими нотками
Лисистрата
Чего ж ты ждал? Иль встретить ты надеялся
Рабынь пугливых? Иль не знал, что яростной
И женщина бывает?
Советник
О, еще бы нет!
В особенности выпившая женщина.
Нисколько не тушуясь, Лисистрата смело объясняет должностному лицу несостоятельность патриархата: мужчины в своей воинственности привели ситуацию к катастрофе, но всё равно считают свои провальные планы сакральными и принципиально непознаваемыми для глупых баб. Мало того, они еще и напринимали всяческих санкций, от чего женщинам и их детям теперь не получается лакомиться заветной запрещёнкой. Словом, настало время разорвать этот порочный круг, и женщины теперь, завладев казной, готовы взять управление государством в свои хозяйственные руки.
Советник
Что? Казной управлять собираетесь вы?
Лисистрата
Что ж ты странного в этом находишь?
А доныне домашнею вашей казной мы, хозяйки, не правили разве?
Советник
Возмутительно, право, что ткать и прясти вы хотите дела государства.
Да какое вам дело, скажи, до войны?
Лисистрата
Это нам что за дело? Проклятый!
Знай, для женщин война — это слезы вдвойне! Для того ль сыновей мы рожаем,
Чтоб на бой и на смерть провожать сыновей?
… И к тому же в года, когда юность цветет, когда хочется радость увидеть,
Из-за ваших походов, как вдовы, мы спим. Ну, про нас говорить я не стану.
Наших девушек бедных мне жалко до слез, что стареются, сидя за прялкой.
Советник
Но мужчина ведь тоже стареется, а?
Лисистрата
У мужчин это дело другое,
Он домой возвратится с седой годовой и возьмет себе девочку в жены.
А у женщины бедной пора недолга, и когда не возьмут ее к сроку,
Уж потом не польстится никто на нее, и старуха сидит и гадает.
Здесь комедия приобретает морализаторский пафос, но, к счастью, ненадолго. Аристофан в «Лисистрате» проявляет себя блестящим стилистом, не перегружая общий чувственно-игривый фон излишней назидательностью. И потому очень скоро, после обличения всех тягот войны, Лисистрата сталкивается уже не только с враждебно настроенными мужчинами, но и с собственными соратницами из числа мягкотелых (каламбур тут не подразумевается), что также начали испытывать тяготы воздержания. В связи с этим некоторые стремятся под разными предлогами вернуться к мужьям, и предлоги эти поистине очаровательны:
Первая женщина
Домой иду.
Оставила я дома шерсть милетскую:
Боюсь, чтоб моль не съела.
Лисистрата
Что за моль еще?
Ступай обратно!
Первая женщина
Возвращусь я скоренько.
Немножко на лежанке поваляю…
Лисистрата
Нет!
Не поваляешь! Никуда не выйдешь ты!
Вторая женщина
Ой, горе, ой, несчастье, полотно мое
Некатанное дома!
Лисистрата
Вот еще одна
Спешит домой, за полотном некатанным!
Назад! назад!
Вторая женщина
Клянусь тебе владычицей,
Чуть-чуть лишь покатаю и назад приду.
В былые времена отдельные смелые комментаторы могли бы отметить в этих бесконечных «покатать» некую двусмысленность. Наследникам же сексуальной революции очевидно, что никакой двусмысленности тут нет и в помине. Особенно когда параллельно даётся яркая картина измученных мужиков, что грустно бродят по городу с непреходящим стояком, который не в силах скрыть никакая одежда:
По городу,
Как со свечами, бродим, спотыкаемся.
Ведь женщины к себе и прикоснуться нам
Не позволяют, прежде чем с Элладою
Не заключим мы мира и согласия.
В очередной раз отметим совершенно гетеросексуальную атмосферу комедии, когда страдающие от воздержания мужики, вопреки сложившемуся о них с течением времени представлению, вовсе не спешат искать разрядку в объятиях друг друга. И помянем парой добрых слов автора каноничных переводов комедий Аристофана на русский язык Адриана Пиотровского, на собственной шкуре испытавшего прелести прогресса общественных нравов, — в измученных постоянными войнами Афинах комедиограф, открыто издевавшийся над местными вождями и призывавший со сцены к сепаратному миру с неприятелем, прожил вполне себе благополучную жизнь, сделав себе громкое имя; его же виртуозный переводчик из страны так вольно дышащих людей был расстрелян как шпион и диверсант (переводчики — они такие), а его переводческие труды в течение многих лет выходили без указания имени. Перед Пиотровским и в самом деле стояла сложнейшая задача, ибо, согласно исследователю творчества отца комедии В. Ярхо: «Аристофан писал свои комедии не для театрального кружка в женской гимназии (тем более, что женщин на представление комедий в Афинах не пускали); во-вторых, древних греков, смотревших комедию, явно не смущали такие стороны словаря Аристофана, которые не встретили бы одобрения в новое время. Так, он безо всякого стеснения называл своими именами предметы и действия, относящиеся к сфере сексуальных и других естественных отправлений человека. В этом отношении Пиотровскому надо отдать должное: он избегает аристофановских непристойностей, находя им соответствующие эквиваленты, от которых бумага не краснеет». Нам же следует отдать должное Пиотровскому исключительно за великолепную читаемость его перевода, благодаря чему творчество Аристофана оказалось способным смешить и сегодня, даже подвергшись, очевидно, жесточайшей цензуре. Цензуре, которая, похоже, видится необходимой и вышеупомянутому исследователю, человеку прежней эпохи, когда от сортирного и полового юмора краснела бумага. Лишь относительно недавно, с победой сексуальной революции, людям снова удалось избавиться (надолго ли?) от неврозов, связанных с областью естественных отправлений человека. И потому куда лучшему пониманию как трудов Аристофана, так и истории его славной поры весьма способствует нынешнее осознание того, что шутки над человеческими выделениями поистине вечны, а секс так и вовсе правит миром, являясь залогом огромного счастья или огромного же несчастья, успешных семейных отношений, а нередко и карьеры, и потому делать вид, будто его не существует, либо он занимает незначительную долю в жизни каждого из нас, попросту абсурдно. Хоть «Лисистрата» и считается самой исполняемой пьесой Аристофана в современном театре и чаще всего привлекала внимание кинематографистов, её прежние постановки и экранизации весьма условно передают авторские акценты, и потому стремление переводчиков и постановщиков старой школы заретушировать аристофановские непристойности обуславливает необходимость новых переводов и, как следствие, постановок наследия отца комедии сообразно смене представлений о пристойном и непристойном, которые впервые за долгое время оказались схожими с представлениями эпохи Аристофана.
