kapetan_zorbas (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
kapetan_zorbas) wrote2022-01-30 01:45 pm
kapetan_zorbas) wrote2022-01-30 01:45 pm
Entry tags:
Никос Казандзакис, «Путешествуя по Испании», глава 7
Эскориал
Когда язычники поджаривали святого Лаврентия на железной решётке, святой обратился к своим поварам с неожиданной шуткой: «С этой стороны я хорошо испёкся, теперь переверните меня на другую!»
В 60 километрах к северо-западу от Мадрида, среди крутых скал Эскориала теснилась маленькая церквушка, воздвигнутая в честь этого святого. Филипп II дал обет, что если он победит в войне, то построит большой монастырь во славу святого Лаврентия. Одержав победу, он в 1563-м году приступил к исполнению своего обета. Бледный фанатичный король хотел возвести дом для своей души, ножны для своего холодного причудливого разума. Ему не было дела до красот и радостей этого мира. Он не снисходил до того, чтобы умерить свои терзания изгибами, излишними узорами и безделицами, что услаждают плотский взор. Он желал высечь в граните суровую пещеру, где бы схоронилась его душа.
Он пригласил лучших архитекторов — сначала Хуана Баутисту де Толедо, а затем знаменитого Хуана Эрреру, — и приказал им построить ему гигантский монастырь в форме пыточной решётки, ибо собирался посвятить его святому Лаврентию. Строительство заняло свыше двадцати лет. Филипп самолично и неустанно наблюдал за ним, восседая на троне, который для него высекли на одной из высоких скал. Иссиня-ледяным взглядом он всё смотрел и смотрел, как среди диких утёсов постепенно вырастает разом его келья, дворец и гробница. Подобно шелкопряду, этот молчаливый желтушный король терпеливо и трепетно плёл себе кокон.
Обретёт ли его душа спасение? Проснётся ли она однажды, вырвется ли из этих серых каменных стен, чтобы взлететь подобно жёлтой бабочке к гигантскому цветку — Богу? Филипп, молчаливый, печальный, объятый недобрыми предчувствиями, сидел в чёрном бархатном одеянии на обтёсанном булыжнике и смотрел, как его гробница поднимается всё выше и выше. То была громадная гробница: 208 метров в длину и 162 в ширину, 1100 наружных окон и 1600 внутренних, 1200 дверей, 86 лестниц и 16 внутренних дворов. Рукоятью этой гигантской пыточной решётки выступает королевский дворец, а ножки её образованы четырьмя башнями, каждая 56 метров высотой. Безжалостным взором Филипп смотрел, как жёлто-зелёные гранитные глыбы соединяются, скрепляются и образуют его последнее пристанище. Больной, с бледными губами, безутешный, он всё смотрел и смотрел. В чём же заключалась тайна этого великого неулыбчивого короля?
Сегодня в Эскориале, разгуливая по большому двору и размышляя о судьбе этого трагического Отелло Церкви, я вдруг вспомнил одно из древних житий: святой Иоанн Постник умирал в своём скиту, в пустыне, а на другом конце пустыни святой Нил узнал от ангела эту чёрную весть. Он встал, взял посох, но из-за преклонных лет уже не мог передвигаться. Ученики уложили его на носилки и, завернув в лохмотья, понесли к смертному одру его друга-отшельника. «Быстрее! Быстрее! — кричал по дороге Нил, постукивая посохом. — Быстрее! Я должен застать его живым!» Однако он опоздал, отшельник уже умер. Нил склонился над ним, чтобы поцеловать на прощанье, и тогда — о чудо, гласит житие, — святой Иоанн чуть приподнялся и прошептал что-то на ухо Нилу, после чего тотчас же рухнул обратно, мёртвый.
Перепуганные ученики Нила бросились целовать руки и ноги учителя, вопрошая его: «Что он сказал тебе? Что он сказал тебе? Отче, в твоих глазах застыл ужас!» Но никаких признаний от Нила не последовало, никому и никогда он не открывал эту тайну. Жизнь его ничуть не изменилась, вот только с тех пор губы его больше никогда не улыбались.
И сегодня в Эскориале мозг мой внезапно пронзила дьявольская мысль, и всё стало ясно. Я знаю, что сказал ему отшельник. Я разгадал эту тайну! Святой Иоанн Постник пробормотал на ухо своему другу-соратнику: «Брат, мы обречены! Никакого рая нет!» [Это и многие другие провокационные соображения, раскиданные по различным путевым заметкам Казандзакиса, впоследствии перекочуют и в его романы. В частности, ровно такая же сцена недолгого воскресения праведника из царства мёртвых, несущего именно такую, далеко не благую весть, появится в романе писателя о Святом Франциске, а также отчётливо перекликается с воскрешением Лазаря в «Последнем искушении» прим.kapetan_zorbas]
Испанец мог вынести такое жуткое откровение и продолжить спокойно жить, словно ничего и не услышал, словно ещё мог надеяться, словно не будучи уверенным в роковом конце. Филипп, однако, был из Габсбургов и ничего такого не услышал. Быть может, лишь в этом ледяном пронизывающем воздухе Сьерра-де-Гвадаррамы ощутил он эти горькие предзнаменования и потому более не мог смеяться.
***
Пребывая в таких будоражащих кровь фантазиях, я бродил вверх-вниз по лестницам Эскориала и прикасался в величественных мраморных подземельях к гробницам испанских королей. Последняя гробница всё ещё открыта и ждёт Альфонсо XIII, короля с впалыми щеками и выступающей челюстью. Он сейчас беззаботно путешествует, разъезжая из Фонтенбло в Прагу и из Праги в Индии, но тщетно. Мраморная гробница его находится здесь, в Эскориале, широко раскрытая подобно голодной пасти, и этому комочку жизни, что сейчас катается туда-сюда, от неё не спастись.
Этот обладающий тяжёлой челюстью король был не хуже своих пращуров. Во многом даже лучше. Но он пал жертвой — что весьма справедливо — наследственных грехов. Предки его посеяли ветер, а он пожал бурю. Таково веление высшей справедливости. Во времени и пространстве члены одной семьи или одной нации несут взаимную ответственность, тесно связаны друг с другом и представляют собой отдельный единый организм. В лице предка грешит и потомок, а в лице потомка карается и предок. Первородный грех из Писания несёт глубокий смысл — не только символический, но и физиологический.
***
Осень. В садах Эскориала каштаны сияют золотом, сгрудившиеся на влажной земле жёлтые листья блестят словно свежеотчеканенные золотые монеты. Выглянуло солнце, серый монастырь вспыхнул и на мгновение улыбнулся. На главном дворе играют дети из школы Эскориала, и всё это царственное сооружение ожило подобно кипарису на закате, когда на него усаживаются стаи воробьёв. Несколько священников, учителей, ходят взад-вперёд и, жестикулируя, беседуют. В своих чёрных рясах, в многоугольных чёрных колпаках с шёлковыми кисточками, с гладко выбритыми морщинистыми лицами, они быстро снуют туда-сюда в свете солнца словно преследуемые чёрные птицы.
Я вышел во двор, смешался с детьми и с надеждой рассматривал их, одного за другим, словно пытаясь угадать их судьбу. Какими они выйдут из монашеских рук и сколько из этих беспечных черноглазых маленьких испанцев обретут спасение? Поколение тому назад в этом же самом дворе точно так же играл другой ребенок, немногословный и упорный, любивший взвешенную ясную речь, самообладание и порядок. «В этой суровой казарме, — признаётся он, — я научился культивировать своё «я» и не возлагать никаких надежд на сочувствие. Внутри себя я не чувствовал ни духа жертвенности, ни смиренности, не находил я облегчения и в слезах...»
Постепенно характер его приобретал непреклонные добродетели неулыбчивого монастыря: силу воли, дисциплинированность, подчинение всех частностей центральной идее. Никакой легкомысленности, никакого апеллирования к удаче или воображаемому. Ровные прямые линии, стиль без прикрас, сила без грации. «Эскориал, — пишет он в другом месте, — неприступный, почти сверхчеловеческий, ни к кому не питает симпатии. Истина, которую он выражает, никогда не снисходит до иронии».