Ну, а «Лисистрата», как это положено комедиям, обретает, не побоимся этого слова, счастливый конец. Женщинам удаётся заставить мужчин сложить оружие и пойти на мировую, а вызванное сексуальной забастовкой воздержание, похоже, лишь укрепит семейные отношения, поскольку каждому мужу его мятежная супруга:
Теперь она мне и моложе кажется,
Чем прежде, и во много раз красивее.
А этот холодок ее и прихоти
С ума меня сведут от страсти бешеной.
***
Однако женское либидо способно и на совершенно жуткий оскал. В обширном аристофановском наследии имеется не менее пикантная комедия, просто-таки просящаяся на современную сцену в силу не только безудержной весёлости предлагаемых ситуаций, но и их злободневности, особенно в связи с популярной ныне феминистической повесткой. На излёте обернувшейся катастрофой для Афин Пелопонесской войны, а также по её бесславным для граждан этого полиса итогам Аристофан в своём творчестве обратил пристальное внимание на различного рода утопические проекты государственного устройства, что во все времена завладевают вниманием общества в моменты его люмпенизации, которая непременно следует за какими-то масштабными социальными катаклизмами. Именно такие причины обусловили написание, например, «Государства» Платона, но нас сейчас интересует куда более занимательное произведение, которое, несмотря на свой откровенно потешный характер, стремится обнаружить в рисуемой им утопии очевидные подводные камни, до чего сурьёзный ученик Сократа в своих прожектах по переустройству общества попросту не снисходил.
В комедии «Женщины в народном собрании» слабый пол вновь ополчается на мужчин. На этот раз не из-за чинимых последними войн, но в связи с принимаемыми в народном собрании законодательными инициативами. До образа бешеного принтера ещё далеко, потому женщинам просто кажется, что:
Такие там решения
Услышать можно, что невольно кажется,
Что сочиняют их мертвецки пьяные.
В итоге у молодой афинянки Праксагоры созревает дерзкий план: переодеться вместе с сообщницами в мужское платье, пока их мужья спят, прийти с утра пораньше в народное собрание, выдав себя за мужчин, и уговорить всех остальных передать власть женщинам. Основной аргумент тут совершенно в духе «Лисистраты» (как, впрочем, и многих современных эмансипированных дам):
Я предлагаю женщинам вручить бразды
Правления. Ведь доверяем женщинам
И деньги, и хозяйство, и дома свои.
Афиняне, обуреваемые жаждой перемен, к которым настоятельно подталкивает послевоенное обострение социальной напряженности и неуклонно увеличивающееся имущественное расслоение, передают бразды правления партии Праксагоры, которая сходу предлагает радикальную коммунистическую программу, очевидно, во все времена поднимаемую на щит общественностью, когда люди, измученные тяготами непредсказуемой и сложной жизни, требуют предельно простых решений:
Утверждаю: все сделаться общим должно и во всем пусть участвует каждый.
Пусть от общего каждый живет, а не так, чтоб на свете богач жил и нищий.
Чтоб один на широкой пахал полосе, а другому земли на могилу
Не нашлось; чтоб у этого — толпы рабов, а другой и слуги не имел бы.
Нет же, общую жизнь мы устроим для всех и для каждого общую участь!
Предвосхищая утопических революционеров вроде Чернышевского и революционеров-практиков вроде Троцкого, Праксагора предлагает радикальный подход и к взаимоотношению полов, логично вытекающий из обобществления всего и вся:
Блепир
Если встретишь девчонку веселую вдруг, позабавиться с нею захочешь, —
То при денежках можно девчонку добыть. Ну а так? Баловаться в постели
Дело общее тоже?
Праксагора
Конечно, ведь впредь обнимать будут женщин бесплатно.
Знай, и женщин мы сделаем общим добром, чтоб свободно с мужчинами спали
И детей, по желанью, рожали для них.
Блепир
Что ж получится? Все устремятся
К расчудеснейшей, к той, что красивее всех, с ней одной захотят насладиться.
Праксагора
Но с красивою рядом уродки стоять и старухи курносые будут.
Кто обняться захочет с хорошенькой, тот пусть сперва поласкает дурнушку.
Точно так же, как будут красавцев ловить у ворот после пира дурнушки,
Так хорошеньких станут уроды стеречь, и приказано будет в законе,
Чтобы женщинам с теми, кто юн и силен, ночевать дозволялось не прежде,
Чем тщедушных они, мозгляков, стариков позабавят любовною лаской.
Блепир
Если этак вот будем мы жить сообща, как сумеет детей своих каждый
Различать, расскажи!
Праксагора
А зачем различать? Будут дети своими отцами
Всех считать, кто по возрасту годен в отцы, кто постарше годочков на двадцать.
Однако на половом вопросе утопия начинает трещать по швам, и четвёртый сон Веры Павловны оборачивается уморительными конфликтами, когда возбуждённые принятием новых законов старухи яростно мажут лицо белилами, одеваются попривлекательнее и, мурлыча завлекательные песенки, пытаются перехватить ухажёров у своих юных конкуренток. Комический эффект лишь усиливается контрастом высокого и низкого стиля, излюбленным приёмом Аристофана, когда намечающееся свидание молодой пары начинается с исполнения чувственных серенад, но заканчивается базарным фарсом:
Молодая
(в окне)
О приди, о приди!
Миленький мой, ко мне приди!
Со мною ночь без сна побудь
Для сладостных, счастливых игр.
Юноша
(поет в сопровождении флейты)
О приди, о приди!
Друг прелестный, поспеши
Отворить мне двери!
А не откроешь, лягу здесь, наземь, в пыль.
Жизнь моя! Грудь твою жажду я
Гладить рукой горячей
И жать бедро.
(Яростно стучится в дверь.)
Первая старуха
(выскакивает из двери своего дома)
Чего стучишься? Ищешь ты меня?
Юноша
Ничуть!
Первая старуха
Ты в дверь мою стучался?
Юноша
Провалиться мне!
Первая старуха
Так для чего ж сюда примчался с факелом?
Юноша
Искал друзей из дома Онанистов.
Первая старуха
Как?
Юноша
Для старых кляч объездчиков сама ищи.
И ещё пару слов о переводе Адриана Пиотровского, совершенно блестящего с литературной точки зрения, поскольку в его варианте комичные ситуации многотысячелетней давности, несмотря на все произошедшие с тех пор фундаментальные перемены, по-прежнему способны безудержно смешить людей. Бог с ним, что переводчик активно использует популярный в его годы приём одомашнивания, вводя в текст тулупы, душегрейки, аршины, полушки и т.п. В конце концов, применительно к несерьёзному жанру такой подход может видеться вполне оправданным, ведь задача переводчика комедии — не обеспечить буквальную точность, но, собственно, перевести смех. И для такой нелёгкой цели сгодится почти любая отсебятина, например, когда птицы в одноимённой комедии могут явиться с поля Куликова, а в некоторых именах или топонимах отчётливо ощущается гоголевский дух (хм, внезапно и здесь возник птичий образ). Однако, убедившись в совершеннейшей аристофановской развязности, мы могли бы ожидать в вышеуказанной (и многих других) пикантных сценах куда большей перчинки, чем, например, вполне себе словарное слово «онанист», от которого бумага и в самом деле не краснеет. Но как во времена Шекспира не было сигарет «Друг», так и во времена Аристофана ветхозаветный Онан вряд ли мог являться именем нарицательным, чтобы заслонить собой какое-то иное авторское крепкое словцо. И поскольку наша эпоха лишь недавно приблизилась к совершенно нескромным реалиям эпохи отца комедии, перевод Пиотровского в части Аристофана-игривого при всех бесспорных удачах может видеться устаревшим и далеко не в полной мере отображающим авторский замысел и потому требующим определённых корректировок.
А тем временем между девушкой и похотливой старой бабкой завязывается самая настоящая потасовка за право владения юношей, в ходе которой молодой удаётся прогнать старуху. Юноша с облегчением выдыхает, рассыпаясь перед спасительницей в самом высоком штиле, но идиллия в этом идеальном мире длится недолго:
Юноша
Спаситель Зевс, красотка, славен подвиг твой!
Цветочек! Ты у ведьмы отняла меня.
За эту милость нынешним же вечером
Могучим, жарким даром отплачу тебе.
Направляются к дому молодой. Показывается вторая старуха, страшнее первой, и преграждает им дорогу.
Вторая старуха
Эй-эй-эй-эй! Закон нарушен, ты куда
Его волочишь? Ясно говорит закон,
Что спать сперва со мной он должен.
Юноша
Горе мне!
Откуда же ты вынырнула, мерзкая,
Той гниды отвратительнее во сто крат?
Вторая старуха
Иди сюда!
Юноша
(молодой)
Молю, не отпускай меня!
Ей утащить меня не дай.
Вторая старуха
Не я, не я,
Закон тебя волочит.
Тащит юношу, вырывая его из рук молодой.
Юноша
Ты — чудовище!
Пузырь, пузырь ужасный, кровью налитый!
Вторая старуха
(волочит его)
Сюда, малютка! Не болтай! Ко мне иди!
Юноша
Сперва позволь мне забежать в отхожее
И храбрости набраться, а не то напасть
Меня с тобой настигнет неминучая
От страха.