Размышляя о Мануэле Асанье [испанский политический деятель и писатель, на момент этого посещения Казандзакисом Испании председатель Совета Министров страны, впоследствии президент Испании (1936—1939) — прим. kapetan_zorbas], я рассматриваю одного за другим маленьких испанцев, что на мгновение выскользнули из рук батюшек и играют. Кому из этих подростков посчастливится оказаться в подходящем для него историческом моменте, который позволит всем росткам внутри него дать всходы? Оказаться в таком историческим моменте или сотворить его…
Успех или неудача того или иного человека — совершеннейшая загадка. Здесь сходятся неисчислимые неопределённые факторы, как внешние по отношению к человеку, так и внутренние, и часто достоинства его не играют решающей роли. Всю свою жизнь Асанья, как он сам признался нам, проводил, разгуливая в одиночестве по мадридским улицам, зимой — днём, летом — ночью. Захаживал в кафе, где часами напролёт беседовал со своими немногочисленными друзьями. Молча, засунув руки в карманы, бродил по залам Атенеума [Ateneo de Madrid, литературное, научное и художественное общество, основанное в 1835-м году и расположенное в столице Испании — прим.kapetan¬_zorbas]. Он написал несколько брошюр, которые остались незамеченными. Ему уже исполнилось пятьдесят, а он ничего толком не сделал. Неудачник.
Он сам описывает, как однажды отправился в Эскориал, чтобы повидать свою старую школу и узнать, живы ли ещё его старые учителя. Он вошёл во двор, сердце его забилось. В дальнем углу он увидел старого монаха, что грелся на солнышке, — то был дон Мариано, любимый его учитель. Они заговорили о былых временах, припоминая их с волнением и смехом.
«А ты как поживаешь?» — спросил его старый учитель.
«Брожу туда-сюда по Мадриду. Дома курю».
«Ты всегда был лентяем. Неужели тебя ничего не интересует?»
«Моя любовь к жизни усиливается и облагораживается по мере созревания разума. Но я лишь мучаю самого себя и вынужден засеивать солью плодородную почву».
«Слова твои меня печалят. Ты как никогда ослеплён гордыней».
«На губах своих я чувствую привкус пепла».
«Твой дух пребывает в спокойствии?»
«Почти всегда».
«Это самое худшее».
«Я не мертвец, отец Мариано! Моё спокойствие проистекает из моего опыта».
«Опыт нужно смирять. Тебя бы спасла борьба с ангелом».
«С самого моего рождения меня сопровождает некий таинственный невидимый спутник. Непохоже, чтобы этот спутник был ангелом. Он постоянно недоволен мной, словно в моих силах было бы создать другую, лучшую жизнь. И он никогда не говорит мне, кто он и чего хочет. Я бы с великой радостью убил его, но не могу. Я отпихиваю его ногой, но он возвращается обратно. Это настоящее чудовище».
«Дай Бог, чтобы однажды ты услышал, что говорит тебе это чудовище, и стал однажды нашим блудным сыном!»
Так писал Асанья в 1927-м году в своём романе «Сад монахов» — разоблачительном диалоге, полном горечи и угрызений совести. Душой Асанья сознавал, что жизнь его проходит впустую. В то же время он был объят бурными неясными желаниями, лишёнными надежды. «Чудовищу» — настоящему Асанье — что с презрением и злостью наблюдало за тем, как другой, зримый Асанья болтается на улицах и слоняется по кафе, через пару лет суждено было обрести плоть и стать зримым.
Да распорядится Бог (то есть необходимость и стечение обстоятельств) так, сказал я про себя, оставляя детей за их мирной игрой, чтобы одни из этих юношей стали несгибаемыми революционерами, а другие — фанатичными консерваторами, дабы их вера сформировала два военных лагеря и разразилась как можно более яростная битва. Только из такого жестокого столкновения и вспыхивает свет.
Я подошел к учителям-священникам, которые расхаживали по двору в своих развевавшихся подобно крыльям рясах. Как же стремительны вращенья круга вверх и вниз! [Казандзакис цитирует здесь первые строки «Эротокрита», греческого романа в стихах XVII века, ставшие расхожими при описании переменчивости судьбы — прим.kapetan_zorbas] То были потомки Святой инквизиции, что некогда держала и давила в своих руках всю Испанию; теперь же они ютятся по немногочисленным монастырям, их вышвыривают из пышных дворцов, у них отбирают самую мощную силу — души детей.
— Эти дети — ваши ученики? — спрашиваю я, притворяясь невеждой.
— Разумеется, кабальеро. Наши ученики.
— Но я слышал, был принят закон...
— Никогда его не примут! — гневно воскликнул один высокий, костлявый монах с изрытым оспой лицом.
Как же он мне понравился! Подобно святым на полотнах Риберы, в глазах его пылали все костры Святой инквизиции: ах, вот если бы безбожную Испанию накрыла новая волна мусульман, безжалостная, тёмная, неистовая, убивающая тела ради спасения душ! Здесь, в Испании невозможно питать неприязнь к человеку за какие-либо его слова или поступки. У испанца в глазах горит столь яростный и неукротимый огонь, что перед ними все различия и идеологии исчезают. Насколько незначительна такая вещь как «идея» перед взором чёрных неистовых испанских глаз! Я снова осознал, что значение имеет не что, но как. Только лишь это заслуживает внимания. Я всегда рисовал про себя свои собственные образы рая и ада, которые совершенно отличны от общепризнанных. Все «горячие» — хоть праведники, хоть злодеи — попадут в мой рай; все же «холодные» ¬— хоть праведники, хоть злодеи — попадут в мой ад. А на самое дно ада — холодные праведники.
Я долго смотрел на этих католических священников в лучах вечернего солнца Эскориала, а на прощание крепко пожал им руку. Лица их хорошо запечатлелись в моей памяти: все они попадут в мой рай.
Закат позолотил гранитные глыбы. Свет словно раненая птица медленно тянулся от скалы к скале, поднимаясь вверх. На мгновение он остановился на вершине противоположной горы, словно бы подпрыгнул вверх и исчез. Тихий рокот вечера, подобный урчанию тигрицы, окутал монастырь, и гигантская пыточная решётка Эскориала скрылась во тьме.
перевод: kapetan_zorbas
Когда язычники поджаривали святого Лаврентия на железной решётке, святой обратился к своим поварам с неожиданной шуткой: «С этой стороны я хорошо испёкся, теперь переверните меня на другую!»
В 60 километрах к северо-западу от Мадрида, среди крутых скал Эскориала теснилась маленькая церквушка, воздвигнутая в честь этого святого. Филипп II дал обет, что если он победит в войне, то построит большой монастырь во славу святого Лаврентия. Одержав победу, он в 1563-м году приступил к исполнению своего обета. Бледный фанатичный король хотел возвести дом для своей души, ножны для своего холодного причудливого разума. Ему не было дела до красот и радостей этого мира. Он не снисходил до того, чтобы умерить свои терзания изгибами, излишними узорами и безделицами, что услаждают плотский взор. Он желал высечь в граните суровую пещеру, где бы схоронилась его душа.
Он пригласил лучших архитекторов — сначала Хуана Баутисту де Толедо, а затем знаменитого Хуана Эрреру, — и приказал им построить ему гигантский монастырь в форме пыточной решётки, ибо собирался посвятить его святому Лаврентию. Строительство заняло свыше двадцати лет. Филипп самолично и неустанно наблюдал за ним, восседая на троне, который для него высекли на одной из высоких скал. Иссиня-ледяным взглядом он всё смотрел и смотрел, как среди диких утёсов постепенно вырастает разом его келья, дворец и гробница. Подобно шелкопряду, этот молчаливый желтушный король терпеливо и трепетно плёл себе кокон.