***
Таков Аристофан. Обличитель новомодных веяний, которые угрожают славным традициям, но всегда готовый в безудержном пацифизме и анархизме предать осмеянию даже номинально им почитаемых героических дедов, воинов до мозга костей. Бескомпромиссный оппонент Сократа, коего он обвиняет в безбожии, и Еврипида, коего он обвиняет в тлетворном влиянии на женщин, т.е. по сути в эмансипации, при этом в своих собственных трудах рисующий чрезвычайно эмансипированные женские образы и демонстрирующий чрезвычайно фривольное отношение к богам. С позиций аристократизма недолюбливающий нуворишей во власти, но отстаивающий мещанско-крестьянские радости и добродетели скромности, ибо бедность благотворна тем, что только она и даёт какую-то сильную мотивацию по жизни. Словом, клубок противоречий. Но таким клубком при ближайшем рассмотрении оказывается и история любого народа, в том числе и греческого. И, быть может, для постижения античного наследия грубые, непричёсанные, но и по сей день абсолютно живые комедии Аристофана, по колено утопающие в грязи жизни, дают куда больше, чем высеченные в мраморе абстракции чистой эстетики. Хотя бы потому, что те, кто читают одни лишь вершины древнегреческой философской мысли, почти всегда разочаровываются в новогреках. Но те, кто прочтут Аристофана, обязательно отметят и оставшиеся с седых времён неизменности, делающие греческий народ весьма симпатичным и поныне:
Что милей всего на свете? Если славно кончен сев,
Небо дождик посылает и сосед нам говорит:
«Чем бы нам таким заняться, друг Комархид, отвечай!»
Выпить хочется мне, вот что! С неба шлет ненастье бог!
Женка, эй, бобов отсыпь нам полные пригоршни три,
И муки прибавь пшеничной, и маслин не пожалей!
И Манета пусть покличет Сира с улицы домой.
Все равно ведь невозможно нынче лозы подрезать
И окапывать напрасно: землю дождик промочил.
Пусть пошлют за перепелкой, двух тетерок принесут!
Дома есть хмельная брага и зайчины три куска,
Если только прошлой ночью не стащила кошка их:
Что-то очень уж стучало, колобродило в сенях.
Два куска неси нам, мальчик, третий дедушке оставь!
Ветку мирт у Эсхинада попроси, да чтоб в цвету!
Заодно и Харимеда по дороге пригласи!
С нами пусть он нынче выпьет!
Эта комедия была написана после разгрома т.н. сицилийской экспедиции, фактически ставшего провозвестником последующего поражения Афин в Пелопонесской войне, потому главный акцент «Лисистраты» делается на заключении мира практически во что бы то ни стало. Мужчины, которые только и знают, что вести бесконечные войны, на такое неспособны, потому за это нелёгкое дело берутся женщины, чья жизнь при постоянном отсутствии супругов на войне оказывается весьма тяжкой поистине во всех отношениях:
Любовники — и те как будто вымерли!
От самого милетского предательства
И пальчика из кожи я не видела,
В печальной доле вдовьей утешителя.
Хотите ж, если средство я придумаю,
Помочь мне и с войной покончить?
Страдающая в том числе и по отсутствию половой жизни афинянка Лисистрата предлагает всем женщинам греческих городов отказывать мужьям и любовникам в исполнении супружеского долга до тех пор, пока измученным такой сексуальной забастовкой мужчинам ничего не останется, кроме как прекратить взаимное истребление. Женщины поначалу воспринимают план Лисистраты как суровое наказание, прежде всего, по отношению к ним самим:
Другое что придумай! Приказанье дай —
В костер я рада прыгнуть. Но не это лишь!
Всего страшнее это, о Лисистрата!
Да и не все женщины уверены в действенности такой забастовки, однако у Лисистраты всё же получается убедить всех в обратном:
Да! Клянусь богинями!
Когда сидеть мы будем надушенные,
В коротеньких рубашечках в прошивочку,
С открытой шейкой, грудкой, с щелкой выбритой,
Мужчинам распаленным ласк захочется,
А мы им не дадимся, мы воздержимся.
Тут, знаю я, тотчас они помирятся.
Клеоника
Все это болтовня и празднословие!
А если схватят нас и в спальню силою
Потащут?
Лисистрата
Упирайся, за косяк держись!
Клеоника
А если станут драться?
Лисистрата
Против воли дай!
В любви насильной нет ведь вовсе радости.
Да мало ль средств различных! Будь уверена —
Отстанут! Знай, не насладится досыта
Мужчина, если женщине не хочется.
Кожаные пальчики, выбритые щёлки, возбуждение обоих партнёров как необходимое условие яркого секса… Такое ощущение, что читаешь не классику на все времена, но сценарий, допустим, фильма Тинто Брасса. Как уже отмечалось в первой части этого очерка, комедии Аристофана в наше время сопровождаются обильными комментариями касательно тогдашних реалий и разъяснениями соли той или иной шутки, в результате чего у потенциального читателя часто складывается впечатление, что его ждёт нечто высокоинтеллектуальное и потому довольно скучное. Однако, подчеркнём ещё раз, ореол элитарности сложился вокруг древнегреческой античности лишь под воздействием времени, которое неизменно облагораживает практически любую старину, да усилиями учёных комментаторов, делающих безусловно нужное дело, но часто своей наукообразностью убивающих живую искру комментируемого произведения. Гомер и Эсхил, Софокл и Еврипид — некогда эти имена и их работы были популярны среди довольно широких слоёв населения, а вовсе не отдельных избранных, как это стало в наши дни. На столь же широкую публику работал и Аристофан, причём публика эта, скорее всего, была той же самой, что рукоплескала строгой трагедии, ибо промеж сортирного или полового юмора в произведениях Аристофана обязательно встретятся отсылки или прямые цитаты из произведений более высокого жанра. Так и в «Лисистрате», например, в полной чувственности сцене, когда присоединившаяся к сексуальной забастовке женщина коварно динамит измученного воздержанием мужа, обещая ему столь желанную близость:
Приподнимись немного!
Кинесий
Все уж поднято!
… но в кульминационный момент сбегая от незадачливого вояки в воспитательных целях, и последний тогда ораторствует как самый настоящий трагический персонаж:
Несчастный я! Женой замучен до смерти!
Дразнила, изнурила и оставила.
Ах, куда мне спешить и кого мне любить?
Та, что мне всех милей, обманула меня.
Пафос и накал сцены поддерживается и хором, что в лучших традициях трагедии торжественно и печально декламирует:
Велика твоя скорбь, тяжела твоя боль,
Мой несчастный, мой бедный, обманутый друг!
Ай-ай-яй, я тебе сострадаю.
Чье железное сердце снесет эту боль?
Чьи стальные бока, чей упрямый хребет?
Чья печенка, чьи бедра, чей нежный цветок,
Если с каждой зарей
Он тщетно расцветает?
Кинесий
(корчится па подстилке)
Что за жгучая боль, что за рези, о Зевс!
Не сумев пристроить свой нежный цветок, тщетно расцветающий с каждой зарёй (чёрт возьми, поэтический образ, не затерявшийся бы на страницах современного дамского романа наряду с каноничными росой вожделения и нефритовым стержнем), персонаж претерпевает муки, словно сошедшие из эпопей Гомера. Сочетание, на первый взгляд, несочетаемого — самого высокого штиля применительно к области ниже пояса — и порождает комический эффект, силу которого невозможно было бы превзойти, прибегнув по отдельности либо к интеллектуальному, либо к грубому юмору. И подобным приёмом Аристофан умело пользуется на протяжении практически всего своего творчества.
***
Древнегреческий анекдот
В комедии «Мир» пожилой виноградарь Тригей, уставший от войны и раздоров между греческими городами, решает озвучить свои чаяния непосредственно самому Зевсу, для чего герою нужно подняться в обитель богов, на небо. В качестве транспортного средства Тригей выбирает гигантского навозного жука, чем ввергает в недоумение свою дочку, явно разбирающуюся в механизмах трагедии и создания соответствующих драматических эффектов:
Не лучше ли Пегаса оседлать тебе?
Богам ты показался бы трагичнее.
Тригей
Да нет, чудачка. Корма мне двойной запас
Тогда б был нужен. А теперь, чем сам кормлюсь,
Добром тем самым и жука кормлю затем.
***
Но вернёмся к «Лисистрате». Вскоре восставшие против бесконечных чинимых мужчинами войн женщины уже не удовлетворяются простой сексуальной забастовкой, но решают захватить Акрополь, в котором находится казна, предназначенная для военных нужд. Ожесточённый отпор мятежницам готовы дать лишь старики, взбадривающие себя перед такой схваткой с женщинами воспоминаниями о своих былых героических подвигах — на этот раз Аристофан, ещё совсем недавно громогласно укоряя Сократа и Еврипида в развращении молодёжи и неуважении к традициям старины и носителям такой традиции, совершенно не прочь высмеять и некогда героических, но ныне по большей части нелепых дедов, что придаёт прежнему обличительному пафосу комедиографа весьма условный характер (этот выпад в адрес дедов вообще плохо сочетается с бытующим у литературоведов мнением об Аристофане-консерваторе, отстаивающем традиционный уклад, — наш насмешник, очевидно, был хохмачом просто до мозга костей и какие-либо этические обвинения в адрес других отпускал лишь комического эффекта ради, не тушуясь делать объектом осмеяния абсолютно любую святыню). Однако мятежницы отражают штурм, и тогда деды, на все лады понося проклятый женский пол, предлагают остальным мужчинам не прогибаться перед сексуальным шантажом и обрести утешение в гомосексуализме:
Предводитель стариков
Поцелуемся, дружок?
Предводительница женщин
Заревешь без чеснока!
Но такое сомнительное удовольствие может сойти лишь для совсем уж неряшливых стариков, к которым стрёмно приблизиться, не наевшись предварительно чеснока. Признаваемые ныне сплошь гомосексуалами (ну, или, как минимум, бисексуалами) взрослые древние греки у Аристофана в большинстве своём отнюдь не спешат удариться в подобные радости и потому высылают к восставшим переговорщика из числа должностных лиц, и с этого момента комедия исполняется популярными в наши дни феминистическими нотками
Лисистрата
Чего ж ты ждал? Иль встретить ты надеялся
Рабынь пугливых? Иль не знал, что яростной
И женщина бывает?
Советник
О, еще бы нет!
В особенности выпившая женщина.
Нисколько не тушуясь, Лисистрата смело объясняет должностному лицу несостоятельность патриархата: мужчины в своей воинственности привели ситуацию к катастрофе, но всё равно считают свои провальные планы сакральными и принципиально непознаваемыми для глупых баб. Мало того, они еще и напринимали всяческих санкций, от чего женщинам и их детям теперь не получается лакомиться заветной запрещёнкой. Словом, настало время разорвать этот порочный круг, и женщины теперь, завладев казной, готовы взять управление государством в свои хозяйственные руки.
Советник
Что? Казной управлять собираетесь вы?
Лисистрата
Что ж ты странного в этом находишь?
А доныне домашнею вашей казной мы, хозяйки, не правили разве?
Советник
Возмутительно, право, что ткать и прясти вы хотите дела государства.
Да какое вам дело, скажи, до войны?
Лисистрата
Это нам что за дело? Проклятый!
Знай, для женщин война — это слезы вдвойне! Для того ль сыновей мы рожаем,
Чтоб на бой и на смерть провожать сыновей?
… И к тому же в года, когда юность цветет, когда хочется радость увидеть,
Из-за ваших походов, как вдовы, мы спим. Ну, про нас говорить я не стану.
Наших девушек бедных мне жалко до слез, что стареются, сидя за прялкой.
Советник
Но мужчина ведь тоже стареется, а?