Обретёт ли его душа спасение? Проснётся ли она однажды, вырвется ли из этих серых каменных стен, чтобы взлететь подобно жёлтой бабочке к гигантскому цветку — Богу? Филипп, молчаливый, печальный, объятый недобрыми предчувствиями, сидел в чёрном бархатном одеянии на обтёсанном булыжнике и смотрел, как его гробница поднимается всё выше и выше. То была громадная гробница: 208 метров в длину и 162 в ширину, 1100 наружных окон и 1600 внутренних, 1200 дверей, 86 лестниц и 16 внутренних дворов. Рукоятью этой гигантской пыточной решётки выступает королевский дворец, а ножки её образованы четырьмя башнями, каждая 56 метров высотой. Безжалостным взором Филипп смотрел, как жёлто-зелёные гранитные глыбы соединяются, скрепляются и образуют его последнее пристанище. Больной, с бледными губами, безутешный, он всё смотрел и смотрел. В чём же заключалась тайна этого великого неулыбчивого короля?
Сегодня в Эскориале, разгуливая по большому двору и размышляя о судьбе этого трагического Отелло Церкви, я вдруг вспомнил одно из древних житий: святой Иоанн Постник умирал в своём скиту, в пустыне, а на другом конце пустыни святой Нил узнал от ангела эту чёрную весть. Он встал, взял посох, но из-за преклонных лет уже не мог передвигаться. Ученики уложили его на носилки и, завернув в лохмотья, понесли к смертному одру его друга-отшельника. «Быстрее! Быстрее! — кричал по дороге Нил, постукивая посохом. — Быстрее! Я должен застать его живым!» Однако он опоздал, отшельник уже умер. Нил склонился над ним, чтобы поцеловать на прощанье, и тогда — о чудо, гласит житие, — святой Иоанн чуть приподнялся и прошептал что-то на ухо Нилу, после чего тотчас же рухнул обратно, мёртвый.
Перепуганные ученики Нила бросились целовать руки и ноги учителя, вопрошая его: «Что он сказал тебе? Что он сказал тебе? Отче, в твоих глазах застыл ужас!» Но никаких признаний от Нила не последовало, никому и никогда он не открывал эту тайну. Жизнь его ничуть не изменилась, вот только с тех пор губы его больше никогда не улыбались.
И сегодня в Эскориале мозг мой внезапно пронзила дьявольская мысль, и всё стало ясно. Я знаю, что сказал ему отшельник. Я разгадал эту тайну! Святой Иоанн Постник пробормотал на ухо своему другу-соратнику: «Брат, мы обречены! Никакого рая нет!» [Это и многие другие провокационные соображения, раскиданные по различным путевым заметкам Казандзакиса, впоследствии перекочуют и в его романы. В частности, ровно такая же сцена недолгого воскресения праведника из царства мёртвых, несущего именно такую, далеко не благую весть, появится в романе писателя о Святом Франциске, а также отчётливо перекликается с воскрешением Лазаря в «Последнем искушении» прим.kapetan_zorbas]
Испанец мог вынести такое жуткое откровение и продолжить спокойно жить, словно ничего и не услышал, словно ещё мог надеяться, словно не будучи уверенным в роковом конце. Филипп, однако, был из Габсбургов и ничего такого не услышал. Быть может, лишь в этом ледяном пронизывающем воздухе Сьерра-де-Гвадаррамы ощутил он эти горькие предзнаменования и потому более не мог смеяться.
***
Пребывая в таких будоражащих кровь фантазиях, я бродил вверх-вниз по лестницам Эскориала и прикасался в величественных мраморных подземельях к гробницам испанских королей. Последняя гробница всё ещё открыта и ждёт Альфонсо XIII, короля с впалыми щеками и выступающей челюстью. Он сейчас беззаботно путешествует, разъезжая из Фонтенбло в Прагу и из Праги в Индии, но тщетно. Мраморная гробница его находится здесь, в Эскориале, широко раскрытая подобно голодной пасти, и этому комочку жизни, что сейчас катается туда-сюда, от неё не спастись.
Этот обладающий тяжёлой челюстью король был не хуже своих пращуров. Во многом даже лучше. Но он пал жертвой — что весьма справедливо — наследственных грехов. Предки его посеяли ветер, а он пожал бурю. Таково веление высшей справедливости. Во времени и пространстве члены одной семьи или одной нации несут взаимную ответственность, тесно связаны друг с другом и представляют собой отдельный единый организм. В лице предка грешит и потомок, а в лице потомка карается и предок. Первородный грех из Писания несёт глубокий смысл — не только символический, но и физиологический.