Лисистрата
У мужчин это дело другое,
Он домой возвратится с седой годовой и возьмет себе девочку в жены.
А у женщины бедной пора недолга, и когда не возьмут ее к сроку,
Уж потом не польстится никто на нее, и старуха сидит и гадает.
Здесь комедия приобретает морализаторский пафос, но, к счастью, ненадолго. Аристофан в «Лисистрате» проявляет себя блестящим стилистом, не перегружая общий чувственно-игривый фон излишней назидательностью. И потому очень скоро, после обличения всех тягот войны, Лисистрата сталкивается уже не только с враждебно настроенными мужчинами, но и с собственными соратницами из числа мягкотелых (каламбур тут не подразумевается), что также начали испытывать тяготы воздержания. В связи с этим некоторые стремятся под разными предлогами вернуться к мужьям, и предлоги эти поистине очаровательны:
Первая женщина
Домой иду.
Оставила я дома шерсть милетскую:
Боюсь, чтоб моль не съела.
Лисистрата
Что за моль еще?
Ступай обратно!
Первая женщина
Возвращусь я скоренько.
Немножко на лежанке поваляю…
Лисистрата
Нет!
Не поваляешь! Никуда не выйдешь ты!
Вторая женщина
Ой, горе, ой, несчастье, полотно мое
Некатанное дома!
Лисистрата
Вот еще одна
Спешит домой, за полотном некатанным!
Назад! назад!
Вторая женщина
Клянусь тебе владычицей,
Чуть-чуть лишь покатаю и назад приду.
В былые времена отдельные смелые комментаторы могли бы отметить в этих бесконечных «покатать» некую двусмысленность. Наследникам же сексуальной революции очевидно, что никакой двусмысленности тут нет и в помине. Особенно когда параллельно даётся яркая картина измученных мужиков, что грустно бродят по городу с непреходящим стояком, который не в силах скрыть никакая одежда:
По городу,
Как со свечами, бродим, спотыкаемся.
Ведь женщины к себе и прикоснуться нам
Не позволяют, прежде чем с Элладою
Не заключим мы мира и согласия.
В очередной раз отметим совершенно гетеросексуальную атмосферу комедии, когда страдающие от воздержания мужики, вопреки сложившемуся о них с течением времени представлению, вовсе не спешат искать разрядку в объятиях друг друга. И помянем парой добрых слов автора каноничных переводов комедий Аристофана на русский язык Адриана Пиотровского, на собственной шкуре испытавшего прелести прогресса общественных нравов, — в измученных постоянными войнами Афинах комедиограф, открыто издевавшийся над местными вождями и призывавший со сцены к сепаратному миру с неприятелем, прожил вполне себе благополучную жизнь, сделав себе громкое имя; его же виртуозный переводчик из страны так вольно дышащих людей был расстрелян как шпион и диверсант (переводчики — они такие), а его переводческие труды в течение многих лет выходили без указания имени. Перед Пиотровским и в самом деле стояла сложнейшая задача, ибо, согласно исследователю творчества отца комедии В. Ярхо: «Аристофан писал свои комедии не для театрального кружка в женской гимназии (тем более, что женщин на представление комедий в Афинах не пускали); во-вторых, древних греков, смотревших комедию, явно не смущали такие стороны словаря Аристофана, которые не встретили бы одобрения в новое время. Так, он безо всякого стеснения называл своими именами предметы и действия, относящиеся к сфере сексуальных и других естественных отправлений человека. В этом отношении Пиотровскому надо отдать должное: он избегает аристофановских непристойностей, находя им соответствующие эквиваленты, от которых бумага не краснеет». Нам же следует отдать должное Пиотровскому исключительно за великолепную читаемость его перевода, благодаря чему творчество Аристофана оказалось способным смешить и сегодня, даже подвергшись, очевидно, жесточайшей цензуре. Цензуре, которая, похоже, видится необходимой и вышеупомянутому исследователю, человеку прежней эпохи, когда от сортирного и полового юмора краснела бумага. Лишь относительно недавно, с победой сексуальной революции, людям снова удалось избавиться (надолго ли?) от неврозов, связанных с областью естественных отправлений человека. И потому куда лучшему пониманию как трудов Аристофана, так и истории его славной поры весьма способствует нынешнее осознание того, что шутки над человеческими выделениями поистине вечны, а секс так и вовсе правит миром, являясь залогом огромного счастья или огромного же несчастья, успешных семейных отношений, а нередко и карьеры, и потому делать вид, будто его не существует, либо он занимает незначительную долю в жизни каждого из нас, попросту абсурдно. Хоть «Лисистрата» и считается самой исполняемой пьесой Аристофана в современном театре и чаще всего привлекала внимание кинематографистов, её прежние постановки и экранизации весьма условно передают авторские акценты, и потому стремление переводчиков и постановщиков старой школы заретушировать аристофановские непристойности обуславливает необходимость новых переводов и, как следствие, постановок наследия отца комедии сообразно смене представлений о пристойном и непристойном, которые впервые за долгое время оказались схожими с представлениями эпохи Аристофана.
Ну, а «Лисистрата», как это положено комедиям, обретает, не побоимся этого слова, счастливый конец. Женщинам удаётся заставить мужчин сложить оружие и пойти на мировую, а вызванное сексуальной забастовкой воздержание, похоже, лишь укрепит семейные отношения, поскольку каждому мужу его мятежная супруга:
Теперь она мне и моложе кажется,
Чем прежде, и во много раз красивее.
А этот холодок ее и прихоти
С ума меня сведут от страсти бешеной.
***
Однако женское либидо способно и на совершенно жуткий оскал. В обширном аристофановском наследии имеется не менее пикантная комедия, просто-таки просящаяся на современную сцену в силу не только безудержной весёлости предлагаемых ситуаций, но и их злободневности, особенно в связи с популярной ныне феминистической повесткой. На излёте обернувшейся катастрофой для Афин Пелопонесской войны, а также по её бесславным для граждан этого полиса итогам Аристофан в своём творчестве обратил пристальное внимание на различного рода утопические проекты государственного устройства, что во все времена завладевают вниманием общества в моменты его люмпенизации, которая непременно следует за какими-то масштабными социальными катаклизмами. Именно такие причины обусловили написание, например, «Государства» Платона, но нас сейчас интересует куда более занимательное произведение, которое, несмотря на свой откровенно потешный характер, стремится обнаружить в рисуемой им утопии очевидные подводные камни, до чего сурьёзный ученик Сократа в своих прожектах по переустройству общества попросту не снисходил.
В комедии «Женщины в народном собрании» слабый пол вновь ополчается на мужчин. На этот раз не из-за чинимых последними войн, но в связи с принимаемыми в народном собрании законодательными инициативами. До образа бешеного принтера ещё далеко, потому женщинам просто кажется, что:
Такие там решения
Услышать можно, что невольно кажется,
Что сочиняют их мертвецки пьяные.
В итоге у молодой афинянки Праксагоры созревает дерзкий план: переодеться вместе с сообщницами в мужское платье, пока их мужья спят, прийти с утра пораньше в народное собрание, выдав себя за мужчин, и уговорить всех остальных передать власть женщинам. Основной аргумент тут совершенно в духе «Лисистраты» (как, впрочем, и многих современных эмансипированных дам):
Я предлагаю женщинам вручить бразды
Правления. Ведь доверяем женщинам
И деньги, и хозяйство, и дома свои.
Афиняне, обуреваемые жаждой перемен, к которым настоятельно подталкивает послевоенное обострение социальной напряженности и неуклонно увеличивающееся имущественное расслоение, передают бразды правления партии Праксагоры, которая сходу предлагает радикальную коммунистическую программу, очевидно, во все времена поднимаемую на щит общественностью, когда люди, измученные тяготами непредсказуемой и сложной жизни, требуют предельно простых решений:
Утверждаю: все сделаться общим должно и во всем пусть участвует каждый.
Пусть от общего каждый живет, а не так, чтоб на свете богач жил и нищий.
Чтоб один на широкой пахал полосе, а другому земли на могилу
Не нашлось; чтоб у этого — толпы рабов, а другой и слуги не имел бы.
Нет же, общую жизнь мы устроим для всех и для каждого общую участь!
Предвосхищая утопических революционеров вроде Чернышевского и революционеров-практиков вроде Троцкого, Праксагора предлагает радикальный подход и к взаимоотношению полов, логично вытекающий из обобществления всего и вся:
Блепир
Если встретишь девчонку веселую вдруг, позабавиться с нею захочешь, —
То при денежках можно девчонку добыть. Ну а так? Баловаться в постели
Дело общее тоже?
Праксагора
Конечно, ведь впредь обнимать будут женщин бесплатно.
Знай, и женщин мы сделаем общим добром, чтоб свободно с мужчинами спали
И детей, по желанью, рожали для них.
Блепир
Что ж получится? Все устремятся
К расчудеснейшей, к той, что красивее всех, с ней одной захотят насладиться.
Праксагора
Но с красивою рядом уродки стоять и старухи курносые будут.
Кто обняться захочет с хорошенькой, тот пусть сперва поласкает дурнушку.
Точно так же, как будут красавцев ловить у ворот после пира дурнушки,
Так хорошеньких станут уроды стеречь, и приказано будет в законе,
Чтобы женщинам с теми, кто юн и силен, ночевать дозволялось не прежде,
Чем тщедушных они, мозгляков, стариков позабавят любовною лаской.
Блепир
Если этак вот будем мы жить сообща, как сумеет детей своих каждый
Различать, расскажи!
Праксагора
А зачем различать? Будут дети своими отцами
Всех считать, кто по возрасту годен в отцы, кто постарше годочков на двадцать.
Однако на половом вопросе утопия начинает трещать по швам, и четвёртый сон Веры Павловны оборачивается уморительными конфликтами, когда возбуждённые принятием новых законов старухи яростно мажут лицо белилами, одеваются попривлекательнее и, мурлыча завлекательные песенки, пытаются перехватить ухажёров у своих юных конкуренток. Комический эффект лишь усиливается контрастом высокого и низкого стиля, излюбленным приёмом Аристофана, когда намечающееся свидание молодой пары начинается с исполнения чувственных серенад, но заканчивается базарным фарсом:
Молодая
(в окне)
О приди, о приди!
Миленький мой, ко мне приди!
Со мною ночь без сна побудь
Для сладостных, счастливых игр.
Юноша
(поет в сопровождении флейты)
О приди, о приди!
Друг прелестный, поспеши
Отворить мне двери!
А не откроешь, лягу здесь, наземь, в пыль.
Жизнь моя! Грудь твою жажду я
Гладить рукой горячей
И жать бедро.
(Яростно стучится в дверь.)
Первая старуха
(выскакивает из двери своего дома)
Чего стучишься? Ищешь ты меня?
Юноша
Ничуть!
Первая старуха
Ты в дверь мою стучался?
Юноша
Провалиться мне!
Первая старуха
Так для чего ж сюда примчался с факелом?
Юноша
Искал друзей из дома Онанистов.
Первая старуха
Как?
Юноша
Для старых кляч объездчиков сама ищи.