***
Осень. В садах Эскориала каштаны сияют золотом, сгрудившиеся на влажной земле жёлтые листья блестят словно свежеотчеканенные золотые монеты. Выглянуло солнце, серый монастырь вспыхнул и на мгновение улыбнулся. На главном дворе играют дети из школы Эскориала, и всё это царственное сооружение ожило подобно кипарису на закате, когда на него усаживаются стаи воробьёв. Несколько священников, учителей, ходят взад-вперёд и, жестикулируя, беседуют. В своих чёрных рясах, в многоугольных чёрных колпаках с шёлковыми кисточками, с гладко выбритыми морщинистыми лицами, они быстро снуют туда-сюда в свете солнца словно преследуемые чёрные птицы.
Я вышел во двор, смешался с детьми и с надеждой рассматривал их, одного за другим, словно пытаясь угадать их судьбу. Какими они выйдут из монашеских рук и сколько из этих беспечных черноглазых маленьких испанцев обретут спасение? Поколение тому назад в этом же самом дворе точно так же играл другой ребенок, немногословный и упорный, любивший взвешенную ясную речь, самообладание и порядок. «В этой суровой казарме, — признаётся он, — я научился культивировать своё «я» и не возлагать никаких надежд на сочувствие. Внутри себя я не чувствовал ни духа жертвенности, ни смиренности, не находил я облегчения и в слезах...»
Постепенно характер его приобретал непреклонные добродетели неулыбчивого монастыря: силу воли, дисциплинированность, подчинение всех частностей центральной идее. Никакой легкомысленности, никакого апеллирования к удаче или воображаемому. Ровные прямые линии, стиль без прикрас, сила без грации. «Эскориал, — пишет он в другом месте, — неприступный, почти сверхчеловеческий, ни к кому не питает симпатии. Истина, которую он выражает, никогда не снисходит до иронии».
Размышляя о Мануэле Асанье [испанский политический деятель и писатель, на момент этого посещения Казандзакисом Испании председатель Совета Министров страны, впоследствии президент Испании (1936—1939) — прим. kapetan_zorbas], я рассматриваю одного за другим маленьких испанцев, что на мгновение выскользнули из рук батюшек и играют. Кому из этих подростков посчастливится оказаться в подходящем для него историческом моменте, который позволит всем росткам внутри него дать всходы? Оказаться в таком историческим моменте или сотворить его…
Успех или неудача того или иного человека — совершеннейшая загадка. Здесь сходятся неисчислимые неопределённые факторы, как внешние по отношению к человеку, так и внутренние, и часто достоинства его не играют решающей роли. Всю свою жизнь Асанья, как он сам признался нам, проводил, разгуливая в одиночестве по мадридским улицам, зимой — днём, летом — ночью. Захаживал в кафе, где часами напролёт беседовал со своими немногочисленными друзьями. Молча, засунув руки в карманы, бродил по залам Атенеума [Ateneo de Madrid, литературное, научное и художественное общество, основанное в 1835-м году и расположенное в столице Испании — прим.kapetan¬_zorbas]. Он написал несколько брошюр, которые остались незамеченными. Ему уже исполнилось пятьдесят, а он ничего толком не сделал. Неудачник.
Он сам описывает, как однажды отправился в Эскориал, чтобы повидать свою старую школу и узнать, живы ли ещё его старые учителя. Он вошёл во двор, сердце его забилось. В дальнем углу он увидел старого монаха, что грелся на солнышке, — то был дон Мариано, любимый его учитель. Они заговорили о былых временах, припоминая их с волнением и смехом.
«А ты как поживаешь?» — спросил его старый учитель.
«Брожу туда-сюда по Мадриду. Дома курю».
«Ты всегда был лентяем. Неужели тебя ничего не интересует?»
«Моя любовь к жизни усиливается и облагораживается по мере созревания разума. Но я лишь мучаю самого себя и вынужден засеивать солью плодородную почву».
«Слова твои меня печалят. Ты как никогда ослеплён гордыней».
«На губах своих я чувствую привкус пепла».