И ещё пару слов о переводе Адриана Пиотровского, совершенно блестящего с литературной точки зрения, поскольку в его варианте комичные ситуации многотысячелетней давности, несмотря на все произошедшие с тех пор фундаментальные перемены, по-прежнему способны безудержно смешить людей. Бог с ним, что переводчик активно использует популярный в его годы приём одомашнивания, вводя в текст тулупы, душегрейки, аршины, полушки и т.п. В конце концов, применительно к несерьёзному жанру такой подход может видеться вполне оправданным, ведь задача переводчика комедии — не обеспечить буквальную точность, но, собственно, перевести смех. И для такой нелёгкой цели сгодится почти любая отсебятина, например, когда птицы в одноимённой комедии могут явиться с поля Куликова, а в некоторых именах или топонимах отчётливо ощущается гоголевский дух (хм, внезапно и здесь возник птичий образ). Однако, убедившись в совершеннейшей аристофановской развязности, мы могли бы ожидать в вышеуказанной (и многих других) пикантных сценах куда большей перчинки, чем, например, вполне себе словарное слово «онанист», от которого бумага и в самом деле не краснеет. Но как во времена Шекспира не было сигарет «Друг», так и во времена Аристофана ветхозаветный Онан вряд ли мог являться именем нарицательным, чтобы заслонить собой какое-то иное авторское крепкое словцо. И поскольку наша эпоха лишь недавно приблизилась к совершенно нескромным реалиям эпохи отца комедии, перевод Пиотровского в части Аристофана-игривого при всех бесспорных удачах может видеться устаревшим и далеко не в полной мере отображающим авторский замысел и потому требующим определённых корректировок.
А тем временем между девушкой и похотливой старой бабкой завязывается самая настоящая потасовка за право владения юношей, в ходе которой молодой удаётся прогнать старуху. Юноша с облегчением выдыхает, рассыпаясь перед спасительницей в самом высоком штиле, но идиллия в этом идеальном мире длится недолго:
Юноша
Спаситель Зевс, красотка, славен подвиг твой!
Цветочек! Ты у ведьмы отняла меня.
За эту милость нынешним же вечером
Могучим, жарким даром отплачу тебе.
Направляются к дому молодой. Показывается вторая старуха, страшнее первой, и преграждает им дорогу.
Вторая старуха
Эй-эй-эй-эй! Закон нарушен, ты куда
Его волочишь? Ясно говорит закон,
Что спать сперва со мной он должен.
Юноша
Горе мне!
Откуда же ты вынырнула, мерзкая,
Той гниды отвратительнее во сто крат?
Вторая старуха
Иди сюда!
Юноша
(молодой)
Молю, не отпускай меня!
Ей утащить меня не дай.
Вторая старуха
Не я, не я,
Закон тебя волочит.
Тащит юношу, вырывая его из рук молодой.
Юноша
Ты — чудовище!
Пузырь, пузырь ужасный, кровью налитый!
Вторая старуха
(волочит его)
Сюда, малютка! Не болтай! Ко мне иди!
Юноша
Сперва позволь мне забежать в отхожее
И храбрости набраться, а не то напасть
Меня с тобой настигнет неминучая
От страха.
***
Таков Аристофан. Обличитель новомодных веяний, которые угрожают славным традициям, но всегда готовый в безудержном пацифизме и анархизме предать осмеянию даже номинально им почитаемых героических дедов, воинов до мозга костей. Бескомпромиссный оппонент Сократа, коего он обвиняет в безбожии, и Еврипида, коего он обвиняет в тлетворном влиянии на женщин, т.е. по сути в эмансипации, при этом в своих собственных трудах рисующий чрезвычайно эмансипированные женские образы и демонстрирующий чрезвычайно фривольное отношение к богам. С позиций аристократизма недолюбливающий нуворишей во власти, но отстаивающий мещанско-крестьянские радости и добродетели скромности, ибо бедность благотворна тем, что только она и даёт какую-то сильную мотивацию по жизни. Словом, клубок противоречий. Но таким клубком при ближайшем рассмотрении оказывается и история любого народа, в том числе и греческого. И, быть может, для постижения античного наследия грубые, непричёсанные, но и по сей день абсолютно живые комедии Аристофана, по колено утопающие в грязи жизни, дают куда больше, чем высеченные в мраморе абстракции чистой эстетики. Хотя бы потому, что те, кто читают одни лишь вершины древнегреческой философской мысли, почти всегда разочаровываются в новогреках. Но те, кто прочтут Аристофана, обязательно отметят и оставшиеся с седых времён неизменности, делающие греческий народ весьма симпатичным и поныне:
Что милей всего на свете? Если славно кончен сев,
Небо дождик посылает и сосед нам говорит:
«Чем бы нам таким заняться, друг Комархид, отвечай!»
Выпить хочется мне, вот что! С неба шлет ненастье бог!
Женка, эй, бобов отсыпь нам полные пригоршни три,
И муки прибавь пшеничной, и маслин не пожалей!
И Манета пусть покличет Сира с улицы домой.
Все равно ведь невозможно нынче лозы подрезать
И окапывать напрасно: землю дождик промочил.
Пусть пошлют за перепелкой, двух тетерок принесут!
Дома есть хмельная брага и зайчины три куска,
Если только прошлой ночью не стащила кошка их:
Что-то очень уж стучало, колобродило в сенях.
Два куска неси нам, мальчик, третий дедушке оставь!
Ветку мирт у Эсхинада попроси, да чтоб в цвету!
Заодно и Харимеда по дороге пригласи!
С нами пусть он нынче выпьет!