«Твой дух пребывает в спокойствии?»
«Почти всегда».
«Это самое худшее».
«Я не мертвец, отец Мариано! Моё спокойствие проистекает из моего опыта».
«Опыт нужно смирять. Тебя бы спасла борьба с ангелом».
«С самого моего рождения меня сопровождает некий таинственный невидимый спутник. Непохоже, чтобы этот спутник был ангелом. Он постоянно недоволен мной, словно в моих силах было бы создать другую, лучшую жизнь. И он никогда не говорит мне, кто он и чего хочет. Я бы с великой радостью убил его, но не могу. Я отпихиваю его ногой, но он возвращается обратно. Это настоящее чудовище».
«Дай Бог, чтобы однажды ты услышал, что говорит тебе это чудовище, и стал однажды нашим блудным сыном!»
Так писал Асанья в 1927-м году в своём романе «Сад монахов» — разоблачительном диалоге, полном горечи и угрызений совести. Душой Асанья сознавал, что жизнь его проходит впустую. В то же время он был объят бурными неясными желаниями, лишёнными надежды. «Чудовищу» — настоящему Асанье — что с презрением и злостью наблюдало за тем, как другой, зримый Асанья болтается на улицах и слоняется по кафе, через пару лет суждено было обрести плоть и стать зримым.
Да распорядится Бог (то есть необходимость и стечение обстоятельств) так, сказал я про себя, оставляя детей за их мирной игрой, чтобы одни из этих юношей стали несгибаемыми революционерами, а другие — фанатичными консерваторами, дабы их вера сформировала два военных лагеря и разразилась как можно более яростная битва. Только из такого жестокого столкновения и вспыхивает свет.
Я подошел к учителям-священникам, которые расхаживали по двору в своих развевавшихся подобно крыльям рясах. Как же стремительны вращенья круга вверх и вниз! [Казандзакис цитирует здесь первые строки «Эротокрита», греческого романа в стихах XVII века, ставшие расхожими при описании переменчивости судьбы — прим.kapetan_zorbas] То были потомки Святой инквизиции, что некогда держала и давила в своих руках всю Испанию; теперь же они ютятся по немногочисленным монастырям, их вышвыривают из пышных дворцов, у них отбирают самую мощную силу — души детей.
— Эти дети — ваши ученики? — спрашиваю я, притворяясь невеждой.
— Разумеется, кабальеро. Наши ученики.
— Но я слышал, был принят закон...
— Никогда его не примут! — гневно воскликнул один высокий, костлявый монах с изрытым оспой лицом.
Как же он мне понравился! Подобно святым на полотнах Риберы, в глазах его пылали все костры Святой инквизиции: ах, вот если бы безбожную Испанию накрыла новая волна мусульман, безжалостная, тёмная, неистовая, убивающая тела ради спасения душ! Здесь, в Испании невозможно питать неприязнь к человеку за какие-либо его слова или поступки. У испанца в глазах горит столь яростный и неукротимый огонь, что перед ними все различия и идеологии исчезают. Насколько незначительна такая вещь как «идея» перед взором чёрных неистовых испанских глаз! Я снова осознал, что значение имеет не что, но как. Только лишь это заслуживает внимания. Я всегда рисовал про себя свои собственные образы рая и ада, которые совершенно отличны от общепризнанных. Все «горячие» — хоть праведники, хоть злодеи — попадут в мой рай; все же «холодные» ¬— хоть праведники, хоть злодеи — попадут в мой ад. А на самое дно ада — холодные праведники.
Я долго смотрел на этих католических священников в лучах вечернего солнца Эскориала, а на прощание крепко пожал им руку. Лица их хорошо запечатлелись в моей памяти: все они попадут в мой рай.
Закат позолотил гранитные глыбы. Свет словно раненая птица медленно тянулся от скалы к скале, поднимаясь вверх. На мгновение он остановился на вершине противоположной горы, словно бы подпрыгнул вверх и исчез. Тихий рокот вечера, подобный урчанию тигрицы, окутал монастырь, и гигантская пыточная решётка Эскориала скрылась во тьме.
перевод: kapetan_zorbas